- То-есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше, я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это в роде как в религии: чем хуже человеку жить или чем забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и на нее спекулируя, то... я понимаю вас, Варвара Петровна, будьте покойны.
- Это, положим, не совсем так, но скажите, неужели Nicolas, чтобы погасить эту мечту в этом несчастном организме (для чего Варвара Петровна тут употребила слово организм, я не мог понять): неужели он должен был сам над нею смеяться и с нею обращаться как другие чиновники? Неужели вы отвергаете то высокое сострадание, ту благородную дрожь всего организма, с которою Nicolas вдруг строго отвечает Кириллову: "Я не смеюсь над нею". Высокий, святой ответ!
- Sublime, - пробормотал Степан Трофимович.
- И заметьте, он вовсе не так богат, как вы думаете; богата я, а не он, а он у меня тогда почти вовсе не брал.
- Я понимаю, понимаю все это, Варвара Петровна, - несколько уже нетерпеливо шевелился Петр Степанович.
- О, это мой характер! Я узнаю себя в Nicolas. Я узнаю эту молодость, эту возможность бурных, грозных порывов...
И если мы когда-нибудь сблизимся с вами, Петр Степанович, чего я с моей стороны желаю так искренно, тем более что вам уже так обязана, то вы может быть поймете тогда...
- О, поверьте, я желаю, с моей стороны, - отрывисто пробормотал Петр Степанович.
- Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут человека даже недостойного себя во всех отношениях, человека, глубоко непонимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то человека, наперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в свою мечту, совокупляют на нем все надежды свои, преклоняются пред ним, любят его всю жизнь, совершенно не зная за что, - может быть, именно за то, что он не достоин того... О, как я страдала всю жизнь, Петр Степанович!
Степан Трофимович с болезненным видом стал ловить мой взгляд; но я во-время увернулся.
- ...И еще недавно, недавно - о, как я виновата пред Nicolas!.. Вы не поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки, и друзья; друзья может быть больше врагов. Когда мне прислали первое презренное, анонимное письмо, Петр Степанович, то вы не поверите этому, у меня не достало, наконец, презрения в ответ на всю эту злость... Никогда, никогда не прощу себе моего малодушия!
- Я уже слышал кое-что вообще о здешних анонимных письмах, - оживился вдруг Петр Степанович, - и я вам их разыщу, будьте покойны.
- Но вы не можете вообразить, какие здесь начались интриги! - они измучили даже нашу бедную Прасковью Ивановну - а ее-то уж по какой причине? Я, может быть, слишком виновата пред тобой сегодня, моя милая Прасковья Ивановна, - прибавила она в великодушном порыве умиления, но не без некоторой победоносной иронии.
- Полноте, матушка, - пробормотала та нехотя, - а по-моему, это бы все надо кончить; слишком говорено... - и она опять робко поглядела на Лизу, но та смотрела на Петра Степановича.
- А это бедное, это несчастное существо, эту безумную, утратившую все и сохранившую одно сердце, я намерена теперь сама усыновить, - вдруг воскликнула Варвара Петровна, - это долг, который я намерена свято исполнить. С этого же дня беру ее под мою защиту!
- И это даже будет очень хорошо-с в некотором смысле, - совершенно оживился Петр Степанович. - Извините, я давеча не докончил. Я именно о покровительстве. Можете представить, что когда уехал тогда Николай Всеволодович (я начинаю с того именно места, где остановился, Варвара Петровна), этот господин, вот этот самый господин Лебядкин мигом вообразил себя в праве распорядиться пенсионом, назначенным его сестрице, без остатка; и распорядился. Я не знаю в точности, как это было тогда устроено Николаем Всеволодовичем, но через год, уже из-за границы, он, узнав о происходившем, принужден был распорядиться иначе. Опять не знаю подробностей, он их сам расскажет, но знаю только, что интересную особу поместили где-то в отдаленном монастыре, весьма даже комфортно, но под дружеским присмотром - понимаете? На что же, вы думаете, решается господин Лебядкин? Он употребляет сперва все усилия, чтобы разыскать, где скрывают от него оброчную статью, то-есть сестрицу, недавно только достигает цели, берет ее из монастыря, предъявив какое-то на нее право, и привозит ее прямо сюда. Здесь он ее не кормит, бьет, тиранит, наконец получает каким-то путем от Николая Всеволодовича значительную сумму, тотчас же пускается пьянствовать, а вместо благодарности кончает дерзким вызовом Николаю Всеволодовичу, бессмысленными требованиями, угрожая, в случае неплатежа пенсиона впредь ему прямо в руки, судом. Таким образом добровольный дар Николая Всеволодовича он принимает за дань, - можете себе представить? Господин Лебядкин, правда ли все то, что я здесь сейчас говорил?
Капитан, до сих пор стоявший молча и потупив глаза, быстро шагнул два шага вперед и весь побагровел.
- Петр Степанович, вы жестоко со мной поступили, - проговорил он точно оборвал.
