-- Капитал мы достанем.
-- Об этом раньше надо было подумать, а теперь поздно. Я взял весь фрахт на себя.
-- Галактион, есть у тебя совесть? То есть, тьфу... Какая там совесть! Ведь ты тогда пропал бы, если бы мы тебя не выручили, а теперь что делаешь?
-- Вы свой кусок хлеба с маслом и получите. Достаточно вы поломались надо мной, а забыли только одно: пароходы-то все-таки мои... да.
-- Послушай, да тебя расстрелять мало!.. На свои деньги веревку куплю, чтобы повесить тебя. Вот так кусочек хлеба с маслом! Проклятый ты человек, вот что. Где деньги взял?
-- Это уж мое дело. Ведь я не спрашиваю, где вы деньги берете. Одним словом, нам нечего разговаривать.
Вернувшись в Заполье, Штофф резюмировал Мышникову свое мнение:
-- Это... это гениальный мерзавец! Все так предусмотреть... Нет, это, наконец, свинство!
Мышникова больше всего занимал вопрос о том, откуда Галактион мог достать денег. Ведь на худой конец нужно двести -- триста тысяч.
-- Нет, ты считай! -- кричал Штофф, начиная рвать редевшие волосы. -- Положим, что ему обойдется по двадцать пять копеек пуд -- миллион пудов, значит, двести пятьдесят тысяч. Хорошо. Фрахт -- пятнадцать копеек с пуда, ну, накладных расходов клади десять копеек -- итого пятьсот тысяч. Так? Положим, что он даст за двести пятьдесят тысяч процентов из двадцати пяти -- итого шестьдесят две с половиной тысячи. Всего, следовательно, он затрачивает сумму в пятьсот шестьдесят тысяч. Так? А выручил полтора миллиона, если пустит хлеб по нашей цене, значит, голенький миллион в кармане. Нет, это черт знает что такое!
Дальше сделалось известным, что Галактион арендовал мельницу отца в Прорыве, потом ведет переговоры относительно вальцовой мельницы Замараева и Голяшкина и что, наконец, предлагал земству доставить хлеб по одному рублю семидесяти копеек. Все Заполье теперь только и говорило о Галактионе. Он сделался героем дня, которого ждали столько лет. Еще ничего подобного не видали в Заполье, и самый банк с его операциями являлся какою-то детскою игрушкой. Слава Галактиона выросла в несколько дней, как снеговой ком. Поднялись все аппетиты и тайные вожделения ухватить свою долю. Но дорог был момент: других пароходов не было, и Галактион железною рукой захватил весь хлебный рынок.
Самое скверное было то, что Мышников и Штофф очутились в смешном положении, и все на них указывали пальцами. Ведь они спасли Галактиона, когда он погибал со своими пароходами, а теперь должны были смотреть и ожигаться.
Мышников теперь даже старался не показываться на публике и с горя проводил все время у Прасковьи Ивановны. Он за последние годы сильно растолстел и тянул вместе с ней мадеру. За бутылкой вина он каждый день обсуждал вопрос, откуда Галактион мог взять деньги. Все богатые люди наперечет. Стабровский выучен и не даст, а больше не у кого. Не припрятал ли старик Луковников? Да нет, -- не такой человек.
-- Решительно негде взять такой суммы! -- повторял Мышников, изнывая от желания раскрыть тайну Галактиона. -- Ведь уж, кажется, мы-то знаем, у кого и сколько денег... да.
-- Умный человек -- вот главная причина, -- язвила Прасковья Ивановна. -- Я всегда это говорила.
-- Да ты же и меня тогда подвела дать денег Галактиону на его проклятые пароходы.
-- А зачем дурацкий контракт написал?
В довершение всего в "Запольском курьере" появилась анонимная статья "о трех благодетелях". В ней подробно рассказывалась история пароходной компании, а роль Мышникова и Штоффа выставлялась в самом комическом виде. Это была месть Харченки.
VII
Начиная с осени Устенька была завалена работой, особенно когда начали открываться столовые для голодающих и новые врачебные пункты. Немного было местной интеллигенции, но она горячо откликнулась на народное бедствие, особенно молодежь. Рабочие руки были страшно дороги, да и было их немного. Первые опыты с кормлением голодающих производились в Заполье, и скоро выработался определенный тип таких столовых, а по ним уже открывались столовые в уезде. Нужда была так велика, а средства так ничтожны, да и те с величайшим трудом добывались главным образом из России. В Заполье благотворителем оказался только Стабровский, на средства которого было открыто до двадцати столовых, а остальные богачи очень туго поддавались на просьбы о помощи. Устенька теперь часто бывала у Стабровского, который давал ей средства, не говоря, откуда они.
Чем больше шло время к весне, тем сильнее росла нужда, точно пожар. Раз, когда Устенька вернулась домой из одной поездки по уезду, ее ждала записка Стабровского, кое-как нацарапанная карандашом: "Дорогой друг, заверните сегодня вечером ко мне. Может быть, это вам будет неприятно, но вас непременно желает видеть Харитина. Ей что-то нужно сказать вам, и она нашла самым удобным, чтоб объяснение происходило в моем присутствии. Я советую вам повидаться с ней".
"Что ей нужно от меня? -- подумала девушка, испытывая неприятное чувство, -- она никогда не любила Харитину. -- Какая-нибудь глупость".
Она сама не пошла бы на это объяснение, если бы не настойчивый совет Стабровского. Старик не будет даром советовать.
