-- Ох, обругал бы!.. А там хоть расколи на части... Только бы сердце сорвать.
-- Вот то-то и есть. Какой же ты адвокат? Тебе оглоблю надо дать в руки, а не закон.
Никогда еще у Полуянова не было столько работы, как теперь. Даже в самое горячее время исправничества он не был так занят. И главное -- везде нужен. Хоть на части разрывайся. Это сознание собственной нужности приводило Полуянова в горделивое настроение, и он в откровенную минуту говорил Харитону Артемьичу:
-- Без меня, брат, как без поганого ведра, тоже не обойдешься... И тут нужен, и там нужен, и здесь нужен. Вот тебе и лишенный особенных прав и преимуществ... Х-ха!.. Вот только не знаю, куда окончательно пристроиться.
-- А ты не разбегайся, -- советовал Харитон Артемьич. -- Ломи в одну точку, и шабаш. Значит, накаливай по одному месту.
-- Не беспокойся, охулки на руку не положим.
-- То-то... Первое дело, будем добывать проклятого писаря, а там закорчим и других.
Полуянов долго не решался сделать окончательный выбор деятельности, пока дело не решилось само собой. Раз он делал моцион перед обедом, -- он приобретал благородные привычки, -- и увидел новую вывеску на новом доме: "Главное управление Запольской железной дороги". Полуянов остановился, протер глаза, еще раз перечитал вывеску и сказал всего одно слово:
-- Эге!
На другой день он, одетый с иголочки во все новое, уже сидел в особой комнате нового управления за громадным письменным столом, заваленным гроссбухами. Ему нравилась и солидность обстановки и какая-то особенная деловая таинственность, а больше всего сам Ечкин, всегда веселый, вечно занятый, энергичный и неутомимый. Одна квартира чего стоила, министерская обстановка, служащие, и все явилось, как в сказке, по щучьему веленью. В первый момент Полуянов даже смутился, отозвал Ечкина в сторону и проговорил:
-- А я думаю, Борис Яковлич, очки себе купить... дымчатые, в золотой оправе... да.
-- Разве у вас глаза слабы?
-- Нет... Но в очках как-то солиднее. Стабровский носит очки, Мышников, -- одним словом, все серьезные люди.
-- Отчего ж, можно и очки, -- милостиво согласился Ечкин, думавший совсем о другом. -- Да, конечно, очки...
-- Купцы, и те нынче в очках ходят. Вон Евграф Огибенин... да.
На следующий день Полуянов явился в золотых очках и даже подстриг бороду а la граф Шамбор. Нельзя, дело было слишком серьезное, и каждая мелочь имела свое значение.
Все, знавшие Ечкина, смеялись в глаза и за глаза над его новой затеей, и для всех оставалось загадкой, откуда он мог брать денег на свою контору. Кроме долгов, у него ничего не было, а из векселей можно было составить приличную библиотеку. Вообще Ечкин представлял собой какой-то непостижимый фокус. Его новая контора служила несколько дней темой для самых веселых разговоров в правлении Запольского банка, где собирались Стабровский, Мышников, Штофф и Драке.
-- Это какое-то безумие, -- говорил Мышников. -- Я на месте Ечкина давно бы повесился, а он железную дорогу строить придумал.
-- Будет стеариновые свечи возить с закрытого завода, -- вышучивал Штофф. -- Даже можно так и назвать: стеариновая дорога...
-- Что-нибудь тут кроется, господа, -- уверял Стабровский. -- Я давно знаю Бориса Яковлича. Это то, что называют гением без портфеля. Ему недостает только денег, чтобы быть вполне порядочным человеком. Я часто завидую его уму... Ведь это удивительная голова, в которой фейерверком сыплются самые удивительные комбинации. Ведь нужно было придумать дорогу...
-- Да, гений... -- соглашался Мышников. -- Совсем нового типа гений: вексельный. Ему все равно -- терять нечего... Недостает только, чтоб он объявил какую-нибудь войну.
-- Какую войну? -- не понимал, по обыкновению, Драке.
-- Мало ли какую... Была же какая-то война за испанское наследство. Вот бы Ечкину примазаться в самый раз.
Вообще банковские воротилы имели достаточно времени для подобных разговоров. Дела банка шли отлично, и банковские акции уже поднялись в цене в два с половиной раза.
Пока банковские заправилы шутили, Ечкин неутомимо хлопотал. Он то пропадал из Заполья, то снова появлялся, точно метеор. И только один Полуянов, сохранивший чутье старого сыщика, понял, наконец, в чем дело. Ечкин, потихоньку от всех, "разрабатывал" неприступного миллионера Нагибина. Какими путями он пробрался к нему, чем заслужил доверие этого никому не верившего скряги, -- оставалось неизвестно. Но Полуянов отлично знал, что по вечерам, когда стемнеет, Ечкин ездил к Нагибину, жившему на краю города, и проводил там по нескольку часов. Конечно, даром Ечкин не стал бы терять золотое время. Он, впрочем, не один раз возвращался в изнеможенном отчаянии, брал Полуянова за пуговицу его сюртука и говорил:
-- Ведь я -- святой человек, Илья Фирсыч, святой по терпению... Господи, чего только я не терплю? Нет, кажется, такой глупости, которую не приходилось бы проделывать. И, ей-богу, не для себя хлопочу, а для других...
