-- Не прикажете ли водочки, Илья Фирсыч? Закусочку соорудим. А то чайку можно сообразить. Ах, боже мой! Вот, можно сказать: сурприз. Отец родной... благодетель!
Угощая дорогого гостя, Замараев даже прослезился.
-- Господи, что прежде-то было, Илья Фирсыч? -- повторял он, качая головой. -- Разве это самое кто-нибудь может понять?.. Таких-то и людей больше не осталось. Нынче какой народ пошел: троюродное наплевать -- вот и вся музыка. Настоящего-то и нет. Страху никакого, а каждый норовит только себя выше протчих народов оказать. Даже невероятно смотреть.
-- Что же, всякому овощу свое время. Прежде-то и мы бывали нужны, а теперь на вашей улице праздник. Ваш воз, ваша и песенка.
-- У волка одна песенка, Илья Фирсыч.
От Замараева Полуянов услышал только повторение того, что уже знал от Прохорова, с небольшими дополнениями и поправками.
-- Так, так, -- повторял он, качая в такт рассказа головой. -- Всё по-новому у вас... да. Только ведь палка о двух концах и по закону бывает... дда-а.
-- Ох, забыли и про палку и про протчее, Илья Фирсыч!
Выпив две рюмки водки, Полуянов таинственно спросил:
-- Ну, а как поживает суслонский поп Макар?
-- Ничего, слава богу.
-- Что-о? -- грянул Полуянов, вскакивая. -- Слава богу? Да я... я...
-- Ох, обмолвился! Простите на глупом слове, Илья Фирсыч. Еще деревенская-то наша глупость осталась. Не сообразил я. Я сам, признаться сказать, терпеть ненавижу этого самого попа Макара. Самый вредный человек.
-- То-то!
-- Недавно приезжал он деньги вкладывать, а я не принял. Ей-богу, не принял... Одним словом, вредный поп.
От Замараева Полуянов отправился прямо в малыгинский дом, и здесь его удивление достигло последних границ. На доме висела вывеска: "Редакция и контора ежедневной газеты Запольский курьер".
-- Что-о-о? -- зарычал Полуянов, не веря собственным глазам. -- Газета? в моем участке? Да кто это смел, а? Газета? Ха-ха!
На этот крик в окне показалась голова Харитона Артемьича. Он, очевидно, не узнал зятя и смотрел на него с удивлением, как на сумасшедшего.
-- Газета?.. Это ты придумал газету? -- крикнул ему Полуянов, размахивая палкой.
-- А тебе какое дело, рвань коричневая?
-- Мне?.. В моем участке газеты разводить? Да вы тут все сбесились без меня?
-- А ты вот покричи, так я тебе и шею накостыляю, -- спокойно ответил Харитон Артемьич и для большей убедительности засучил рукава ситцевой рубашки. -- Ну-ка, иди сюды. Распатроню в лучшем виде.
-- Да ты с кем говоришь-то, седая борода? -- орал Полуянов.
-- Нет, ты с кем говоришь? -- орал Харитон Артемьич, входя в азарт.
-- Газетчик проклятый!.. Прохвост!
Это было уже слишком. Харитон Артемьич ринулся во двор, а со двора на улицу, на ходу подбирая полы развевавшегося халата. Ему ужасно хотелось вздуть ругавшегося бродягу. На крик в окнах нижнего этажа показались улыбавшиеся лица наборщиков, а из верхнего смотрели доктор Кочетов, Устенька и сам "греческий язык".
-- Здравствуй, тестюшка, -- проговорил Полуянов, протягивая руку. -- Попа и в рогоже узнают, а ты родного зятя не узнал...
-- Тьфу!.. Да ты откудова взялся-то?
-- Где был, там ничего не осталось.
Старики расцеловались тут же на улице, и дальше все пошло уже честь честью. Гость был проведен в комнату Харитона Артемьича, стряпка Аграфена бросилась ставить самовар, поднялась радостная суета, как при покойной Анфусе Гавриловне.
-- Ох, горюшко наше объявилось! -- причитала Аграфена, раздувая самовар. -- Вот чему не потеряться-то! Кабы голубушка Анфуса-то Гавриловна была жива!
