Хорошо было со стариком ночевать у огонька. Осенние ночи такие темные, огонек горит так весело.
-- Земля -- все, понимаешь? -- говорил Михей Зотыч. -- А остальное пустяки... И заводы, и фабрики, и машины.
-- Это ты правильно.
-- А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный... Поднялся хлебец в цене на пятачок -- красный товар у купцов встал, еще на пятачок -- бакалея разная остановилась, а еще на пятачок -- и все остальное село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины... Все от хлебца-батюшки. Урожай -- девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай -- посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
-- Тоже вот и насчет водки, Михей Зотыч... Солдату плепорция казенная, а отставному где взять в голодный-то год?
Иногда на Михея Зотыча находило какое-то детское умиление, и он готов был целовать благодатную землю, точно еврей после переселения в обетованную землю. Уж очень хорошо было кругом. Народ жил полною чашей, -- любо посмотреть. Этакого-то угодного места по всей Расее не сыщешь с огнем. Народ еще не "испотачился" и жил по-божески. Все свое, домашнее, -- вот и достаток, потому что как все от матушки-земли жили и не гнались на городскую руку моды заводить. Прикидывая в уме хлебный район по одной Ключевой, Михей Зотыч видел, что сырья здесь хватит на двадцать таких крупчаток, какую он строил в Прорыве.
-- Всем хватит, Вахрушка, и еще от нас останется, да.
-- Как не хватить, Михей Зотыч?
Другой вопрос, который интересовал старого мельника, был тот, где устроить рынок. Не покупать же хлеб в Заполье, где сейчас сосредоточивались все хлебные операции. Один провоз съест. Мелкие торжки, положим, кое-где были, но нужно было выбрать из них новин пункт. Вот в Баклановой по воскресеньям бывал подвоз хлеба, и в других деревнях.
-- Эх, повернуть бы торжок в Суслон! -- мечтал старик.
Он прикинул еще раньше центральное положение, какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, -- со всех сторон близко, и хлеб сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза -- и конец. Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову.
Это путешествие чуть не закончилось катастрофой. Старики уже возвращались домой. Дело происходило ночью, недалеко от мельницы Ермилыча. Лошадь шла шагом, нога за ногу. Старики дремали, прикорнув в телеге. Вдруг Вахрушка вздрогнул, как строевая лошадь, заслышавшая трубу.
-- Михей Зотыч, родимый, не ладно!
-- А! Что? -- бормотал спросонья хозяин.
-- Слышишь?
Где-то вдали тонко прозвонили дорожные колокольчики и замерли, точно порвалась струна.
-- Исправник навстречу гонит! -- в ужасе прошептал Вахрушка, проникнутый смертным страхом ко всякому начальству.
-- Ну, и пусть гонит. Мы ему не мешаем.
-- Ах, ты какой, право!.. Лучше бы своротить с дороги. Неровен час... Ежели пьяный, так оно лучше не попадаться ему на глаза.
-- Давай сюда вожжи, дурашка.
Вахрушка так и замер от страха. А колокольчики так и заливаются. Ближе, ближе, -- вот уж совсем близко.
-- Михей Зотыч, своротим от греха, -- молил Вахрушка.
-- Молчи, дурашка.
Ночь была темная, и съехались носом к носу.
-- Эй, кто там дорогу загородил? -- рявкнул голос из исправничьего экипажа.
-- Черт с репой! -- спокойно ответил Михей Зотыч.
-- Сворачивай с дороги, каналья!
-- Ты сворачивай, порожнем на тройке едешь, а я с возом на одной!
Кто-то соскочил с козел исправничьего экипажа и накинулся с неистовым ревом на непокорную телегу. В воздухе свистнула нагайка.
-- Бей каналью! -- кричал сам Полуянов, сидя в экипаже.
-- Илья Фирсыч, да ты никак с ума спятил! -- крикнул Колобов, ловко защищаясь кнутиком от казачьей нагайки. -- Креста на тебе нет... Аль не узнал?
-- Да кто там? -- сердился исправник.
-- Сказано: черт с репой! Бит небитого везет.
-- Тьфу! Дурак какой-то... Ну, подойди сюда.
-- Ох, не подходи! -- в ужасе шептал Вахрушка, ухватывая хозяина за рукав.
Но Колобов смело подошел к экипажу. Полуянов чиркнул спичку и с удивлением смотрел на бродягу.
-- Не признаешь? Хе-хе. А еще на свадьбе вместе пировали в Заполье.
-- Да это ты, Михей Зотыч? Тьфу, окаянный человек! -- засмеялся грозный исправник. -- Эк тебя носит нелегкая! Хочешь коньяку? Нет? Ну, я скоро в гости к тебе на мельницу приеду.
-- Милости просим.
Когда исправничий экипаж покатил дальше, Вахрушка снял шапку и перекрестился. Он еще долго потом оглядывался и встряхивал головой. С этого момента он проникся безграничным удивлением к смелости Михея Зотыча: уж если исправника Полуянова не испугался, так чего же ему бояться больше?
XII
Как Галактион сказал, так и вышло: жилой дом на Прорыве был кончен к первопутку, то есть кончен настолько, что можно было переехать в него молодым. Серафима торжествовала. Ей так надоело жить в чужих людях, у всех на виду, а тут был свой угол, свое гнездо. Она больше не робела перед мужем и с затаенною радостью чувствовала, что он начинает ее любить. Это высказывалось в тысяче тех обыденных мелочей, которые в отдельности даже назвать трудно. Муж теперь предупреждал ее малейшие желания и следил за каждым шагом. Но ей решительно ничего было не нужно. Боже мой, как она была счастлива, а новый дом на Прорыве казался ей раем.