-- Глупый народ, Борис Яковлич... Ничего не понимают. Я тоже натерпелся вполне достаточно...
-- Да, да... Например, деньги -- что такое деньги, когда они лежат без всякой пользы? Это все равно -- если хорошенькую женщину завязать в мешок... да. Хуже: это разврат.
-- Совершенный разврат, Борис Яковлич.
-- Нужно быть сумасшедшим, чтобы не понимать такой простой вещи. Деньги -- то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, -- в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами.
-- Я то же самое всегда думал, Борис Яковлич.
Таинственные визиты Ечкина к Нагибину закончились совершенно неожиданно. Даже видавший всякие виды на своем веку Полуянов ахнул, когда Ечкин однажды утром заявил ему:
-- Илья Фирсыч, вы мне сегодня нужды... Ведь вы умеете быть шафером?
-- Случалось. Только я-то сейчас не гожусь. Шафером бывают молодые, неженатые люди, а я... гм...
-- Э, пустяки!.. Там где-то нужно что-то такое расписаться, -- одним словом, глупая формальность.
-- Свидетелем могу быть.
-- Дело в следующем... да. Ведь вы знаете, что у этого миллионера Нагибина есть девица-дочь. Ей уже за тридцать... да. А ведь женщина -- тоже капитал, который необходимо реализировать. Хорошо. Вы помните, что есть молодой человек Колобов, Симон? Он сидит на отцовской мельнице совсем без дела и ловит мух. Я и поехал к нему на мельницу и все объяснил. Если он женится на Нагибиной, у него будет все. Понимаете?.. Ну, конечно, молодой человек сначала ничего не понимал... Мне же пришлось ему объяснять, что ранняя молодость и женская красота в семейной жизни еще не составляют счастья, а нужно искать душу... Понимаете?.. Ломался-ломался, а я все-таки его привез и прямо к Нагибиным. Пришлось быть сватом. Без меня у них ничего бы не вышло. Так вот, будет свадьба, такая -- без шуму, и вы будете свидетелем.
Полуянов смотрел на Ечкина с раскрытым ртом, потом схватил его за руку и восторженно проговорил:
-- Борис Яковлевич... Ведь это что же такое, а? Это... это... Вам бы по-настоящему сибирским исправником быть!
VIII
Мы уже сказали выше, что за время отсутствия Полуянова в Заполье было открыто земство. В соседних губерниях земские учреждения действовали уже давно и успели пережить первую горячую пору увлечений, так что запольские земцы уже не увлекались ничем. Да и контингент гласных был почти тот же, что и в думе, с прибавкой нескольких мужиков, писарей и деревенских попов, как о.Макар из Суслона. В Запольском уезде не было ни одного помещика, поэтому земство получило отчасти купеческий характер. Из новых людей выдались сразу Замараев, двоюродный брат Прасковьи Ивановны Голяшкин, повторявший, как эхо, чужие слова, Евграф Огибенин и уже известные дельцы, как Мышников, Штофф и компания. К числу новых людей можно было отнести Стабровского. Его даже выбаллотировали в председатели земской управы, но он великодушно отказался в пользу кандидата, которым был Огибенин. И здесь, как в думе, подавлял всех Мышников, но его влияние в земских делах уже не имело той силы, как в купеческой думе. В земстве составился совершенно самостоятельный кружок гласных, не зависевших от Запольского банка, и Мышников получал отпор при каждой попытке проявить свой деспотизм. Он свои неудачи теперь вымещал на Огибенине, которого преследовал по пятам. В земских делах особенную силу получила гласность. Харченко попал в число гласных и работал по земским вопросам с каким-то ожесточением. Его прочили уже в члены управы. Недостаток людей чувствовался в земстве еще больше, чем в думе, и работала небольшая кучка. Вообще деятельность земства проявила себя с очень хорошей стороны, а главное -- дело шло совершенно независимо от всяких посторонних влияний.
Деятельность этого нового земства главным образом выразилась в развитии народного образования. В уезде школы открывались десятками, а в больших селах, как Суслон, были открыты по две школы. Пропагандировал школьное дело Харченко, и ему даже предлагали быть инспектором этих школ, но он отказался. Газета, типография и библиотека отнимали почти все время, а новых помощников было мало, да и те были преимущественно женщины, как Устенька.
-- Было бы дело, а люди будут, -- уверенно повторял Харченко.
По земским делам Харченко особенно близко сошелся со стариком Стабровским. Этому сближению много способствовала Устенька. Она знала, что Стабровский увлекается земством и в качестве влиятельного человека может быть очень полезен. Вышла довольно комичная сцена первого знакомства.
-- Мы с вами враги по части банковских и винокуренных дел, -- откровенно объяснил Стабровский, -- но думаю, что будем друзьями в земстве.
-- Это будет видно.
-- Я почти уверен... Здесь наши интересы вполне совпадают.
Стабровский никогда и ничего не делал даром, и Устенька понимала, что, сближаясь с Харченкой, он, с одной стороны, проявлял свою полную независимость по отношению к Мышникову, с другой -- удовлетворял собственному тяготению к общественной деятельности, и с третьей -- организовал для своей Диди общество содержательных людей. В логике Стабровского все в конце концов сводилось к этой Диде, которая была уже взрослою барышней.