- Как это жестоко, и почему-с? Но позвольте, мы о жестокости или о мягкости после, а теперь я прошу вас только ответить на первый вопрос: правда ли все то, что я говорил, или нет? Если вы находите, что неправда, то вы можете немедленно сделать свое заявление.
- Я... вы сами знаете, Петр Степанович... - пробормотал капитан, осекся и замолчал. Надо заметить, что Петр Степанович сидел в креслах, заложив ногу на ногу, а капитан стоял пред ним в самой почтительной позе.
Колебания господина Лебядкина, кажется, очень не понравились Петру Степановичу; лицо его передернулось какой-то злобной судорогой.
- Да вы уже в самом деле не хотите ли что-нибудь заявить? - тонко поглядел он на капитана, - в таком случае сделайте одолжение, вас ждут.
- Вы знаете сами, Петр Степанович, что я не могу ничего заявлять.
- Нет, я этого не знаю, в первый раз даже слышу; почему так вы не можете заявлять?
Капитан молчал, опустив глаза в землю.
- Позвольте мне уйти, Петр Степанович, - проговорил он решительно.
- Но не ранее того как вы дадите какой-нибудь ответ на мой первый вопрос: правда все, что я говорил?
- Правда-с, - глухо проговорил Лебядкин и вскинул глазами на мучителя. Даже пот выступил на висках его.
- Все правда?
- Все правда-с.
- Не найдете ли вы что-нибудь прибавить, заметить? Если чувствуете, что мы несправедливы, то заявите это; протестуйте, заявляйте вслух ваше неудовольствие.
- Нет, ничего не нахожу.
- Угрожали вы недавно Николаю Всеволодовичу?
- Это... это, тут было больше вино, Петр Степанович. (Он поднял вдруг голову.) - Петр Степанович! Если фамильная честь и незаслуженный сердцем позор возопиют меж людей, то тогда, неужели и тогда виноват человек? - взревел он, вдруг забывшись по-давешнему.
- А вы теперь трезвы, господин Лебядкин? - пронзительно п оглядел на него Петр Степанович.
- Я... трезв.
- Что это такое значит фамильная честь и незаслуженный сердцем позор?
- Это я про никого, я никого не хотел. Я про себя... - провалился опять капитан.
- Вы, кажется, очень обиделись моими выражениями про вас и ваше поведение? Вы очень раздражительны, господин Лебядкин. Но позвольте, я ведь еще ничего не начинал про ваше поведение, в его настоящем виде. Я начну говорить про ваше поведение, в его настоящем виде. Я начну говорить, это очень может случиться, но я ведь еще не начинал в настоящем виде.
Лебядкин вздрогнул и дико уставился на Петра Степановича.
- Петр Степанович, я теперь лишь начинаю просыпаться!
- Гм. И это я вас разбудил?
- Да, это вы меня разбудили, Петр Степанович, а я спал четыре года под висевшей тучей. Могу я наконец удалиться, Петр Степанович?
- Теперь можете, если только сама Варвара Петровна не найдет необходимым...
Но та замахала руками.
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал, и быстро побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную. VII.
Он был весел и спокоен. Может, что-нибудь с ним случилось сейчас очень хорошее, еще нам неизвестное; но он, казалось, был даже чем-то особенно доволен.
- Простишь ли ты меня, Nicolas? - не утерпела Варвара Петровна и поспешно встала ему навстречу.
Но Nicolas решительно рассмеялся.
- Так и есть! - воскликнул он добродушно и шутливо, - вижу, что вам уже все известно. А я как вышел отсюда и задумался в карете: "по крайней мере, надо было хоть анекдот рассказать, а то кто же так уходит?" Но как вспомнил, что у вас остается Петр Степанович, то и забота соскочила.
Говоря, он бегло осматривался крутом.
- Петр Степанович рассказал нам одну древнюю петербургскую историю из жизни одного причудника, - восторженно подхватила Варвара Петровна, - одного капризного и сумасшедшего человека, но всегда высокого в своих чувствах, всегда рыцарски-благородного...
- Рыцарски? Неужто у вас до того дошло? - смеялся Nicolas. - Впрочем я очень благодарен Петру Степановичу на этот раз за его торопливость (тут он обменялся с ним мгновенным взглядом). Надобно вам узнать, maman, что Петр Степанович - всеобщий примиритель; это его роль, болезнь, конек, и я особенно рекомендую его вам с этой точки. Догадываюсь, о чем он вам тут настрочил. Он именно строчит, когда рассказывает; в голове у него канцелярия. Заметьте, что в качестве реалиста он не может солгать, и что истина ему дороже успеха... разумеется, кроме тех особенных случаев, когда успех дороже истины. (Говоря это, он все осматривался.) Таким образом вы видите ясно, maman, что не вам у меня прощения просить и что если есть тут где-нибудь сумасшествие, то конечно прежде всего с моей стороны, и значит в конце концов я все-таки помешанный, - надо же поддержать свою здешнюю репутацию...