Все мысли и чувства Аграфены сосредоточивались теперь в прошлом, на том блаженном времени, когда была жива "сама" и дом стоял полною чашей. Не стало "самой" -- и все пошло прахом. Вон какой зять-то выворотился с поселенья. А все-таки зять, из своего роду-племени тоже не выкинешь. Аграфена являлась живою летописью малыгинской семьи и свято блюла все, что до нее касалось. Появление Полуянова с особенною яркостью подняло все воспоминания, и Аграфена успела, ставя самовар, всплакнуть раз пять.
Весь дом волновался. Наборщики в типографии, служащие в конторе и библиотеке, -- все только и говорили о Полуянове. Зачем он пришел оборванцем в Заполье? Что он замышляет? Как к нему отнесутся бывшие закадычные приятели? Что будет делать Харитина Харитоновна? Одним словом, целый ряд самых жгучих вопросов.
А Полуянов сидел в комнате Харитона Артемьича и как ни в чем не бывало пил чай стакан за стаканом.
-- Ну, брат, удивил! -- говорил Харитон Артемьич, хлопая его по плечу. -- Придумать, так не придумать такого патрета... да-а!.. И угораздило тебя, Илья Фирсыч!
-- Чему же ты удивляешься? Сам не лучше меня.
-- Ох, не лучше! И не говори, зятюшка. Ах, что со мной сделали зятья!.. Разорвать их всех мало!
-- А вот погодите, тятенька, мы их всех подтянем.
-- Подтянем?
-- Еще как!
-- Ты законы-то не забыл, Илья Фирсыч?.. Без тебя-то много новых законов объявилось... земство... библиотека... газета...
-- Ну, закон-то один, а это так... Одним словом, подтянем.
-- Мне бы, главное, зятьев всех в бараний рог согнуть, а в первую голову проклятого писаря. Он меня подвел с духовной... и ведь как подвел, пес! Вот так же, как ты, все наговаривал: "тятенька... тятенька"... Вот тебе и тятенька!.. И как они меня ловко на обе ноги обули!.. Чисто обделали -- все равно, как яичко облупили.
-- Ничего, мы доберемся... Скажем, что духовная была подложная.
-- Н-но-о?
-- Только и всего.
-- А в Сибирь нельзя сослать всех зятьев зараз?
-- Ну, Сибирь, это другое. Подтянуть можно, а относительно Сибири совсем другой разговор.
Эта беседа с Полуяновым сразу подняла всю энергию Харитона Артемьича. Он бегал по комнате, размахивал руками и дико хохотал. Несколько раз Полуянову приходилось защищаться от его объятий.
-- Подтянем, Илья Фирсыч? Ха-ха! Отцом родным будешь. Озолочу... Истинно господь прислал тебя ко мне. Ведь вконец я захудал. Зятья-то на мои денежки живут да радуются, а я в забвенном виде. Они радуются, а мы их по шапке... Ха-ха!.. Есть и на зятьев закон?
-- Для всего есть свой закон.
-- Отец!.. В ножки поклонюсь!.. А жида Ечкина тоже подтянем? и Шахму?
-- Этих-то уж совсем просто, Харитон Артемьич. Все дело как на ладони.
-- Главное, чтобы все по закону... Катай их законом... И жида, и писаря, и немца Полуштофа, и Галактиона -- всех валяй!.. Ты живи у меня, -- ну, вместе и будем орудовать.
-- Конечно, вместе. Я-то проклятого попа буду добывать... В порошок его изотру!
Старики заперлись в своей комнате и проговорили долго за полночь. В типографии было слышно, как хохотал Харитон Артемьич, и стряпка Аграфена со страхом крестилась.
-- Никак рехнулся наш Харитон Артемьич от радости... Ох, владычица скорбящая, помилуй нас!
Все жаждали еще раз посмотреть на Полуянова, но он так и не показался.
На другой день Полуянов проснулся очень рано и отправился к заутрене. Харитон Артемьич едва дождался его, сидя за самоваром.
-- Уж я думал, что ты совсем ушел, Илья Фирсыч... Даже испугался.
