- Нет, я не то что купец, я... я... moi c'est autre chose, - кое-как отпарировал Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотстал до задка телеги, так что пошел уже рядом с коровой.
- Из господ надо-ть быть, - решил мужик, услышав нерусские слова, и дернул лошаденку.
- То-то мы и смотрим на вас, точно вы на прогулку вышли? - залюбопытствовала опять бабенка.
- Это... это вы меня спрашиваете?
- Иностранцы заезжие по чугунке иной приезжают, словно не по здешнему месту, у вас сапоги такие...
- Сапог военный, - самодовольно и значительно вставил мужик.
- Нет, я не то чтобы военный, я...
"Лыбопытная какая бабенка, злился про себя Степан Трофимович, и как они меня рассматривают... mais enfin... Одним словом, странно, что я точно виноват пред ними, а я ничего не виноват пред ними".
Бабенка пошепталась с мужиком.
- Коли вам не обидно, мы пожалуй вас подвезем, если только приятно станет.
Степан Трофимович вдруг спохватился...
- Да, да, мои друзья, я с большим удовольствием, потому что очень устал, только как я тут влезу?
"Как это удивительно, подумал он про себя, что я так долго шел рядом с этою коровой и мне не пришло в голову попроситься к ним сесть... Эта "действительная жизнь" имеет в себе нечто весьма характерное"...
Мужик однако все еще не останавливал лошадь.
- Да вам куда будет? - осведомился он с некоторою недоверчивостью.
Степан Трофимович не вдруг понял.
- До Хатова надо-ть быть?
- К Хатову? Нет не то чтобы к Хатову... И я несовсем знаком; хотя слышал.
- Село Хатово, село, девять верст отселева.
- Село? C'est charmant, то-то я как будто бы слышал... - Степан Трофимович все шел, а его все еще не сажали. Гениальная догадка мелькнула в его голове: - Вы, может быть, думаете, что я... Со мной паспорт и я - профессор, то-есть, если хотите, учитель... но главный. Я главный учитель. Oui, c'est comme зa qu'on peut traduire. Я бы очень хотел сесть и я вам куплю... я вам за это куплю полштофа вина.
- Полтинник с вас, сударь, дорога тяжелая.
- А то нам уж оченно обидно будет, - вставила бабенка.
- Полтинник? Ну хорошо, полтинник. C'est encore mieux, j'ai en tout quarante roubles, mais...
Мужик остановил, и Степана Трофимовича общими усилиями встащили и усадили в телегу, рядом с бабой, на мешок. Вихрь мыслей не покидал его. Порой он сам ощущал про себя, что как-то ужасно рассеян и думает совсем не о том, о чем надо, и дивился тому. Это сознание в болезненной слабости ума мгновениями становилось ему очень тяжело и даже обидно.
- Это... это как же сзади корова? - спросил он вдруг сам бабенку.
- Что-й-то вы, господин, точно не видывали, - рассмеялась баба.
- В городе купили, - ввязался мужик; - своя скотина, поди ты, еще с весны передохла; мор. У нас кругом все попадали, все, половины не осталось, хошь взвой.
И он опять стегнул завязшую в колее лошаденку.
- Да, это бывает у нас на Руси... и вообще мы русские... ну да, бывает, - не докончил Степан Трофимович.
- Вы коль учителем, то вам что же в Хатове? Али дальше куда?
- Я... то-есть я не то чтобы дальше куда... С'est-а-dire, я к одному купцу.
- В Спасов надо-ть быть?
- Да, да, именно в Спасов. Это впрочем все равно.
- Вы коли в Спасов, да пешком, так в ваших сапожках недельку бы шли, - засмеялась бабенка.
- Так, так, и это все равно, mes amis, все равно, - нетерпеливо оборвал Степан Трофимович.
"Ужасно любопытный народ; бабенка впрочем лучше его говорит, и я замечаю, что с девятнадцатого февраля у них слог несколько переменился и... и какое дело, в Спасов я или не в Спасов? Впрочем я им заплачу, так чего же они пристают?"
- Коли в Спасов, так на праходе, - не отставал мужик.
- Это как есть так, - ввернула бабенка с одушевлением, - потому, коли на лошадях по берегу - верст тридцать крюку будет.
- Сорок будет.
- К завтраму к двум часам как раз в Устьеве праход застанете, -скрепила бабенка. Но Степан Трофимович упорно замолчал. Замолчали и вопрошатели. Мужик подергивал лошаденку; баба изредка и коротко перекидывалась с ним замечаниями. Степан Трофимович задремал. Он ужасно удивился, когда баба смеясь растолкала его, и он увидел себя в довольно большой деревне у подъезда одной избы в три окна.
- Задремали, господин?
- Что это? Где это я? Ах, ну! Ну... все равно, - вздохнул Степан Трофимович и слез с телеги.
Он грустно осмотрелся; странным и ужасно чем-то чуждым показался ему деревенский вид.
- А полтинник-то, я и забыл! - обратился он к мужику с каким-то не в меру торопливым жестом; он видимо уже боялся расстаться с ними.
- В комнате рассчитаетесь, пожалуйте, - приглашал мужик.
- Тут хорошо, - ободряла бабенка. Степан Трофимович ступил на шаткое крылечко. "Да как же это возможно", прошептал он в глубоком и пугливом недоумении, однако вошел в избу. "Elle l'a voulue", вонзилось что-то в его сердце, и он опять вдруг забыл обо всем, даже о том, что вошел в избу.
