-- В чем дело? -- спросил голос. -- Есть вопросы?
-- Кто это говорит? -- спросил я, заглядывая за зеркало. За зеркалом было много пыли и дохлых пауков. Тогда я указательным пальцем нажал на левый глаз. Это было старинное прави распознавания галлюцина- ций, которое я вычитал в увлекательной книге В. В. Битнера "Верить или не верить?". Достаточно надавить пальцем на глазное яблоко, и все реальные предметы -- в отличие от галлюцинаций -- раздвоятся. Зеркало раздвоилось, и в нем появилось мое отражение -- заспанная, встревоженная физиономия. По ногам дуло. Поджимая пальцы, я подошел к окну и выглянул.
За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и снова посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб с воротом, ворота и свою машину у ворот. Все-таки сплю, успокоенно подумал я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В прошлом сне это был третий том "Хождений по мукам", теперь на обложке я прочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, я перелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом я прочитал "Стих N 2":
В кругу облаков высоко
Чернокрылый воробей
Трепеща и одиноко
Парит быстро над землей.
Он летит ночной порой,
Лунным светом освещенный,
И, ничем не удрученный,
Все он видит под собой.
Гордый, хищный, разъяренный
И летая, словно тень,
Глаза светятся как день.
Пол вдруг качнулся под моими ногами. Рдался пронзительный протяж- ный скрип, затем, подобно гулу далекого злетрясения, раздалось рокочу- щее: "Ко-о... Ко-о... Ко-о..." Изба заколебалась, как лодка на волнах. Двор за окном сдвинулся в сторону, а из-под окна вылезла и вонзилась когтями в землю исполинская куриная нога, провела в траве глубокие борозды и снова скрылась. Пол круто накренился, я почувствовал, что падаю, схватился руками за что-то мягкое, стукнулся боком и головой и свалился с дивана. Я лежал на половиках, вцепившись в подушку, упавшую вместе со мной. В комнате было совсем етло. За окном кто-то обстоя- тельно откашливался.
-- Ну-с, так... -- сказал хорошо поставленный мужской голос. -- В некотором было царстве, в некотором государстве жил-был царь, по имени... мнэ-э... ну, в конце концо неважно. Скажем, мнэ-э... Полу- экт... У него было три сына-царевича. Первый... мнэ-э-э... Третий был дурак, а вот первый?..
Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости на задних лапах кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и тянул: "Мнэ-э-э..." Потом он тряхнул головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба.
-- Хорошо... -- говорил кот сквозь зубы. -- Бывали-живали царь да царица. У царя, у царицы был один сын... Мнэ-э... Дурак, естественно...
Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.
-- Отчаянное положение, -- проговорил он. -- Ведь кое-что помню! "Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь -- на обед, молодец -- на ужин..." Откуда бы это? А Иван, сами понимаете -- дурак, отвечает: "Эх ты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом, естественно -- каленая стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин, домой матери... Каков подарочек! -- Кот сардонически засмеялся, потом вздохнул. -- Есть еще такая болезнь -- склероз, -- сообщил он.
Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, мои деточки! Кря-кря, голубяточки! Я... мнэ-э... я слезой вас отпаивала... вернее -- выпаивала..." Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус не доедала!.."
В лапах у него вдруг оказались массивные гусли -- я даже не заметил, где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь когтями за струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку:
Дасс им таннвальд финстер ист,
Дас махт дас хольтс,
Дас... мнэ-э... майн шатц... или катц?..
Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом тихонько, неуверенно запел:
Ой, бував я в тим садочку,
Та скажу вам всю правдочку:
Ото так
Копають мак.
Он вернулся к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой за ухом.
-- Труд, труд и труд, -- сказал он. -- Только труд!
Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча:
-- Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был портной, по имени... -- Он встал на четвереньки, выгнул спину и злобно зашипел. -- Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу... Али... Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн... мнэ-э... Полуэктович... Все равно не помню, что было с этим портным. Ну и пес с ним, начнем другую...
Я лежал животом на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается, подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки -- словом, мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но зато это были русские, украинские, западнославянские, немецкие, английские, по-моему, даже японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни, романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство, несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и глаза его при этом горели, как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, был "Чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связно рассказал, был "Дом, который построил Джек" в переводе Маршака, да и то с некоторыми купюрами. Постепенно -- видимо, от утомления -- речь его обретала все более явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, -- пел он, -- сам плужок ходэ, а... мнэ-э... а... мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам... мья-а-у-а-у!.. Сам господь ходэ... Или бродэ?.." В конце концов он совершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Потом тихо, тоскливо мяукнул, взял гусли под мышку и на трех ногах медленно уковылял по росистой траве.
Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в последний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен, что на пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник "Раскрытие преступлений" А. Свенсона и О. Венделя. Я тупо раскрыл ее, пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба свешивался мокрый серебристо-зеленыакулий хвост. Хвост тяжело покачи- вался под порывами утреннего ветерка.
Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон. Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на пол, в окно сквозь листву дуба било утреннее солнце.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мне пришло в голову, что об-
ное интервью с дьяволом или воеб-
ником можно с успехом заменитьскус-
ным использованием положений науки.
Г. Д ж. У э л л с
Телефон звонил. Я протер глаза, посмотрел в окно (дуб был на месте), посмотрел на вешалку (вешалка тоже была на месте). Телефон звонил. За стеной в комнате у старухи было тихо. Тогда я соскочил на пол, отворил дверь (щеколда была на месте) и вышел в прихожую. Телефон звонил. Он стоял на полочке над большой кадушкой -- очень современный аппарат белой пластмассы, такие я видел только в кино и в кабинете нашего директора. Я взял трубку.
-- Алло...
-- Это кто? -- спросил пронзительный женский голос.
-- А кого вам надо?
-- Это Изнакурнож?
-- Что?
-- Я говорю, это изба на курногах или нет? Кто говорит?
-- Да, -- сказал я. -- Изба. Кого вам нужно?
-- О дьявол, -- сказал женский голос. -- Примите телефонограмму.
-- Давайте.
-- Записывайте.
-- Одну минутку, -- сказал я. -- Возьму карандаш и бумагу.
-- О дьявол, -- сказал женский голос.
Я принес записную книжку и цанговый карандаш.
-- Слушаю вас.
-- Телефонограмма номер двести шесть, -- сказал женский голос. -- Гражданке Горыныч Наине Киевне...
-- Не так быстро... Киевне... Дальше?
-- "Настоящим... предлагается вам... прибыть сегодня... двадцать седьмого июля... сего года... в полночь... на ежегодный республиканский слет..." Записали?
-- Записал.
-- "Первая встреча... состоится... на Лысой Горе. Форма одежды парадная. Пользование мехаческим транспортом... за свой счет. Под- пись... начальник канцелярии... Ха... Эм... Вий".
-- Кто?
-- Вий! Ха Эм Вий.
-- Не понимаю.
-- Вий! Хрон Монадович! Вы что, начальника канцелярии не знаете?
-- Не знаю, -- сказал я. -- Говорите по буквам.
-- Дьявольщина! Хорошо, по буквам: Вервольф -- Инкуб -- Ибикус краткий... Записали?
-- Кажется записал, -- сказал я. -- Получилось -- Вий.
-- Кто?
-- Вий!
-- У вас что, полипы? Не понимаю!
-- Владимир! Иван! Иван краткий!
-- Так. Повторите телефонограмму.
Я повторил.
-- Правильно. Передала Онучкина. Кто принял?
-- Привалов.
-- С приветом, Привалов! Давно служишь?
-- Собачки служат, -- сердито сказал я. -- Я работаю.
-- Ну-ну, работай. На слете встретимся.
Раздались гудки. Я повесил трубку и вернулся в комнату. Утро было прохладное, я торопливо сделал зарядку и оделся. Происходящее казалось мне чрезвычайно любопытным. Телефонограмма странно ассоциировалась в моем сознании с ночными событиями, хотя я и представления не имел, каким образом. Впрочем, кое-как идеи уже приходили мне в голову, и воображе- ние мое было возбуждено.
Все, чему мне случилось быть здесь свидетелем, не было мне совершенно незнакомым, о подобных случаях я где-то что-то читал и теперь вспомнил, что поведение людей, попадавших в аналогичные обстоятельства, всегда представлялось мне необычайно, раздражающе нелепым. Вместо того, чтобы полностью использовать увлекательные перспективы, открывшиеся для них счастливым случаем, они пугались, старались вернуться в обыденное. Какой-то герой даже заклинал читателей держаться подальше от завесы, отделяющей наш мир от неведомого, пугая духовными и физическими увечьями. Я еще не знал, как развернутся события, но уже был готов с энтузиазмом окунуться в них.