Однако феномен языка не поддаётся однозначному объяснению и вызывает ряд вопросов над которыми спорят философы. Теперь проблема интерсубъективности меняет своё значение. Но об этом в следующей главе.
Глава 3. ТРАНСФОРМАЦИЯ ПРОБЛЕМЫ ИНТЕРСУБЪЕКТИВНОСТИ В АНАЛИТИЧЕСКОЙ
И ПОСТМОДЕРНИСТСКОЙ ШКОЛАХ.
3.1. Элиминация эгоцентрической установки
в философии Л.Витгенштейна.
В ХХ веке в философии произошло переосмысление истоков познавательных процессов – теперь их стали искать не в «эго» человека, а в языковых структурах. В философии появилось направление – аналитическая философия, которое занималось прояснением устойчивости значений языковых выражений. Первоначальной задачей философов-аналитиков являлось обнаружение языковых структур, которые обуславливают точность и строгость используемых в научном языке терминов и не допускают разночтения или многозначности выражений. Наиболее устойчивыми структурами в языке оказались логические формы, поэтому первоначально аналитическая философия занималась именно логическим анализом. Конечной целью этих исследований было построение логически совершенного языка. Такие философы, как Г. Фреге, Б. Рассел,
Л. Витгенштейн работали над проблемой соотношения «истины» и «значения языкового выражения». Так, Рассел писал: «Мы можем теперь провести обзор источников нашего знания в том порядке, как они появлялись в ходе нашего анализа. Прежде всего мы должны отличать знание вещей от знания истин. Каждое из них имеет два вида, один - непосредственный, а другой – производный», - и далее, – «Наше производное знание истины состоит из всего того, что мы можем вывести из самоочевидности истин, используя самоочевидные принципы дедукции» [144, с. 109]. Таким образом, философы-аналитики пытались найти такой логический фундамент, опираясь на который выражение считалось бы истинным.
Но, как известно, такие задачи уже ставились Декартом и Лейбницем в рамках эгоцентрической парадигмы эпохи Нового времени. Но какое отношение имеет эгоцентрическая традиция к логическому позитивизму?
Обратимся к Апелю, который утверждает, что эгоцентрическая парадигма уже в эпоху Нового времени сформулировала фундаментальный философский вопрос: «можно ли исчерпывающим образом определить понятие человеческой рациональности при помощи понятия сциентистской рациональности в духе «logic of science», так что по ту сторону этих границ останется лишь иррациональность произвольных решений?» [4, с. 217]. Апель пишет, что если сознание представляется как вместилище смыслов, а процесс познания как простой процесс отображение реального положения дел, то солипсизм вновь неизбежно возникает. И, действительно, новоевропейская парадигма методического солипсизма нашла своё продолжение в аналитической философии, которая разрабатывала концепцию единого и логически совершенного языка науки. По мнению Апеля, с которым мы вполне согласны, выходом из солипсизма в этом случае могут служить лишь герменевтические концепции, которые априори предполагают интерсубъективный характер познания.
В этом параграфе мы рассмотрим философию Л. Витгенштейна, которая нам кажется наиболее интересной для данного исследования, так как в раннем своём творчестве он строил свою философскую теорию на базе картезианской эгоцентрической парадигмы, однако его теория зашла в тупик, и Витгенштейн сам же изменил парадигму, то есть совершил переход от эгоцентрической концепции к конвенционализму.
В своём раннем философском творчестве - в Логико-философском трактате Витгенштейн разработал теорию, опирающуюся на аристотелевское положение о том, что язык отражает картину мира. Главной посылкой Витгнештейна было существование общей логической формы для языка и для мира, которая, одновременно, и управляет сочетаемостью языковых знаков, и придаёт категориальную форму фактам мира, подвергающимся описанию. Витгенштейн пишет: «Мы создаём для себя картины фактов. Картина представляет определённую ситуацию в логическом пространстве, представляет существование и не-существование со-бытий. Картина – модель действительности» [19, с. 8]. Для того, чтобы совместить логику с наблюдаемыми фактами и выводить из наблюдаемых фактов научные познания, необходим идеальный научный язык, подобный математическому. Витгенштейн поставил цель создать идеальный язык, структура которого отражала бы структуру мира. В таком случае, границы языка субъекта означали бы границы его мира, то есть субъект может знать столько, сколько может выразить на языке, а всё, что не выговорено - остаётся за гранью познания, то есть является «невыразимым». Мы читаем в Логико-философском трактате: «Границы моего языка означают границы моего мира. Логика заполняет мир; границы мира суть и её границы. …Мы не можем мыслить то, что мыслить не в наших силах; значит, то, что мы не в силах мыслить, мы не в состоянии и сказать» [19, с. 56]. Мир, который мыслит субъект, согласно Витгенштейну, состоит не из совокупности предметов, а из совокупности фактов, которые обозначаются терминами. Остаётся только выявить самые простые термины, которые служили бы опорой для построения суждений. Витгенштейн хотел обозначить абсолютно простые, атомарные частицы языка, которые соответствовали бы неделимому атомарному объекту мира. Такими атомарными частицами могли быть имена. «Имя не расчленяется с помощью определения на дальнейшие составные части: оно – элементарный знак» [19, с. 13]. Согласно Витгенштейну, любое имя имеет значение, но смысл оно приобретает только в предложении. Предметы мира мыслились как значения имен, и им Витгенштейн отвёл роль образования формальной субстанции мира.
