-- А ты погоди напиваться-то, еще дешевле будет.
-- Н-но-о?!. И что такое только будет... Как бы только Михей Зотыч не выворотился... До него успевать буду уж как-нибудь, а то всю музыку испортит. Ах, Галактион Михеич, отец ты наш!.. Да мы для тебя ничего не пожалеем!
Вахрушка, не внимая предостережению Галактиона, прямо из писарского дома опять ринулся в кабак. Широкая деревенская улица была залита народом. Было уже много пьяных. Народ бежал со стеклянною посудиной, с квасными жбанами и просто с ведерками. Слышалось пьяное галденье, хохот, обрывки песен. Где-то надрывалась гармония.
-- Ах, братцы мои... родимые вы мои! -- кричал Вахрушка, врезываясь в двигавшуюся толпу. -- Привел господь на старости лет... ах, братцы!
Приказчики стояли у магазинов и смотрели на одуревшую толпу. Какие-то пьяные мужики бежали по улице без шапок и орали:
-- "Стабровка" три копейки стакан!.. Братцы!.. Три копейки!..
Вахрушка отведал сначала "прохоровки", потом "стабровки", потом опять "прохоровки", -- сидельцы всё понижали цену. В кабаке Прохорова один мужик подставлял свою шапку и требовал водки.
-- Лей!.. Пусть и шапка пьет!
Вахрушка пробежал село из конца в конец раз десять. Ноги уже плохо его слушались, но жажда оставалась. Ведь другого раза не будет, и Вахрушка пробивался к кабацкой стойке с отчаянною энергией умирающего от жажды. Закончилась эта проба тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным у прохоровского кабака.
IV
Вахрушка проснулся с страшной головною болью и долго не мог сообразить, где он и что с ним. Башка трещала неистово, точно готова была расколоться на несколько частей. Вахрушка лежал на полу, на какой-то соломе. С левого бока его давило что-то холодное, чего он не мог даже оттолкнуть, потому что сам лишен был способности двигаться. Только присмотревшись кругом, Вахрушка с ужасом сообразил, в чем дело. Во-первых, он находился в "темной" при волости, куда сам когда-то сажал Михея Зотыча; во-вторых, теперь темная битком была набита мертвецки пьяными, подобранными вчера "на дешевке", а в-третьих, с левого бока лежал рядом с ним окоченевший труп запившегося насмерть.
Последнее открытие вышибло из старого солдата весь хмель, и он бросился к двери.
-- Ради Христа, отпусти живую душу на покаянье! -- умолял он сторожа, тоже из отставных солдат.
Хорошо, что еще сторож-то знакомый человек и сейчас выпустил.
-- Здорово ты вчера лакнул, -- коротко объяснил он. -- Хорошо, што мельник Ермилыч подобрал тебя и привез сюда, а то так бы и замерз в снегу.
-- Отец родной, отпусти!
Сторож только покачал головой, когда Вахрушка опрометью кинулся из волости, даже позабыл шапку.
-- Эй, служба, шапку-то забыл!
Вахрушка только махнул рукой и летел по улице, точно за ним гналась стая волков. У него в мозгу сверлила одна мысль: мертвяк... мертвяк... мертвяк. Вот нагонит Полуянов и сгноит всех в остроге за мертвое тело. Всех изведет.
Старик немного опомнился только в кабаке Стабровского, где происходила давка сильнее вчерашней. Дешевка продолжалась с раннего утра, и народ окончательно сбился с ног. Выпив залпом два стакана "стабровки", Вахрушка очухался и даже отплюнулся. Ведь вот как поблазнит человеку... Полуянова испугался, а Полуянов давным-давно сам на поселении. Тьфу!
-- Ах, братец ты мой... ддаа! -- мычал Вахрушка. -- Ну-ка, лени ищо один стаканчик.
Припоминая "мертвяка", рядом с которым он провел ночь, Вахрушка долго плевался и для успокоения пил опять стаканчик за стаканчиком, пока совсем не отлегло от души. Э, наплевать!.. Пусть другие отвечают, а он ничего не знает. Ну, ночевал действительно, ну, ушел -- и только. Вахрушке даже сделалось весело, когда он представил себе картину приятного пробуждения других пьяниц в темной.
Вахрушка оставался в кабаке до тех пор, пока не разнеслось, что в темной при волости нашли трех опившихся. Да, теперь пора было и домой отправляться. Главное, чтобы достигнуть своего законного места до возвращения Михея Зотыча. Впрочем, Вахрушка находился в самом храбром настроении, и его смущало немного только то, что для полной формы недоставало шапки.
-- Э, наплевать! -- ругался в пространство Вахрушка. -- С голого, что со святого -- взятки гладки... Врешь, брат!.. Вахрушка знает свою линию!
Он так и отправился к себе на мельницу без шапки, а подходя к Прорыву, затянул солдатскую песню:
Во злосчастный день, во среду...
Злы... злые турки собиралися!..
Да они во хмелюшке похвалялись:
Мы Рассеюшку наскрозь пройдем...
Граф Паскевича во полон возьмем!..
Расхрабрившийся старик уже шел по мельничной плотине, когда его остановил знакомый голос:
-- Эй ты, крупа несчастная, куда прешь?
Вахрушка оглянулся и обомлел: перед ним стоял Михей Зотыч.
-- Да откуда ты взялся-то? -- бормотал Вахрушка, разводя руками. -- Вот так оказия!
-- Нет, ты скажи, куда ты прешь-то, кислая шерсть? -- наступал хозяин.
-- Я? А я домой...
-- Обознался, миленький. Твой дом остался на дешевке... Вот туда и ступай, откуда пришел.