-- Не беспокойся, никуда не уйду... Помолиться богу сходил, с попом поговорил, потом старика Нагибина встретил.
-- Кощей проклятый!
-- Потом, иду это по улице, как шарахнется мимо рысак... Чуть-чуть не задавил. Смотрю, Мышников катит.
-- Вот, вот... Он у нас раздулся, как "лещ в собачьем ухе. Всех зорит.
-- Потом встретил Луковникова с дочерью. Старик-то что-то на одну ногу припадает... А дочь совсем большая.
-- Тоже плох и Тарас Семеныч. Того гляди, и совсем скапутится. Завяз он с своею вальцовою мельницей.
Харитон Артемьич страшно боялся, чтобы Полуянов не передумал за ночь, -- мало ли что говорится под пьяную руку. Но Полуянов понял его тайную мысль и успокоил одним словом:
-- Подтянем!
III
Устенька Луковникова жила сейчас у отца. Она простилась с гостеприимным домом Стабровских еще в прошлом году. Ей очень тяжело было расставаться с этою семьей, но отец быстро старился и скучал без нее. Сцена прощания вышла самая трогательная, а мисс Дудль убежала к себе в комнату, заперлась на ключ и ни за что не хотела выйти.
-- Мы все так сжились с тобой, -- говорил Стабровский, обнимая Устеньку. -- Я по крайней мере смотрю на тебя и думаю о тебе, как о родной дочери. Даже как-то странно представить, что вдруг тебя не будет у нас.
-- Ведь я попрежнему буду бывать у вас каждый день, Болеслав Брониславич, -- точно оправдывалась Устенька. -- И потом я столько обязана всем вам... Сейчас, право, даже не сумею всего высказать.
Они просидели целый вечер в кабинете Стабровского. Старик сильно волновался и несколько раз отвертывался к окну, чтобы скрыть слезы.
-- Вот уж вы совсем большие, взрослые девушки, -- говорил он с грустною нотой в голосе. -- Я часто думаю о вас, и мне делается страшно.
-- Чего же бояться, папа? -- удивлялась Дидя. -- Под старость ты делаешься сентиментальным.
-- Чего я боюсь? Всего боюсь, детки... Трудно прожить жизнь, особенно русской женщине. Вот я и думаю о вас... что вас будет интересовать в жизни, с какими людьми вы встретитесь... Сейчас мы еще не поймем друг друга.
Стабровский действительно любил Устеньку по-отцовски и сейчас невольно сравнивал ее с Дидей, сухой, выдержанной и насмешливой. У Диди не было сердца, как уверяла мисс Дудль, и Стабровский раньше смеялся над этою институтскою фразой, а теперь невольно должен был с ней согласиться. Взять хоть настоящий случай. Устенька прожила у них в доме почти восемь лет, сроднилась со всеми, и на прощанье у Диди не нашлось ничего ей сказать, кроме насмешки.
-- Папа, будем смотреть на вещи прямо, -- объясняла она отцу при Устеньке. -- Я даже завидую Устеньке... Будет она жить пока у отца, потом приедет с ярмарки купец и возьмет ее замуж. Одна свадьба чего стоит: все будут веселиться, пить, а молодых заставят целоваться.
Устенька густо покраснела и ничего не ответила, а Стабровский вспылил, -- это был, кажется, еще первый случай, что он рассердился на свою Дидю.
-- Да, она идет к своим, -- заговорил он, делая широкий жест. -- Это законное стремление. Птенчик оперился, вырос и прибивается к своей стае... А вот ты этого не понимаешь, Дидя, что есть свои и что есть мертвая тяга к общему делу. О, как я это ценю!.. Мы во многом не согласимся с Устенькой, за многое она отнесется ко мне критически, может быть, даже строго осудит, но я понимаю ее теперешнее настроение, хорошее, светлое, доброе... Устенька, я понимаю больше, чем ты думаешь, хотя многого и не могу сейчас высказать. Иди, славяночка, к своим и ничего не бойся... Великая будущность перед русскою женщиной и великая, счастливая работа. Дай я тебя благословлю.