- Господа, - обратился он к публике, - по недосмотру произошло комическое недоразумение, которое и устранено; но я с надеждою взял на себя поручение и глубокую, самую почтительную просьбу одного из местных здешних наших стихотворцев... Проникнутый гуманною и высокою целью... несмотря на свой вид... тою самою целью, которая соединила нас всех... отереть слезы бедных образованных девушек нашей губернии... Этот господин, то-есть я хочу сказать, этот здешний поэт... при желании сохранить инкогнито... очень желал бы видеть свое стихотворение прочитанным пред началом бала... то-есть, я хотел сказать, чтения. Хотя это стихотворение не в программе и не входит... потому что полчаса как доставлено... но нам (кому нам? Я слово в слово привожу эту отрывистую и сбивчивую речь) показалось, что по замечательной наивности чувства, соединенного с замечательною тоже веселостью, стихотворение могло бы быть прочитано, то-есть не как нечто серьезное, а как нечто подходящее к торжеству... Одним словом, к идее... Тем более, что несколько строк... и хотел просить разрешения благосклоннейшей публики.
- Читайте! - рявкнул голос в конце залы.
- Так читать-с?
- Читайте, читайте! - раздалось много голосов.
- Я прочту-с, с позволения публики, - покривился опять Липутин все с тою же сахарною улыбкой. Он все-таки как бы не решался, и мне даже показалось, что он в волнении. При всей дерзости этих людей все-таки иногда они спотыкаются. Впрочем семинарист не споткнулся бы, а Липутин все же принадлежал к обществу прежнему.
- Я предупреждаю, то-есть имею честь предупредить, что это все-таки не то чтоб ода, как писались прежде на праздники, а это почти так-сказать шутка, но при несомненном чувстве, соединенном с игривою веселостью и так-сказать при самореальнейшей правде.
- Читай, читай!
Он развернул бумажку. Разумеется, его никто не успел остановить. К тому же, он являлся с своим распорядительским бантом. Звонким голосом он продекламировал:
- Отечественной гувернантке здешних мест от поэта с праздника.
Здравствуй, здравствуй, гувернантка!
Веселись и торжествуй.
Ретроградка иль Жорж-Зандка, Все равно теперь ликуй!
- Да это Лебядкина! Лебядкина и есть! - отозвалось несколько голосов. Раздался смех и даже аплодисмент, хотя и немногочисленный.
Учишь ты детей сопливых По-французски букварю И подмигивать готова, Чтобы взял, хоть понмарю!
- Ура! ура!
Но в наш век реформ великих Не возьмет и пономарь; Надо, барышня, "толиких", Или снова за букварь.
- Именно, именно, вот это реализм, без "толиких" ни шагу!
Но теперь, когда, пируя, Мы собрали капитал, И приданое, танцуя, Шлем тебе из этих зал, -
Ретроградка иль Жорж-Зандка,
Все равно, теперь ликуй!
Ты с приданым гувернантка,
Плюй на все и торжествуй!
Признаюсь, я не верил ушам своим. Тут была такая явная наглость, что возможности не было извинить Липутина даже глупостью. А Липутин уж как был не глуп. Намерение было ясное, для меня по крайней мере: как будто торопились беспорядком. Некоторые стихи этого идиотского стихотворения, например самый последний, были такого рода, что никакая глупость не могла бы его допустить. Липутин, кажется, и сам почувствовал, что слишком много взял на себя: совершив свой подвиг, он так опешил от собственной дерзости, что даже не уходил с эстрады и стоял, как будто желая что-то еще прибавить. Он верно предполагал, что выйдет как-нибудь в другом роде; но даже кучка безобразников, аплодировавшая во время выходки, вдруг замолкла, тоже как бы опешившая. Глупее всего, что многие из них приняли всю выходку патетически, т.-е. вовсе не за пасквиль, а действительно за реальную правду насчет гувернантки, за стишки с направлением. Но излишняя развязность стихов поразила наконец и их. Что же до всей публики, то вся зала не только была скандализована, но видимо обиделась. Я не ошибаюсь, передавая впечатление. Юлия Михайловна говорила потом, что еще мгновение, и она бы упала в обморок. Один из самых наипочтеннейших старичков поднял свою старушку и оба вышли из залы под провожавшими их тревожными взглядами публики. Кто знает, может быть пример увлек бы и еще некоторых, если бы в ту минуту не явился на эстраду сам Кармазинов, во фраке и в белом галстуке и с тетрадью в руке. Юлия Михайловна обратила на него восторженный взгляд, как на избавителя... Но я уже был за кулисами; мне надо было Липутина.
- Это вы нарочно! - проговорил я, хватая его в негодовании за руку.
- Я ей богу никак не думал, - скорчился он тотчас же, начиная лгать и прикидываться несчастным; - стишки только что сейчас принесли, я и подумал, что как веселая шутка...
- Вовсе вы этого не подумали. Неужто вы находите эту бездарную дрянь веселою шуткой?
- Да-с, нахожу-с.
- Вы просто лжете, и вовсе вам не сейчас принесли. Вы сами это сочинили с Лебядкиным вместе, может быть еще вчера для скандалу. Последний стих непременно ваш, про пономаря тоже. Почему он вышел во фраке? Значит, вы его и читать готовили, если б он не напился пьян?
Липутин холодно и язвительно посмотрел на меня.
- Вам-то что за дело? - спросил он вдруг с странным спокойствием.
- Как что? Вы тоже носите этот бант... Где Петр Степанович?
- Не знаю; здесь где-нибудь; а что?