-- У нас теперь свое гнездо, -- повторяла она, ласкаясь к мужу. -- И никто, никто не смеет его тронуть. Да, Глаша?
-- Кому же это нужно, Сима?
-- Нет, я так, к примеру. Мне иногда делается страшно. Сама не знаю отчего, а только страшно, страшно, точно вот я падаю куда-то в пропасть. И плакать хочется, и точно обидно за что-то. Ведь ты сначала меня не любил. Ну, признайся.
-- Перестань болтать глупости!
-- Как же ты мог любить, когда совсем не знал меня? Да я тебе и не нравилась. Тебе больше нравилась Харитина. Не отпирайся, пожалуйста, я все видела, а только мне было тогда почти все равно. Очень уж надоело в девицах сидеть. Тоска какая-то, все не мило. Я даже злая сделалась, и мамаша плакала от меня. А теперь я всех люблю.
Это счастливое настроение заражало и Галактиона, и он находил жену такою хорошей и даже красивой. От девичьей угловатости не осталось и следа, а ее сменила чарующая женская мягкость. Галактиону доставляло удовольствие ухаживать за женой.
Серафиме нравилось и самое место, выбранное Галактионом под мельницу. Ключевая была здесь такая быстрая да глубокая, а напротив каменным гребнем поднималась большая гора. Из-за горы, вниз по Ключевой, виднелась Шеинская курья, а за ней белою свечой поднималась церковь в Суслоне. Место под мельницу было выбрано на левом берегу, на каменном мысу, вдававшемся в Ключевую. Правда, уже теперь чувствовалась некоторая теснота, но когда будут кончены постройки, сделается совсем свободно. Серафима по-своему мечтала о будущем этого клочка земли: у них будет свой маленький садик, где она будет гулять с ребенком, потом она заведет полное хозяйство, чтобы дома все было свое, на мельничном пруду будет плавать пара лебедей и т.д. Эти лебеди снились Серафиме даже во сне, как символ семейного счастия. Да, она была счастлива и чувствовала, что все ее любят, даже старик Михей Зотыч. Она понимала, что он любит собственно не ее, а тех будущих внучат, которых она подарит ему.
-- Так, невестушка, так, милая... -- повторял старик, глядя на нее любящими глазами. -- Внучка мне нужно.
-- Будет внучек, папаша.
-- То-то, смотри, Серафима Харитоновна, не осрамись, да и меня не подведи.
Такие откровенные разговоры заставляли Серафиму вспыхивать ярким румянцем, хотя она и сама была уверена, что родится именно мальчик. Даже молчаливый Емельян теперь как-то особенно подолгу заглядывался на невестку и начинал ухмыляться. Ему тоже нравилась ласковая и старавшаяся всем угодить сноха. Приехал и третий брат, Симон, совсем еще молодой человек, состоявший в семье на положении мальчика. Он был самый красивый и походил на мать, но отец как-то недолюбливал его за недостаток характера. Мальчик был такой ласковый, и Серафима полюбила его с первого раза, как родного брата.
-- У нас вся семья сердитая, -- потихоньку рассказывал мальчик. -- И я всех боюсь.
Это была первая женщина, которую Симон видел совсем близко, и эта близость поднимала в нем всю кровь, так что ему делалось даже совестно, особенно когда Серафима целовала его по-родственному. Он потихоньку обожал ее и боялся выдать свое чувство. Эта тайная любовь тоже волновала Серафиму, и она напрасно старалась держаться с мальчиком строго, -- у ней строгость как-то не выходила, а потом ей делалось жаль славного мальчугана.
-- Симон, не смотри на меня так! -- строго говорила она.
-- Я... я ничего.
-- Если Галактион увидит, он тебе задаст.
Вообще в новом доме всем жилось хорошо, хотя и было тесновато. Две комнаты занимали молодые, в одной жили Емельян и Симон, в четвертой -- Михей Зотыч, а пятая носила громкое название конторы, и пока в ней поселился Вахрушка. Стряпка Матрена поступила к молодым, что послужило предметом серьезной ссоры между сестрами.
-- Жили-жили, да в благодарность и стряпку сманили, -- корила жена писаря.
-- Никто и не думал сманивать, -- оправдывалась Серафима. -- Сама пришла и живет. Мы тут ни при чем. Скажешь, что и солдата тоже мы сманили?
-- И солдата... Умны уж очень.
Между зятьями временно пробежала черная кошка, и недоразумения возникали из-за всяких пустяков. Впрочем, они скоро помирились благодаря политике Галактиона. По первопутку приехал в гости дорогой тестюшка Харитон Артемьевич вместе с любимой дочерью Харитиной, -- вернее сказать, не приехал, а его привезла Харитина. Старик с самой свадьбы не переставал кутить и начал заговариваться. Анфуса Гавриловна решительно ничего не могла с ним поделать и отправила на поправку к новому зятю, на которого надеялась теперь, как на каменную стену. Очень уж умный и почтительный зять и все устроит. Из писем Серафимы Анфуса Гавриловна знала их жизнь и заочно восторгалась новым зятем. Галактион воспользовался появлением гостей, чтоб устроить новоселье, как того требовали деревенские порядки. Был приглашен в первую голову писарь Замараев.