Галактион вышел от Стабровского с каким-то сладким туманом в голове. Он долго стоял на подъезде, слегка пошатываясь и не зная, куда ему идти с таким настроением. Куда угодно, но только не домой. Там уныние, тоска, убитое лицо жены... Он припомнил, что бросает бубновский конкурс, следовательно, должен предупредить Прасковью Ивановну. Давно желанный момент наступил. Да, теперь уж ему не нужно будет ездить в бубновский дом и принимать за это всяческие неприятности дома, а главное -- вечно бояться. Слова Полуянова стали перед ним живьем.
Прасковья Ивановна, по обыкновению, была дома и посмотрела с удивлением на Галактиона, который вошел к ней с необычною развязностью.
-- Вы где-то веселились, Галактион Михеич?
-- Да, немножко обрадовались, Прасковья Ивановна... да. Вот заехал к вам объявить, что кончено, выхожу из вашего конкурса... да. Свое дело будет, -- некогда.
Она смотрела на него и не узнавала. Видимо, что человек много выпил, но что значит выпивка такому цветущему молодому мужчине?
-- Вы садитесь вот сюда, рядом со мной, и потолкуем, -- предложила она. -- Меня удивляет ваша радость. Вы ведь рады именно потому, что, наконец, избавляетесь от меня, да? А только нужно спросить и меня: а может быть, я не согласна?
-- То есть как же это так не согласны?
-- Да так. Возьму и не отпущу.
Он засмеялся и взял ее за руку.
-- Уж это вы кого другого не отпускайте, Прасковья Ивановна, а я-то в таких делах ни при чем.
-- Да, я знаю, что вам все равно, -- как-то печально ответила она, опуская глаза. -- Что же делать, силою милому не быть. А я-то думала... Ну, да это все равно -- что я думала!
-- Нет, вы скажите, что вы думали?
Он крепко сжал ее руку, так что она вскрикнула от боли. Потом она хотела подняться со своего стула, но он удержал ее и засмеялся.
-- Раньше вы со мной шутки шутили... да, -- шептал он. -- Помните? Ну, да это все равно... Видите, как у нас дело-то сошлось: вам все равно и мне все равно.
Вечером поздно Серафима получила записку мужа, что он по неотложному делу должен уехать из Заполья дня на два. Это еще было в первый раз, что Галактион не зашел проститься даже с детьми. Женское сердце почуяло какую-то неминуемую беду, и первая мысль у Серафимы была о сестре Харитине. Там Галактион, и негде ему больше быть... Дети спали. Серафима накинула шубку и пешком отправилась к полуяновской квартире. Там еще был свет, и Серафима видела в окно, что сестра сидит у лампы с Агнией. Незачем было и заходить.
Ужасная была эта первая ночь. Серафима больше не верила мужу и переживала теперь жгучую боль. Да, он теперь радуется с другой, а постылая жена убивается одна-одинешенька. Тихо-тихо в квартире. Слышно, как сердце бьется. Ну что же, разлюбил, бросил ее, а как же детей не жаль, как не стыдно будет им-то в глаза смотреть?.. И за что? Да и горе такое, что и рассказать про него трудно кому-нибудь, даже родной матери. Видела Серафима таких постылых жен и вперед рисовала себе то неприглядное будущее, которое ее ожидало. А она-то как его любила!.. Как хорошо они жили там, на мельнице!.. И еще она же сама желала переехать в город, чтобы здесь веселиться и жить, как все другие живут. Хорошо веселье, нечего сказать!.. Серафима проплакала всю ночь, стоя у окна и поджидая, не подъедет ли он, тот, кому она отдала всю душу.
Галактион вернулся домой только вечером на другой день. Серафима бросилась к окну и видела, как от ворот отъезжал извозчик. Для нее теперь было все ясно. Он вошел сердитый, вперед приготовившись к неприятной сцене.
-- Ну, что, как Бубниха поживает? -- спросила Серафима, не выдержав.
-- Тебе кланяется.
-- У нее ночевал?
Вместо ответа Галактион размахнулся и ударил жену по лицу. Она вскрикнула и присела. Его охватило внезапное бешенство, и он схватил ее за плечо. Но в этот момент в дверях показался какой-то старик небольшого роста, в раскольничьем полукафтанье. Взглянув на него, Галактион так и обомлел: это был тот самый старик, черный, как жук, которого он тогда встретил в Кунаре у двоедана Спиридона. Теперь он его узнал, -- старик бывал еще у отца на заводах, куда приезжал откуда-то из скитов. Он пользовался громкою популярностью, как человек святой жизни и прозорливец.
-- Галактион Михеич, иди-ка сюда... -- коротко произнес старец.
Галактиону вдруг захотелось обругать и выгнать старца, но вместо этого он покорно пошел за ним в боковую комнату, заменявшую ему кабинет. За ними ворвалась Серафима и каким-то хриплым голосом крикнула:
-- Бей... ну, бей!.. Будет лучше, если убьешь... и вместе с детьми...
Потом она зарыдала, начала причитать, и старик вежливо вывел ее из комнаты. Галактион присел к письменному столу и схватился за голову. У него все ходило ходенем перед глазами, точно шатался весь дом. Старик вернулся, обошел его неслышными шагами и сел напротив...
-- Галактион Михеич...
