185
произошла спонтанная и реальная демократизация творческой практики, которая пришлась по вкусу самовлюбленному нарциссу, жадно стремившемуся к самовыражению, к творчеству, шла ли речь о сдержанных манерах, изменчивых пристрастиях, зависящих от времени года, о тяге к искусству, начиная с игры на гитаре и рисунков углем до современных танцев и игры на синтезаторе. Несомненно, эта массовая культура стала возможной благодаря процессу персонали-зации, освобождающему уйму времени, предоставляющему каждому возможность выразить себя и оценить радость творчества. Самое удивительное то, что авангард также внес сюда свою лепту, непрестанно экспериментируя с новыми материалами и техническими приемами, принижая роль ремесла в пользу воображения и свежести замысла. Модернистское искусство до такой степени подорвало эстетические нормы, что может возникнуть художественное поприще, чьи изобразительные возможности станут доступны для всех. Авангард обеспечил появление и реабилитацию любых исследований искусства и выпадов в его адрес, он провел борозду, обозначающую границы поля, предоставленного массам для их художественного самовыражения.
Кризис демократии?
Если художественный модернизм более не нарушает социальный порядок, то иначе обстоит дело с массовой культурой, в основе которой лежит гедонизм, все чаще вступающий в конфликт с технико-экономическим строем. Гедонизм — это культурное противоречие капитализма: «С одной стороны, руководство предприятия требует, чтобы индивид трудился до устали, свыкался с мыслью о более позднем вознагражде-
186
иии и компенсации, словом, чтобы он был винтиком машины. С другой стороны, руководство предприятия поощряет наслаждения, расслабленность, распущенность. Выходит, нужно быть сознательным трудягой днем и прожигателем жизни ночью» (с. 81). Именно эти разногласия, а не противоречия, присущие способу производства, объясняют возникновение всяческих кризисов капитализма, Подчеркивая противоречие, существующее между иерархическо-утилитарным экономическим порядком и гедонистским порядком, Д. Белл без тени сомнения признает существенные проблемы, с которыми ежедневно сталкивается каждый из нас. Более того, эта напряженность, по крайней мере в обозримом будущем, едва ли ощутимо ослабнет, независимо от появления многочисленных и гибких механизмов персонализации. Умеренность имеет здесь объективный предел: работа всегда требует усилий; условия, в которых она совершается, в отличие от развлечений, остаются жесткими, безличными и авторитарными. Чем больше у нас появляется свободного времени, персонализации, тем больше вероятность того, что работа покажется нам скучной, бессмысленной, похитившей у нас кусок личной жизни. Свободный график работы, надомный труд, job enrichment1 — все это, вопреки оптимизму тех, кто верит в «третью волну», не слишком изменит характер нашего существования. Когда речь идет о работе, которая в тягость, повторяющейся изо дня в день, монотонной, которая противоречит нашему желанию совершенствоваться до бесконечности, стремлению к свободе и досугу, именно сосуществование противоположностей, нарушение стабильности, разлад — вот что становится характерной чертой нашего времени.
1 Обогащение за счет труда — англ.
187
к
Ко всему, структурные противоречия между экономикой и культурой сопровождаются определенными трудностями: такая теория, по существу, скрывает подлинную организацию культуры, прячет от нашего взгляда «производственные» функции гедонизма и динамику капитализма, упрощает и чересчур выпячивает природу противоречий в культуре. Таким образом, одно из примечательных явлений заключается в том, что отныне культура оказывается в зависимости от управленческих норм, действующих в «инфраструктуре»: продукты культуры подвергаются индустриализации, согласуются с критериями эффективности и рентабельности, участвуют в тех же кампаниях, цель которых — рекламирование и изучение рынка. В то же время технико-экономический строй неотделим от пропаганды развития потребностей, гедонизма, моды, общественных и личных отношений, от изучения мотивации и промышленной эстетики: производство включило в себя функционирование и культурные ценности модернизма, а взрыв потребностей позволил капитализму в «славные тридцатые» и в последующие годы преодолевать периодические кризисы перепроизводства. Как можно при таких обстоятельствах утверждать, будто гедонизм противоречит капитализму, хотя ясно, что он является одним из условий его существования и процветания? Никакой подъем экономики, никакой рост производства невозможны без резкого увеличения потребления. Можно ли по-прежнему придерживаться идеи противоречивости культуры, если потребление оказывается гибким инструментом интеграции индивидов в обществе, средством нейтрализации классовой борьбы и устранения революционной угрозы? Простых или одномерных противоречий не бывает: гедонизм создает одни конфликты и устраняет другие. Если потребление и гедонизм позволили снять остроту классовых конфликтов, то лишь
188
ча счет углубления кризиса личности. Противоречия возникают в обществе не только из-за отрыва культуры от экономики; они происходят в результате самой персонализации, в результате систематического дробления и индивидуализации общества нарциссов: чем более гуманным становится общество, тем явственнее ощущение собственной безликости; чем больше в нем снисходительности и терпимости, тем сильнее неуверенность в себе; чем старше мы становимся, тем сильней в нас страх перед старостью; чем меньше мы трудимся, тем меньше нам хочется работать; чем либеральнее нравы, тем сильней в нас ощущение внутренней пустоты; чем больше увеличиваются возможности налаживания контактов и личных отношений, тем большее число людей чувствуют себя одинокими; чем больше повышается благосостояние, тем сильнее ощущается подавленность. Эра потребления порождает всеобщую и многообразную, невидимую и незаметную на первый взгляд десоциализацию; всеобщая анемия разъедает нравственные ориентиры; отныне даже изоляция от общества оказывается за пределами дисциплинарной системы.