Неприятное чувство усиливалось по мере того, как Устенька подходила к дому Стабровского. Что ей за дело до Харитины, и какое могло быть между ними объяснение? У девушки явилась даже малодушная мысль вернуться домой и написать Стабровскому отказ, но она преодолела себя и решительно позвонила.
Харитина сидела в кабинете Стабровского, одетая вся в черное, точно носила по ком-то траур. Исхудавшее бледное лицо все еще носило следы недавней красоты, хотя Устенька в первый момент решительно не узнала прежней Харитины, цветущей, какой-то задорно красивой и вечно веселой. Дамы раскланялись издали. Сам Стабровский был сильно взволнован.
-- Вы хорошо сделали, что пришли, -- обрадовался он, крепко пожимая руку Устеньке. -- Да, хорошо. Ах, что они делают, что делают! Ведь это же ужасно, это бесчеловечно.
Устенька чувствовала на себе упорный и тяжелый взгляд Харитины и плохо понимала, что говорил Стабровский.
-- Представьте себе, Устенька, -- продолжал старик. -- Ведь Галактион получил везде подряды на доставку дешевого сибирского хлеба. Другими словами, он получит сам около четырехсот процентов на затраченный капитал. И еще благодетелем будет считать себя. О, если бы не мая болезнь, -- сейчас же полетел бы в Сибирь и привез бы хлеб на плотах!
Харитина молчала, опустив глаза.
-- А другие еще хотят больше получить, -- как-то стонал Стабровский, тяжело ворочаясь в своем кресле. -- Это называется снимать рубашку с нищего... да!
Когда Стабровский немного успокоился, Устенька проговорила, обращаясь к гостье:
-- Болеслав Брониславич писал мне, что вы желаете меня видеть.
Харитина вздрогнула и ответила не сразу. Голос у нее был такой слабый, с какою-то странною хрипотой.
-- Да. Видите ли, я... то есть я хочу оказать...
Она умоляюще посмотрела кругом своими широко раскрытыми серыми глазами, точно искала какой-то невидимой помощи.
-- Я знаю, что вы меня не любите... да, -- выговорила она, наконец, делая над собой усилие, -- и не пошли бы, если б я сама вас пригласила. А мне так нужно вас видеть.
Стабровский, нахмурившись, рассматривал свои ногти.
-- Вы слышали, что сейчас говорили про Галактиона Михеича, а он совсем не такой, то есть не злой.
-- Мне это решительно все равно, какой он, -- отозвалась Устенька с удивившею ее самое резкостью.
-- Может быть, я ошибаюсь, -- еще мягче заговорила Харитина, глядя прямо в глаза Устеньке. -- Но я совсем ушла оттуда, из Городища... то есть он меня прогнал... да.
-- Пожалуйста, увольте меня от этих подробностей. Я решительно не понимаю, к чему вы все это говорите.
-- Дело в том... да... в том, что Галактион Михеич... одним словом, мне его жаль. Пропадет он окончательно. Все его теперь бранят, другие завидуют, а он не такой. Вот хоть и это дело, о котором сейчас говорил Болеслав Брониславич. Право, я только не умею всего сказать, как следует.
Наступила неловкая пауза. Стабровский закрыл глаза, стараясь не смотреть на сумасшедшую гостью. Ему казалось, что она ненормальна.
-- Я жду, -- проговорила Устенька.
Харитина посмотрела на нее и проговорила сдавленным голосом:
-- Отчего вы не хотите идти за него замуж? Он был бы другой, поверьте мне... Ведь он сходит с ума вот уже три года.
-- Немного странный вопрос, Харитина Харитоновна, -- с улыбкой ответила Устенька. -- И, право, мне трудно отвечать на него. Мы, кажется, не понимаем друг друга. Просто не желаю. Он мне не нравится.
-- Он? Галактион Михеич? -- в каком-то ужасе прошептала Харитина.
-- Да, Галактион Михеич. Даже больше, чем не нравится. Говоря откровенно, я его презираю... Он по натуре нехороший человек.
-- Неправда! -- резко проговорила Харитина и даже вся выпрямилась.
-- Потом мне странно, что спрашиваете меня именно вы.
-- Да ведь я ушла совсем и никогда больше не увижу его.
-- И я тоже постараюсь никогда с ним не встречаться.
Устеньке показалось, что Харитина чуть-чуть улыбнулась и посмотрела на нее злыми глазами. Она не верила ей.
-- Думаю, что мы достаточно все выяснили, и поэтому кончимте, пожалуйста, -- заговорила Устенька, наблюдая Стабровского. -- Кажется, довольно оказано.
Харитина поднялась, протянула руку Стабровскому и, простившись с Устенькой поклоном, вышла из кабинета. Благодаря худобе она казалась выше, чем была раньше.
-- Это приходило само несчастие, -- проговорил Стабровский, глядя на дверь. -- А знаете, Устенька, она была дивно хороша вот сейчас, здесь, хороша своим женским героизмом.
-- Я таких женщин не понимаю. Кажется, такой бесцельный героизм относится к области эстетики, а в действительной жизни он просто неудобен.
-- Не говорите. Кстати, я вызвал вас на это свидание вот почему: все равно -- она разыскала бы вас, и бог знает, чем все могло кончиться. Я просто боялся за вас. Такие женщины, как Харитина, в таком приподнятом настроении способны на все.
-- Что же она могла сделать со мной?