- Вместо множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и все, - заметил Шатов.
Но Лизавета Николаевна горячо отстаивала свой замысел, несмотря на трудность и неумелость высказаться. Книга должна быть одна, даже не очень толстая, - уверяла она. Но положим хоть и толстая, но ясная, потому что главное в плане и в характере представления фактов. Конечно не все собирать и перепечатывать. Указы, действия правительства, местные распоряжения, законы, все это хоть и слишком важные факты, но в предполагаемом издании этого рода факты можно совсем выпустить. Можно многое выпустить и ограничиться лишь выбором происшествий более или менее выражающих нравственную личную жизнь народа, личность русского народа в данный момент. Конечно, все может войти: куриозы, пожары, пожертвования, всякие добрые и дурные дела, всякие слова и речи, пожалуй даже известия о разливах рек, пожалуй даже и некоторые указы правительства, но изо всего выбирать только то, что рисует эпоху; все войдет с известным взглядом, с указанием, с намерением, с мыслию, освещающею все целое, всю совокупность. И наконец, книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок. Это была бы так сказать картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год. "Нужно, чтобы все покупали, нужно, чтобы книга обратилась в настольную", - утверждала Лиза, - "я понимаю, что все дело в плане, а потому к вам и обращаюсь", - заключила она. Она очень разгорячилась и, несмотря на то, что объяснялась темно и неполно, Шатов стал понимать.
- Значит, выйдет нечто с направлением, подбор фактов под известное направление, - пробормотал он, все еще не поднимая головы.
- Отнюдь нет, не надо подбирать под направление, и никакого направления не надо. Одно беспристрастие, вот направление.
- Да направление и не беда, - зашевелился Шатов, - да и нельзя его избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и будет указание, как их понимать. Ваша идея недурна.
- Так возможна, стало быть, такая книга? - обрадовалась Лиза.
- Надо посмотреть и сообразить. Дело это - огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опыт нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли еще научимся, как ее издавать. Разве после многих опытов; но мысль наклевывается. Мысль полезная.
Он поднял наконец глаза, и они даже засияли от удовольствия, так он был заинтересован.
- Это вы сами выдумали? - ласково и как бы стыдливо спросил он у Лизы.
- Да ведь выдумать не беда, план беда, - улыбалась Лиза, - я мало понимаю и не очень умна и преследую только то, что мне самой ясно...
- Преследуете?
- Вероятно не то слово? - быстро осведомилась Лиза.
- Можно и это слово; я ничего.
- Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
- Если откопаем верный план, то книга пойдет.
- Предупреждаю вас, что я не для барышей, но очень желаю расходу книги и буду горда барышами.
- Ну, а я тут при чем?
- Да ведь я же вас и зову в сотрудники... пополам. Вы план выдумаете.
- Почем же вы знаете, что я в состоянии план выдумать?
- Мне о вас говорили, и здесь я слышала... я знаю, что вы очень умны и... занимаетесь делом и... думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии говорил, - торопливо прибавила она. - Он очень умный человек, не правда ли?
Шатов мгновенным, едва скользнувшим взглядом посмотрел на нее, но тотчас же опустил глаза.
- Мне и Николай Всеволодович о вас тоже много говорил... Шатов вдруг покраснел.
- Впрочем, вот газеты, - торопливо схватила Лиза со стула приготовленную и перевязанную пачку газет, - я здесь попробовала на выбор отметить факты, подбор сделать и нумера поставила... вы увидите.
Шатов взял сверток.
- Возьмите домой, посмотрите, вы ведь где живете?
- В Богоявленской улице, в доме Филиппова.
- Я знаю. Там тоже, говорят, кажется, какой-то капитан живет подле вас, господин Лебядкин? - все попрежнему торопилась Лиза.
Шатов с пачкой в руке, на отлете, как взял, так и просидел целую минуту без ответа, смотря в землю.
- На эти дела вы бы выбрали другого, а я вам вовсе не годен буду, - проговорил он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти шепотом.
Лиза вспыхнула.
- Про какие дела вы говорите? Маврикий Николаевич! - крикнула она, - пожалуйте сюда давешнее письмо.
Я тоже за Маврикием Николаевичем подошел к столу.
