- Какое же стихотворение?
- "В случае, если б она сломала ногу"!
- Что-о?
Того только и ждал капитан. Стихотворения свои он уважал и ценил безмерно, но тоже, по некоторой плутовской двойственности души, ему нравилось и то, что Николай Всеволодович всегда, бывало, веселился его стишками и хохотал над ними иногда схватясь за бока. Таким образом достигались две цели - и поэтическая, и служебная; но теперь была и "третья, особенная и весьма щекотливая цель: капитан, выдвигая на сцену стихи, думал оправдать себя в одном пункте, которого почему-то всего более для себя опасался и в котором всего более ощущал себя провинившимся.
- "В случае, если б она сломала ногу", то-есть в случае верховой езды. Фантазия. Николай Всеволодович, бред, но бред поэта: однажды был поражен, проходя, при встрече с наездницей и задал материальный вопрос: "что бы тогда было?" - то-есть в случае. Дело ясное: все искатели на попятный, все женихи прочь, морген фри, нос утри, один поэт остался бы верен с раздавленным в груди сердцем. Николай Всеволодович, даже вошь и та могла бы быть влюблена и той не запрещено законами. И однако же, особа была обижена и письмом, и стихами. Даже вы, говорят, рассердились, так-ли-с; это прискорбно; не хотел даже верить. Ну, кому бы я мог повредить одним воображением? К тому же честью клянусь, тут Липутин: "пошли да пошли, всякий человек достоин права переписки", я и послал.
- Вы, кажется, предлагали себя в женихи?
- Враги, враги и враги!
- Скажите стихи, - сурово перебил Николай Всеволодович.
- Бред, бред прежде всего.
Однако же он выпрямился, протянул руку и начал:
Краса красот сломала член,
И интересней вдвое стала,
И вдвое сделался влюблен
Влюбленный уж немало.
- Ну, довольно, - махнул рукой Николай Всеволодович.
- Мечтаю о Питере, - перескочил поскорее Лебядкин, как будто и не было никогда стихов, - мечтаю о возрождении... Благодетель! Могу ли рассчитывать, что не откажете в средствах к поездке? Я как солнца ожидал вас всю неделю.
- Ну, нет, уж извините, у меня совсем почти не осталось средств, да и зачем мне вам деньги давать?..
Николай Всеволодович как будто вдруг рассердился. Сухо и кратко перечислил он все преступления капитана: пьянство, вранье, трату денег, назначавшихся Марье Тимофеевне, то, что ее взяли из монастыря, дерзкие письма с угрозами опубликовать тайну, поступок с Дарьей Павловной и пр. и пр. Капитан колыхался, жестикулировал, начинал возражать, но Николай Всеволодович каждый раз повелительно его останавливал.
- И позвольте, - заметил он наконец, - вы все пишете о "фамильном позоре". Какой же позор для вас в том, что ваша сестра в законном браке со Ставрогиным?
- Но брак под спудом, Николай Всеволодович, брак под спудом, роковая тайна. Я получаю от вас деньги, и вдруг мне задают вопрос: за что эти деньги? Я связан и не могу отвечать, во вред сестре, во вред фамильному достоинству.
Капитан повысил тон; он любил эту тему и крепко на нее рассчитывал. Увы, он и не предчувствовал, как его огорошат. Спокойно и точно, как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему, что на днях, может быть даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак сделать повсеместно известным, "как полиции, так и обществу", а, стало быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с тем и вопрос о субсидиях. Капитан вытаращил глаза; он даже и не понял; надо было растолковать ему.
- Но ведь она... полоумная?
- Я сделаю такие распоряжения.
- Но... как же ваша родительница?
- Ну, уж это как хочет.
- Но ведь вы введете же вашу супругу в ваш дом?
- Может быть и да. Впрочем, это в полном смысле не ваше дело и до вас совсем не относится.
- Как не относится! - вскричал капитан; - а я-то как же?
- Ну, разумеется, вы не войдете в дом.
- Да ведь я же родственник.
- От таких родственников бегут. Зачем мне давать вам тогда деньги, рассудите сами?
- Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть не может, вы может быть еще рассудите, вы не захотите наложить руки... что подумают, что скажут в свете?
- Очень я боюсь вашего света. Женился же я тогда на вашей сестре, когда захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь вслух опубликую об этом... если это меня теперь тешит?
Он произнес это как-то особенно раздражительно, так что Лебядкин с ужасом начал верить.
- Но ведь я, я-то как, главное ведь тут я!.. Вы может быть шутите-с, Николай Всеволодович?
- Нет, не шучу.
- Воля ваша, Николай Всеволодович, а я вам не верю.., тогда я просьбу подам.
- Вы ужасно глупы, капитан.
- Пусть, но ведь это все, что мне остается! - сбился совсем капитан, - прежде за ее службу там в углах по крайней мере нам квартиру давали, а теперь что же будет, если вы меня совсем бросите?
- Ведь хотите же вы ехать в Петербург переменять карьеру. Кстати, правда, я слышал, что вы намерены ехать с доносом, в надежде получить прощение, объявив всех других?
Капитан разинул рот, выпучил глаза и не отвечал.