Витгенштейн разработал условия истинности предложений; предложения, отражающие субстанцию мира, а также сконструированные логически безупречно, можно было считать истинными. Для того, чтобы сконструировать такие предложения, смысл комплексных предложений редуцировался к простым, так называемым базисным предложениям, которые должны были быть эпистемологически непогрешимыми. Выдержать такие стандарты могли только протокольные предложения, которые выражают непосредственные чувственные данные отдельного индивидуума. Однако в таком случае невозможно избежать солипсической блокировки протокольных предложений, так как каждый носитель языка должен самостоятельно извлекать из логической формы правила интерпретации. Витгенштейн замечает по этому поводу: «То, что солипсизм подразумевает, совершенно правильно, только это не может быть сказано, но оно обнаруживает себя. То, что мир является моим миром, обнаруживается в том, что границы особого языка (того языка, который мне только и понятен) означает границы моего мира» [19, с. 56]. Именно в этом моменте, то есть в процессе подтверждения эмпирического и логического сходства, которое должно происходить в разуме отдельного индивидуума, логический позитивизм «вязнет» в эгоцентрической традиции. Конечно, эгоцентризм логического атомизма раннего Витгенштейна отличается от радикального новоевропейского субъективного идеализма в духе Юма, так как отрицает не существование других субъектов, а необходимость коммуникации с другими субъектами, то есть трансцендентально-герменевтическую предпосылку любого процесса познания. Апель увидел в логическом эмпиризме Витгенштейна эгоцентрические черты, сходные с эгоцентризмом кантовского трансцендентализма. Апель обратил внимание на то, что и Кант, и неопозитивисты стремились найти такие лингвистические условия, которые придавали бы объективную значимость науки для любого сознания. Это значит, что между предметами априори существует некая взаимосвязь, которая может быть описана и объяснена с помощью семантического каркаса. Апель пишет: « в «Трактате» Кантов вопрос о логической форме предметного сознания перетолкован как вопрос о логической форме описания предмета» [4, с. 72]. Другими словами, у логических атомистов место кантовой трансцендентальной логики объективного опыта занимает языковая логика вместе с эмпирической проверяемостью предложений. Апель замечает, что если Кант выявлял трансцендентальную функцию субъекта познания, то аналитики языка – единственную логику научного языка, которая и может послужить гарантом интерсубъективной значимости любой эмпирической науки. Таким гарантом будет выступать синтаксис и семантика некоего «вещного» языка (языка «фактов»). Общим и у Канта, и у логических позитивистов является то, что основания истинности они черпают из содержания сознания отдельного индивидуума. И здесь мы вновь согласимся с Апелем, который отмечает, что та философия, отправным моментом которой является содержание сознания, неизбежно увязает в солипсизме, и то же самое происходит и в философии языка, если она мыслит язык как отражение реальности, свободное от рефлексии и коммуникации. Таким образом, Витгенштейн создал программу исследования языка, в рамках которой проблема понимания была бы неактуальна, так как благодаря одному единственному языку между индивидами не возникало бы проблем в отношении взаимопонимания: ведь любое переживание было бы опосредовано определённой и единственной логической формой языка. Апель удачно замечает, что логическая форма в контексте раннего Витгенштейна приводит к парадоксу: с одной стороны она, будучи обязательной для всех, является интерсубъективной, с другой - её истинность определяется только в приватном употреблении языка, что становится солипсическим. Так Апель пишет: «Парадоксальность универсальной, ориентированной на искусственный язык модели языка заключается, короче говоря, в том, что она даёт возможность мыслить (коммуникативное) употребление языка только как приватную, лишённую рефлексивности актуализацию всегда уже данной заранее системы и именно поэтому не позволяет понять доступную человеку возможность искусственной конструкции языка как предельный случай осознанной (рефлексивной) тематизации и намеренной языковой реконструкции» [4, с. 250]. «Увязание в солипсизме» в философии раннего Витгенштейна наиболее явно обнаружилось тогда, когда возник вопрос о том, как логический атомизм можно применить в исторических языках? Оказалось, что язык «единой науки» вступил в конфликт с герменевтическим языком наук о духе. Науки о духе прибегают к широкому использованию обыденного языка, но научные предложения этих дисциплин никак нельзя упростить до «научных базисных предложений». Эта проблема буквально «подорвала» теорию Витгенштейна об априорных возможностях конструирования научных предложений. В итоге, теория Витгенштейна, которая, по сути, заменяла трансцендентальные свойства сознания трансцендентальными свойствами языка – потерпела провал. Витгенштейн убедился, что невозможно остенсивно определить значения слов в частном языке, так как не все слова обозначают объекты, и не все предложения описывают факты; кроме того, в языке существует многозначность слов. Всё это делает невозможным создание идеального языка, описывающего картину мира. Оказалось, что интерсубъективная значимость любой науки не может быть гарантирована синтаксисом и семантикой языка о фактах. Те теории науки, которые подлежат верификации, необходимо сверять не с фактами, а с базисными предложениями, но и эти предложениями являются результатом договорённости научных экспертов, то есть субъектов науки. Можно вполне согласиться с Гадамером, который пишет, что на примере раннего Витгенштейна становится ясно «что всякий искусственный язык нуждается для своего введения в другом, уже находящимся в употреблении языке, что язык всегда определённым образом организован, а, значит, собственная функция языка состоит в осуществлении понимания, и что мнимые философские проблемы возникают на самом деле не в силу порочности языка, а из-за ложной догматизации мышления в метафизике, из-за гипостазирования метафизикой используемых ею слов» [22, с. 24]. Витгенштейн сам пришёл к выводу, что программа замены трансцендентальной функции субъекта на семантические правила вещного языка нуждается в переосмыслении.