По мнению и к большому сожалению Д. Белла, гедонизм является причиной духовного кризиса, который может потрясти либеральные институты. Неизбежным следствием гедонизма является утрата нами civitas,1 эгоцентризм и безразличие к общему благу, неверие в будущее, упадок законности социального устройства (с. 253—254). Придавая значение лишь стремлению к самосовершенствованию, атмосфера потребления подрывает гражданскую доблесть, ослабляет смелость и силу воли (с. 92), лишает нас высших ценностей и надежд. Американский капи-
1 Чувство гражданственности
— лат.
189
тализм утратил свою традиционную легитимность, основанную на протестантском освящении труда, и оказывается неспособным создавать систему мотивации и оправдания действий, в которых нуждается все общество и без которых иссякает жизнеспособность нации. Несомненно, сыграли свою роль и другие факторы; расовые проблемы, островки нищеты в море изобилия, война во Вьетнаме, контркультура — все это способствовало такому кризису доверия к Америке. Но повсюду гедонизм в сочетании со спадом в экономике становится причиной неудовлетворенности желаний — проблема, решить которую едва ли сможет система. Существует опасность, что это подхлестнет экстремистские и террористические выступления и приведет к падению демократий. Кризис культуры обусловливает политическую нестабильность: «При таких обстоятельствах наступает крах традиционных социальных институтов и демократических основ общества и растет бессознательный гнев и желание увидеть приход ниспосланного Провидением человека, который спасет положение» (с. 258). Лишь политическое решение с целью ограничить не знающие пределов желания, установить равновесие между частной и общественной сферами, вновь ввести предусмотренные законом ограничения, такие как запрет показа непристойных сцен, порнографии, извращений, способно вдохнуть легитимность в демократические институты: «Легитимность может опереться на ценности политического либерализма, если она не ассоциируется с буржуазным гедонизмом» (с. 260). Неоконсервативная политика, моральный порядок — вот лекарства от старческого маразма капитализма! Размах приватизации, разрыв между желаниями и реальными возможностями их удовлетворить, потеря гражданской совести не позволяют ни допустить или определить «гремучую смесь, готовую
190
изорваться», ни прогнозировать падение демократии. 11е следует ли скорее допустить этот вариант, чем массовое укрепление демократической легитимно-[сти? Отсутствие политических мотиваций, неотделимое от прогресса персонализации, не должно скры-иать побочный эффект этого явления — ослабление тенденций к возврату эпохи революционных потрясений, отказ от перспективы бунтарских насильственных действий, согласие, возможно, не ярко выраженное, но всеобщее — с демократическими правилами игры. Кризис легитимности? Мы так не считаем: уже ни одна партия не отвергает принципа мирной борьбы за власть. Еще никогда демократия не работала, как сегодня, без заявивших о себе внутренних врагов (за исключением террористических групп, принадлежащих к ничтожным меньшинствам и не имеющих никаких последователей); никогда не была так уверена в надежности своих плюралистических институтов; никогда еще не находилась в таком согласии с состоянием нравов — в условиях, когда установился образ индивида, привыкшего к мысли, что у него всегда есть выбор, и испытывающего отвращение к авторитарности и насилию, терпимого и готового к частым, но не слишком рискованным переменам. «Слишком много значения придается законам и слишком мало — нравам», — писал Токвиль, отмечая, что сохранение демократии в Америке обусловлено главным образом состоянием нравственности. Это тем более справедливо в наши дни, когда процесс персонализации не препятствует стремлению к свободе, праву выбора, плюрализму и создает раскованную личность, верную принципу fair play,1 и допускающую различия во взглядах. По мере роста нарциссизма демократическая легитимность вовлекает его в