-- Ну, что тебе нужно? -- отозвался грубо Галактион.
-- А ты не сердитуй, миленький... Сам кругом виноват. На себя сердишься... Нехорошо, вот что я тебе скажу, миленький!.. Затемнил ты образ нескверного брачного жития... да. От скверны пришел и скверну в себе принес. Свое-то гнездо постылишь, подружию слезишь и чад милых не жалеешь... Вот что я тебе скажу, миленький!.. Откуда пришел-то?
-- Где был, там ничего не осталось.
-- А остуду-то с собой захватил, миленький? Домашний-то грех побольше будет стороннего... Яко червь точит день и ночь.
Старик пересел рядом с Галактионом и заговорил тихим ласковым голосом:
-- Свое-то маленькое бросил, Галактион Михеич, а за большим чужим погнался. С бритоусыми и табашниками начал знаться, с жидами и немцами смесился... Они-то, как волки, пришли к нам, а ты в ихнюю стаю забежал... Ох, нехорошо, Галактион Михеич! Ох, велики наши грехи, и конца им нет!.. Зачем подружию милую обидел? Чадо милое, не лютуй, не злобься, не впадайся в ненужную ярость, ибо великий ответ дадим на великом судилище христове...
Галактион закрыл лицо руками и рыдал.
-- Дедушка, сам не знаю, что со мной делается...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Перед Ильиным днем поп Макар устраивал "помочь". На покос выходило до полуторых сот косцов. Мужики любили попа Макара и не отказывались поработать денек. Да и как было не поработать, когда поп Макар крестил почти всех косцов, венчал, а в будущем должен был похоронить? За глаза говорили про попа то и се, а на деле выходило другое. Теперь в особенности популярность попа Макара выросла благодаря свержению ига исправника Полуянова.
-- Никто же не смел ему препятствовать, исправнику, -- говорили между собой мужики, -- а поп Макар устиг и в тюрьму посадил... Это все одно, что медведю зубы лечить.
Недоволен был только сам поп Макар, которому уже досталось на орехи от некоторых властодержцев. Его корили, зачем погубил такого человека, и пугали судом, когда потребуют свидетелем. Даже такие друзья, как писарь Замараев и мельник Ермилыч, заметно косились на попа и прямо высказывали свое неудовольствие.
-- Ты бы то подумал, поп, -- пенял писарь, -- ну, пришлют нового исправника, а он будет еще хуже. К этому-то уж мы все привесились, вызнали всякую его повадку, а к новому-то не будешь знать, с которой стороны и подойти. Этот нащечился, а новый-то приедет голенький да голодный, пока насосется.
-- А ежели он, во-первых, хотел взятку с меня вымогать? -- слабо оправдывался поп. -- Где это показано, штобы с попов взятки-то брали?
-- Ах, ты какой!.. -- удивлялся писарь. -- Да ведь ежели разобрать правильно, так все мы у батюшки-то царя воры и взяточники. Правду надо говорить... Пчелка, и та взятку берет.
Нашлись доброхоты и заступники, которые припоминали за Полуяновым немало добра. Конечно, все дело по сравнению с другими. Другие-то разве лучше? Дай-ка им такую силу, так и не то бы наделали. Крут был Полуянов, да зато отходчив: расказнит и тут же помилует. А главное то, что был орел орлом. С налету все брал. Складывалась о Полуянове живая легенда, и никто не хотел верить, что его засудят. Судьи-то разве слепые? Судить, так всех суди, а не одного Полуянова. Мало ли греха наберется, а за всех отвечай Полуянов один.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил... У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
Писарь Замараев чувствовал тоже себя не совсем хорошо и встретил старого приятеля довольно сумрачно.
-- А я к тебе, Флегонт Васильич... -- замялся Ермилыч. -- Сегодня у попа "помочь".
-- Ну?
-- Есть у меня словечко ему сказать... Осрамил он нас всех, вот что. Уж я думал, думал и порешил: поеду и обругаю попа.
-- Ты дурак, Ермилыч. Вместе с Полуяновым хочешь посидеть?
-- Да нет... Я от писания буду попа донимать, чтобы он чувствовал. Невозможно... Поедем на покос.
Писарь сумрачно согласился. Он вообще был не в духе. Они поехали верхами. Поповский покос был сейчас за Шеинскою курьей, где шли заливные луга. Под Суслоном это было одно из самых красивых мест, и суслонские мужики смотрели на поповские луга с завистью. С высокого правого берега, точно браною зеленою скатертью, развертывалась широкая картина. Сейчас она была оживлена сотнями косцов, двигавшихся стройною ратью. Ермилыч невольно залюбовался и со вздохом проговорил:
-- Этакое житье этим попам!
-- Отберут, -- сумрачно заметил писарь. -- И у попа... У всех отберут.
-- У попа-то отберут? Да кто это посмеет чужое добро трогать?
-- И трогать не будут, а сам отдашь... да. Такие нынче мудреные народы проявились.
-- А, это ты про запольских немцев да жидов говоришь!.. Гм... Д-да-а, нар-родец!
Прежде Ключевую под курьей нужно было только в лодке переплывать, а теперь переехали в брод, вода едва хватала лошади по брюхо. Писарь опять озлился и, посмотрев вверх по Ключевой к Прорыву, заметил: