Таким образом, Деррида приходит к выводу, что логоцентрическая метафизика, определяющая смысл бытия как наличия, возникла именно в системе языка, связанной с фонетико-алфавитным письмом. Однако эта традиция уже сто лет находится в агонии, так как рациональность, которая управляет письмом, уже не исходит из логоса, а производит деконструкцию тех значений, источником которых был логос.
На наш взгляд, постмодернистские концепции сами по себе являются разрушительными дискурсами и несут на себе отпечаток революционного мировоззрения, которое склонно подвергать критике настоящее и прошлое. На этом фоне, герменевтический взгляд на наследие прошлого кажется нам наиболее конструктивным и разумным. Герменевтические трактовки традиции всегда отличаются некоторой созидательностью и творческим подходом. В них истина оживает и прокладывает путь для дальнейшего диалога между различными культурами. В герменевтике истина не представляется чем-то фиксированным – это движение мысли, длящееся во времени, это «временение» самого языка. Мы думаем, что метод деконструкции, разрушающий смыслы философских текстов (достояние определённых эпох и культурных традиций), обесценивает значимость научного наследия и приводит к хаосу. Поэтому более интересной и перспективной, на наш взгляд, является точка зрения Хайдеггера, согласно которой, истина уникальным образом приоткрывается человеку через язык в определённой культурной традиции, существующей (об этом следует помнить) во времени. Следовательно, любое научное наследие является эксклюзивным творением определённой культурной традиции, и оно должно герменевтично осмысливаться, а не подвергаться разрушительным дискурсивным практикам. Именно в рамках герменевтического подхода осмысление другой исторической культуры понимается как диалог современной культуры с прошлой культурой. На наш взгляд, только такой мудрый, творческий подход может приблизить нас к истине.
Другим ярким представителем постмодернизма является современный американский философ Рорти Ричард. С одной стороны, он критически относится к эго-центрической установке картезианской парадигмы и считает, что метафизический поиск оснований познания безуспешен. Рорти пишет: «С тех пор как Декарт сделал методологический солипсизм признаком строго и профессионального философского мышления, философы хотели найти «основания» познания (cognition), морали, эстетического вкуса и всего, что имеет значение для внутренней жизни индивида. Только со времен Гегеля философы начали возиться с представлением, что индивид отдельно от общества есть просто животное» [91, с. 142]. Так же Рорти критически относится к трансцендентализму Канта. Согласно Рорти, Кант, продолжая поиски оснований достоверного знания, поместил «внешнее» пространство внутрь пространства деятельности «трансцендентального эго» и провозгласил картезианскую достоверность по отношению к «внутреннему» миру, который ранее считался «внешним». Рорти утверждает, что с этих пор философия, по сути, заменила интеллектуалам религию: философы уверовали в философию как строгую науку, которая может выполнять роль эпистемологии. В основе этой эпистемологии лежит уверенность в том, что объекты противопоставлены уму, и что правила мышления одинаковы для любых дискурсов. Рорти замечает, что цель эпистемологии заключается в конструировании такого рационального каркаса, вне которого любая теория будет считаться либо ненаучной, либо временной. В истории метафизики существуют различные версии относительно такого устойчивого каркаса. «Иногда полагают, - пишет Рорти, - что эти общие основания могут располагаться вне нас – например, в царстве Бытия в противоположность царству Становления, в Формах, которые направляют исследование и одновременно служат целью. Иногда считается, что они лежат внутри нас, как это имеет место в представлениях XVII века, согласно которым через понимание наших собственных умов мы бы смогли бы понять правильный метод обнаружения истины. В аналитической философии их часто располагают в языке, который, по предположению, обеспечивает универсальную схему для любого возможного содержания. Предположение, что нет таких оснований, означает, что подвергается опасности рациональность» [91, с. 234]. Далее Рорти замечает, что эпистемология, стремясь обезопасить рационализм, разделяет дискурсы на нормальный и анормальный. Нормальный научный дискурс рассматривается как успешный поиск объективной истины - это хорошо аргументированный текст, принятый всеми конвенциями и испытанный критиками. Анормальный дискурс возникает тогда, когда в разговор включается человек, не сведущий в конвенциях или не согласный с ними. В таком случае, по мнению Рорти, напрашивается вопрос: и всё же каковы основания нормального дискурса? Рорти замечает, что такой вопрос задавали и пытались решить и Гуссерль, и Хайдеггер, и Витгенштейн. Гуссерль искал основания нормального дискурса в строгой и научной философии, однако попытки Гуссерля сделать философию строгой и научной не увенчались успехом. Рорти пишет, что «чем больше философия становилась «научной» и «строгой», тем меньше она имела дело с остальной культурой и тем более абсурдными казались её традиционные претензии» [91, с. 4].
Согласно Рорти, именно поэтому последующие поиски привели к отказу от картезианской парадигмы - Витгенштейн и Хайдеггер отказались и от картезианского поиска достоверности, и от кантианской концепции философии как дисциплины «оснований». Рорти утверждает, что
«… Витгенштейн, Хайдеггер и Дьюи подвели нас к периоду «революционной» философии (в куновском смысле «революционной» науки), предложив новые карты территории (а именно целую панораму человеческой деятельности), которые просто не включают тех черт, которые доминировали в прошлом» [91, с. 5]. Другими словами, они отказались от эпистемологии и метафизики как дисциплины. Рорти замечает, что эпистемология пытается найти абсолютные, внеисторические основания познания. В этом смысле, концепции Хайдеггера и Витгенштейна являются историцистскими, они напоминают, что «…исследование оснований знания, или морали, или языка, или общества может быть просто апологетикой, попыткой увековечения некоторой конкретной во времени языковой игры, социальной практики, самоимиджа» [91. с. 7]. Герменевтика и идея временности существования подрывают незыблемость эпистемологического каркаса. В таком случае, последующие исследователи, возможно, избавятся от метафизического догматизма, заключающегося в том, что «существует постоянный нейтральный каркас, «структуру» которого может выразить философия» [91, с. 233]. Согласно Рорти, герменевтика сделала объектом своего исследования именно анормальный дискурс. «Представление о культуре как о разговоре, а не структуре, воздвигнутой на основаниях, вполне подходит герменевтическому представлению о познании…» [91, с. 236], – пишет Рорти. Он противопоставляет герменевтику эпистемологии и признаёт противоборство этих направлений в современной философии. Он утверждает, что герменевтика не предполагает никакой дисциплинарной матрицы, объединяющей участников разговора, а это разрушает общий эпистемологический каркас. В этом случае, неясным остаётся «механизм» достижения взаимопонимания между людьми. Эпистемология наоборот разыскивает общее основание, которое объединяет говорящих. Таким основанием является рациональный каркас – специальное множество терминов, в рамки которого должны уложиться всевозможные результаты разговоров. Рорти приходит к выводу, что нельзя отдавать предпочтение ни эпистемологии, ни герменевтики, они взаимодополняемы. «Если мы проведём линию раздела между эпистемологией и герменевтикой, - пишет Рорти, - … тогда станет ясно, что две эти дисциплины не конкурируют друг с другом, скорее, оказывают друг другу помощь. Нет ничего более ценного для герменевтического исследователя экзотической культуры, чем открытие эпистемологии, написанной в рамках этой культуры» [91, с. 256]. Что касается процесса познания, то, согласно Рорти, он не представляет собой точной репрезентации; просто каждая эпоха приносит свою собственную репрезентацию, используя, при этом языковые структуры (средствами этой репрезентации являются язык и психологическая деятельность). Этот процесс Рорти называет редискрипция, то есть переописание заново истории и научных теорий, которое совершается каждой последующей эпохой. Прагматическая концепция Рорти явно противопоставляется традиционалистским концепциям, не случайно она вызвала полемическую реакцию у «традиционалиста» Гадамера.
Гадамер утверждает первенство традиции над языковыми и рациональными сферами человеческого существования. Он обосновывает это тем, что традиция созревает долго во времени, и этот процесс не поддаётся искусственному человеческому управлению. Мы, соглашаясь с Гадамером (а также и Хайдеггером), понимаем традицию, как «надчеловеческую структуру», которая оформляется без участия каких-то волевых и осознанных человеческих актов, другими словами, мы признаём фактор стихийности, который лежит в основе возникновения традиций и детерминирует присутствие человека в мире, независимо от того, осознаёт он это или нет. Однако, на наш взгляд, современная культура бунтует против длительного созревания традиционной устойчивости. В современную эпоху, на место длительно вызревающей традиционной мудрости, ставится исчисляющая рациональность, опирающаяся на строгую эпистемологию, которая игнорирует фактор временности человеческого существования.
Гадамер выражал сожаление по поводу происходящей в современном мире замене понимающего мышления на исчисляющее. Этот процесс Гадамер квалифицирует как неосознанность традиционной предопределённости. Он заимствует у Хайдеггера тезис о том, что само бытие есть время, из чего следует, что никаких вневременных рациональных оснований существовать не может, - любая рациональность привязана к языковой, то есть к знаковой системе, но знаковая система не мертва, а динамична, она изменяется, «временится» и играет смыслами. Каждая новая языковая игра осуществляется на основе предыдущих языковых игр, а те, в свою очередь, отодвигаются вглубь прошлого, замещаясь новыми. Всё происходит во времени, бытие – это само время: цивилизации рождаются, цветут и стареют во времени. Тот, кто не признаёт примат времени и ищет незыблемых оснований истинности, согласно Гадамеру, впадает в субъективизм. Но время нам не подвластно, и именно оно стоит над любой эпистемологией и рациональностью.