Михей Зотыч взял старика за плечо, повернул и толкнул в шею.
-- Ступай, ступай, кабацкая затычка!.. И скобленого своего рыла не смей показывать!
Вахрушка по инерции сделал несколько шагов, потом обернулся и крикнул:
-- А ты думаешь, я тебя боюсь?.. Ах ты, тараканья кость!.. Да я тебя так расчешу!.. Давай расчет, одним словом!.. За все за четыре года.
-- Какой это расчет? Это расчет за то, что я тебя держал-то четыре года из милости да хлебом кормил?
На Вахрушку опять накатил храбрый стих, и он пошел на хозяина.
-- Так ты не хочешь мне жалованья платить, собачья жила, а?.. Не хочешь?
Михей Зотыч сначала отступил, а потом побежал с криком:
-- Ах, батюшки, солдат убил!.. Убил солдат проклятый!
На хозяйский крик выскочили с мельницы рабочие и кинулись на Вахрушку. Произошла горячая свалка. Старика порядочно помяли, а кто-то из усердия так ударил по носу, что у Вахрушки пошла кровь.
-- Что, получил расчет? -- кричал издали Михей Зотыч.
Вахрушку выпроводили с мельницы в три шеи. Очутившись опять на дороге в Суслон, старик долго чесал затылок, ругался в пространство и, наконец, решил, что так как во всем виноват Галактион благодаря его проклятой дешевке, то он и должен выручать. Вахрушка заявился в писарский дом весь окровавленный и заявил:
-- Уж ты как хочешь, Галактион Михеич, а только того... Одним словом, расчет получил от тятеньки.
-- Ты ступай сначала на кухню и вымойся.
Галактион кое-как понял, в чем дело. Конечно, Вахрушка напился свыше меры -- это так, но, с другой стороны, и отец был неправ, не рассчитав старика. Во всем этом было что-то такое дикое.
-- Из-за тебя вся оказия вышла, Галактион Михеич, -- с наивностью большого ребенка повторял Вахрушка. -- Вчера еще был я человеком, а сегодня ни с чем пирог... да. Значит, на подножный корм.
У Галактиона явилась мысль досадить отцу косвенным образом, и он, подумав, проговорил:
-- Вот что, Вахрушка, и ты неправ и отец тоже... Ну, я тебя, так и быть, увезу в город и определю на место. Только смотри, уговор на берегу: водки ни-ни.
-- Да я, Галактион Михеич... Ни боже мой!.. Да мне наплевать, хоть вовсе ее не будь... Уж я заслужу!..
Огорченный старый солдат даже прослезился и, глотая слезы, прошептал:
-- Да ведь я, Галактион Михеич, блаженныя памяти государю ампиратору Николаю Первому двадцать пять лет верой и правдой послужил... Ведь нет косточки неломаной... Агличанку вышибал под Севастополем... Да я... Ах, боже мой!..
-- Ты ступай в кухню, там переночуешь, а завтра вместе уедем.
Вахрушка только ударил себя в грудь и молча вышел.
Вечером этого дня дешевка закончилась. Прохоров был сбит и закрыл кабаки под предлогом, что вся водка вышла. Галактион сидел у себя и подсчитывал, во сколько обошлось это удовольствие. Получалась довольно крупная сумма, причем он не мог не удивляться, что Стабровский в своей смете на конкуренцию предусмотрел почти из копейки в копейку ее стоимость специально для Суслона. Именно за этим занятием накрыл Галактиона отец. Он, по обыкновению, пробрался в дом через кухню.
-- Что, сынок, барыши считаешь? Так... Прикинь на счетах еще трех мужиков, опившихся до смерти твоею-то дешевкой.
-- Ах, это вы, папаша!..
Старик мало изменился за эти три года, и Галактион в первую минуту немного смутился каким-то детским, привычным к повиновению, чувством. Михей Зотыч так же жевал губами, моргал красными веками и имел такой же загадочный вид.
-- Хорошо, сынок... Метлой подметаете три уезда. Скоро голодной мыши нечем будет накормить. Поглядел я сегодня, как народ-то радуется... да.
-- Мы-то при чем тут, родитель? Кажется, никого не неволим.
-- Так, так, сынок... Это точно, неволи нет. А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые были запасы, все на базар свезены. Все теперь на деньги пошло, а деньги пошли в кабак, да на самовары, да на ситцы, да на трень-брень... Какая тут неволя? Бога за вас благодарят мужички... Прежде-то все свое домашнее было, а теперь всё с рынка везут. Главное, хлебушко всем мешает... Ох, горе душам нашим!
-- Папаша, а сколько ваши крупчатки-мельницы этого хлеба перемелют? Ваш почин...
-- Крупчатка пшеничку мелет, -- это особь статья, -- а вы травите дар божий на проклятое винище... Ох, великий грех!.. Плохо будет, -- и мужику плохо, и купцу, и жиду. Ведь все хлебом живем. Не потерпит господь нашего неистовства. Попомни мое слово, Галактион... Может, я и не доживу, а вы-то своими глазами увидите, какую работу затеяли. По делам вашим и воздается вам... Бесу служите, маммону свою тешите, а господь-то и найдет, найдет и смирит. Ты своим-то жидам скажи это, -- вот, мол, какое слово мне родитель сказал. Выжил, мол, старик совсем из ума и свои старые слова болтает.
Галактион ждал этого обличения и принял его с молчаливым смирением, но под конец отцовской речи он почувствовал какую-то фальшь не в содержании этого обличения, а в самой интонации, точно старик говорил только по привычке, но уже сам не верил собственным словам. Это поразило Галактиона, и он вопросительно посмотрел на отца.