Это была светлая, довольно чистая крестьянская изба в три окна и в две комнаты; и не то что постоялый двор, а так приезжая изба, в которой по старой привычке останавливались знакомые проезжие. Степан Трофимович не конфузясь прошел в передний угол, забыл поздороваться, уселся и задумался. Между тем чрезвычайно приятное ощущение тепла после трехчасовой сырости на дороге вдруг разлилось по его телу. Даже самый озноб, коротко и отрывисто забегавший по спине его, как это всегда бывает в лихорадке с особенно нервными людьми, при внезапном переходе с холода в тепло, стал ему вдруг как-то странно приятен. Он поднял, голову, и сладостный запах горячих блинов, над которыми старалась у печки хозяйка, защекотал его обоняние. Улыбаясь ребячьею улыбкой, он потянулся к хозяйке и вдруг залепетал:
- Это что ж? Это блины? Mais... c'est charmant.
- Не пожелаете ли, господин, - тотчас же и вежливо предложила хозяйка.
- Пожелаю, именно пожелаю, и... я бы вас попросил еще чаю, - оживился Степан Трофимович.
- Самоварчик поставить? Это с большим нашим удовольствием.
На большой тарелке с крупными синими узорами явились блины - известные крестьянские, тонкие, полупшеничные, облитые горячим свежим маслом, вкуснейшие блины. Степан Трофимович с наслаждением попробовал.
- Как жирно и как это вкусно! И если бы только возможно un doigt d'eau de vie.
- Уж не водочки ли господин пожелали?
- Именно, именно, немножко, un tout petit rien.
- На пять копеек, значит?
- На пять - на пять - на пять - на пять, un tout petit rien, - с блаженною улыбочкой поддакивал Степан Трофимович.
Попросите простолюдина что-нибудь для вас сделать, и он вам, если может и хочет, услужит старательно и радушно; но попросите его сходить за водочкой - и обыкновенное спокойное радушие переходит вдруг в какую-то торопливую, радостную услужливость, почти в родственную о вас заботливость. Идущий за водкой, - хотя будете пить только вы, а не он, и он знает это заранее, - все равно ощущает как бы некоторую часть вашего будущего удовлетворения... Не больше как через три-четыре минуты (кабак был в двух шагах) очутилась пред Степаном Трофимовичем на столе косушка и большая зеленоватая рюмка.
- И это все мне! - удивился он чрезвычайно. - У меня всегда была водка, но я никогда не знал, что так много на пять копеек.
Он налил рюмку, встал и с некоторою торжественностью перешел через комнату в другой угол, где поместилась его спутница на мешке, чернобровая бабенка, так надоедавшая ему дорогой расспросами. Бабенка законфузилась и стала было отнекиваться, но, высказав все предписанное приличием, подконец встала, выпила учтиво, в три хлебка, как пьют женщины, и, изобразив чрезвычайное страдание в лице, отдала рюмку и поклонилась Степану Трофимовичу. Он с важностию отдал поклон и воротился за стол даже с гордым видом.
Все это совершалось в нем по какому-то вдохновению: он и сам еще, за секунду, не знал, что пойдет потчевать бабенку.
"Я в совершенстве, в совершенстве умею обращаться с народом, и я это им всегда говорил", самодовольно подумал он, наливая себе оставшееся вино из косушки; хотя вышло менее рюмки, но вино живительно согрело его и немного даже бросилось в голову.
"Je suis malade tout а fait, mais се n'est pas trop mauvais d'кtre malade".
- He пожелаете ли приобрести? - раздался подле него тихий женский голос.
Он поднял глаза и к удивлению увидел пред собою одну даму - une dame et elle en avait l'air - лет уже за тридцать, очень скромную на вид, одетую по-городскому, в темненькое платье и с большим серым платком на плечах. В лице ее было нечто очень приветливое, немедленно понравившееся Степану Трофимовичу. Она только что сейчас воротилась в избу, в которой оставались ее вещи на лавке, подле самого того места, которое занял Степан Трофимович, - между прочим портфель, на который, он помнил это, войдя посмотрел с любопытством, и не очень большой клеенчатый мешок. Из этого-то мешка она вынула две красиво переплетенные книжки с вытесненными крестами на переплетах и поднесла их к Степану Трофимовичу.
- Eh... mais je crois que c'est l'Evangile; с величайшим удовольствием... А, я теперь понимаю... Vous кtes ce qu'on appelle книгоноша; я читал неоднократно... Полтинник?
- По тридцати пяти копеек, - ответила книгоноша.
- С величайшим удовольствием. Je n'ai rien contre l'Evangile, et... Я давно уже хотел перечитать...
У него мелькнуло в ту минуту, что он не читал Евангелия по крайней мере лет тридцать и только разве лет семь назад припомнил из него капельку лишь по Ренановой книге Vie de Jesus. Так как у него мелочи не было, то он и вытащил свои четыре десятирублевые билета - все что у него было. Хозяйка взялась разменять, и тут только он заметил, всмотревшись, что в избу набралось довольно народу и что все давно уже наблюдают его и, кажется, о нем говорят. Толковали тоже и о городском пожаре, более всех хозяин телеги с коровой, так как он только что вернулся из города. Говорили про поджог, про Шпигулинских.
"Ведь вот ничего он не говорил со мной про пожар, когда вез меня, а обо всем говорил", подумалось что-то Степану Трофимовичу.