- Посмотрите это, - обратилась она вдруг ко мне, в большом волнении развертывая письмо. - Видали ли вы когда что-нибудь похожее? Пожалуста прочтите вслух; мне надо, чтоб и господин Шатов слышал.
С немалым изумлением прочел я вслух следующее послание:
Совершенству девицы Тушиной.
Милостивая государыня Елизавета Николаевна!
О как мила она, Елизавета Тушина, Когда с родственником на дамском седле летает, А локон ее с ветрами играет, Или когда с матерью в церкви падает ниц, И зрится румянец благоговейных лиц!
Тогда брачных и законных наслаждений желаю И вслед ей, вместе с матерью, слезу посылаю.
Составил неученый за спором.
"Милостивая государыня!
"Всех более жалею себя, что в Севастополе не лишился руки для славы, не быв там вовсе, а служил всю компанию по сдаче подлого провианта, считая низостью. Вы богиня в древности, а я ничто и догадался о беспредельности. Смотрите как на стихи, но не более, ибо стихи все-таки вздор и оправдывают то, что в прозе считается дерзостью. Может ли солнце рассердиться на инфузорию, если та сочинит ему из капли воды, где их множество, если в микроскоп? Даже самый клуб человеколюбия к крупным скотам в Петербурге при высшем обществе, сострадая по праву собаке и лошади, презирает кроткую инфузорию, не упоминая о ней вовсе, потому что не доросла. Не дорос и я. Мысль о браке показалась бы уморительною; но скоро буду иметь бывшие двести душ чрез человеконенавистника, которого презирайте. Могу многое сообщить и вызываюсь по документам даже в Сибирь. Не презирайте предложения. Письмо от инфузории разуметь в стихах.
"Капитан Лебядкин, покорнейший друг и имеет досуг".
- Это писал человек в пьяном виде и негодяй! - вскричал я в негодовании, - я его знаю!
- Это письмо я получила вчера, - покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, - я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца, и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела, как на сотрудника, - обратилась она к Шатову, - и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
- Пьяный человек и негодяй, - пробормотал как бы нехотя Шатов.
- Что ж, он все такой глупый?
- И, нет, о, не глупый совсем, когда не пьяный.
- Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, - заметил я смеясь.
- Даже и по этому письму видно, что себе на уме, - неожиданно ввернул молчаливый Маврикий Николаевич.
- Он, говорят, с какой-то сестрой?-спросила Лиза.
- Да, с сестрой.
- Он, говорят, ее тиранит, правда это?
Шатов опять поглядел на Лизу, насупился, и проворчав: "какое мне дело!" подвинулся к дверям.
- Ах, постойте, - тревожно вскричала Лиза, - куда же вы? Нам так много еще остается переговорить...
- О чем же говорить? Я завтра дам знать...
- Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, - уверяла Лиза все в возрастающей тревоге. - Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя...
- Почему же вы знаете, что я могу быть типографщиком? - угрюмо спросил Шатов.
- Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете вести типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я забыла.
Шатов, как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоял еще несколько секунд и вдруг вышел из комнаты.
Лиза рассердилась.
- Он всегда так выходит? - повернулась она ко мне. Я пожал было плечами, но Шатов вдруг воротился, прямо подошел к столу и положил взятый им сверток газет:
- Я не буду сотрудником, не имею времени...
- Почему же, почему же? Вы, кажется, рассердились? - огорченным и умоляющим голосом спрашивала Лиза.
Звук ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений он пристально в нее всматривался, точно желая проникнуть в самую ее душу.
- Все равно, - пробормотал он тихо, - я не хочу...
И ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-то совсем и не в меру; так показалось мне.
- Удивительно странный человек! - громко заметил Маврикий Николаевич. III.
Конечно "странный", но во всем этом было чрезвычайно много неясного. Тут что-то подразумевалось. Я решительно не верил этому изданию; потом это глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос "по документам" и о чем все они промолчали, а говорили совсем о другом, наконец эта типография и внезапный уход Шатова именно потому, что заговорили о типографии. Все это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что стало быть я лишний и что все это не мое дело. Да и пора было уходить, довольно было для первого визита. Я подошел откланяться Лизавете Николаевне.