- Слушайте, капитан, - чрезвычайно серьезно заговорил вдруг Ставрогин, принагнувшись к столу. До сих пор он говорил как-то двусмысленно, так что Лебядкин, искусившийся в роли шута, до последнего мгновения все-таки был капельку неуверен: сердится ли его барин в самом деле или только подшучивает, имеет ли в самом деле дикую мысль объявить о браке или только играет? Теперь же необыкновенно строгий вид Николая Всеволодовича до того был убедителен, что даже озноб пробежал по спине капитана. - Слушайте и говорите правду, Лебядкин: донесли вы о чем-нибудь или еще нет? Успели вы что-нибудь в самом деле сделать? Не послали ли какого-нибудь письма по глупости?
- Нет-с, ничего не успел и... не думал, - неподвижно смотрел капитан.
- Ну, вы лжете, что не думали. Вы в Петербург для того и проситесь. Если не писали, то не сболтнули ли чего-нибудь кому-нибудь здесь? Говорите правду, я кое-что слышал.
- В пьяном виде Липутину. Липутин изменник. Я открыл ему сердце, - прошептал бедный капитан.
- Сердце сердцем, но не надо же быть и дуралеем. Если у вас была мысль, то держали бы про себя; нынче умные люди молчат, а не разговаривают.
- Николай Всеволодович! - задрожал капитан; - ведь вы сами ни в чем не участвовали, ведь я не на вас...
- Да уж на дойную свою корову вы бы не посмели доносить.
- Николай Всеволодович, посудите, посудите!.. - и в отчаянии, в слезах, капитан начал торопливо излагать свою повесть за все четыре года. Это была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело и почти не понимавшем его важности до самой последней минуты, за пьянством и за гульбой. Он рассказал, что еще в Петербурге "увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как верный студент, хотя и не будучи студентом", и не зная ничего, "ни в чем неповинный", разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял десятками у дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал. А потом и деньги стал от них получать, "потому что средства-то, средства-то мои каковы-с!" В двух губерниях по уездам разбрасывал "всякую дрянь". - О, Николай Всеволодович, - восклицал он, - всего более возмущало меня, что это совершенно противно гражданским и преимущественно отечественным законам! Напечатано вдруг, чтобы выходили с вилами и чтобы помнили, что кто выйдет поутру бедным, может вечером воротиться домой богатым, - подумайте-с! Самого содрогание берет, а разбрасываю. Или вдруг пять-шесть строк ко всей России, ни с того, ни с сего: "запирайте скорее церкви, уничтожайте бога, нарушайте браки, уничтожайте права наследства, берите ножи", и только, и чорт знает что дальше. Вот с этою бумажкой, с пятистрочною-то, я чуть не попался, в полку офицеры поколотили, да дай бог здоровья, выпустили. А там прошлого года чуть не захватили, как я пятидесятирублевые французской подделки Короваеву передал; да слава богу, Короваев как раз пьяный в пруду утонул к тому времени, и меня не успели изобличить. Здесь у Виргинского провозглашал свободу социальной жены. В июне месяце опять в -ском уезде разбрасывал. Говорят, еще заставят... Петр Степанович вдруг дает знать, что я должен слушаться; давно уже угрожает. Ведь как он в воскресенье тогда поступил со мной! Николай Всеволодович, я раб, я червь, но не бог, тем только и отличаюсь от Державина. Но ведь средства-то, средства-то мои каковы! Николай Всеволодович прослушал все любопытно.
- Многого я вовсе не знал, - сказал он; - разумеется, с вами все могло случиться... Слушайте, - сказал он, подумав, - если хотите, скажите им, ну, там кому знаете, что Липутин соврал, и что вы только меня попугать доносом собирались, полагая, что я тоже скомпрометирован, и чтобы с меня таким образом больше денег взыскать... Понимаете?
- Николай Всеволодович, голубчик, неужто же мне угрожает такая опасность? Я только вас и ждал, чтобы вас спросить.
Николай Всеволодович усмехнулся.
- В Петербург вас, конечно, не пустят, хотя б я вам и дал денег на поездку... а впрочем к Марье Тимофеевне пора, - и он встал со стула.
- Николай Всеволодович, - а как же с Марьей-то Тимофеевной!?
- Да так, как я сказывал.
- Неужто и это правда?
- Вы все не верите?
- Неужели вы меня так и сбросите, как старый изношенный сапог?
- Я посмотрю, - засмеялся Николай Всеволодович, - ну, пустите.
- Не прикажете ли, я на крылечке постою-с... чтобы как-нибудь невзначай чего не подслушать... потому что комнатки крошечные.
- Это дело; постойте на крыльце. Возьмите зонтик.
- Зонтик, ваш... стоит ли для меня-с? - пересластил капитан.
- Зонтика всякий стоит.
- Разом определяете minimum прав человеческих...
Но он уже лепетал машинально; он слишком был подавлен известиями и сбился с последнего толку. И однако же, почти тотчас же, как вышел на крыльцо и распустил над собой зонтик, стала наклевываться в легкомысленной и плутоватой голове его опять всегдашняя успокоительная мысль, что с ним хитрят и ему лгут, а коли так, то не ему бояться, а его боятся.