Тем не менее, Рорти утверждает, что традиция не является определяющим фактором в становлении языка. Для Рорти именно «контекст» или практика определённой эпохи задают исторические смыслы, при этом интерсубъективность зависит не от традиций, а от изменчивых языков. На наш взгляд, Рорти не случайно выступает против традиционализма, ведь он является крайним либералом, который воспринимает традиционные формы языка и культуры ни как «живое наследие», но как своего рода «смирительную рубаху» для «либерального ироника». Рорти в своей книге «Случайность, ирония, солидарность» утверждает, что в будущем может победить тип интеллектуала – «либеральный ироник». Это интеллектуал, который не испытывает глубокой привязанности к своим национальным, культурным, языковым «корням» (как «традиционалист» гадамеровского типа), но исходит из «случайности» своего существования, он «ироничен» по отношению к себе и другим. Он пытается относиться к жизни легко, как к «игре», понимает относительность любых лингвистических, моральных, культурных норм. Образу такого «антитрадиционалистского интеллектуала» мы готовы противопоставить образ «интеллектуала-традиционалиста», размышляющего об укоренённости человеческого мышления в родном языке, родном ландшафте, традициях и обычаях своего народа. Так, Хайдеггер не раз сравнивал философский труд с крестьянским и видел надвигающуюся катастрофу в оторванности от корней в современном «исчисляющем» мышлении. «Мы растения, которые – хотим ли мы осознать это или нет – должны корениться в земле, чтобы, поднявшись, цвести в эфире и приносить плоды» [117, с. 111]. Этими знаменитыми словами немецкого поэта XIX столетия И.П. Гебеля Хайдеггер заканчивает свой известный доклад под названием «Отрешённость», который, на наш взгляд, удачно выражает хайдеггеровский «традиционализм».
Герменевтической школе Гадамера также противостоит франкфуртская школа, характерными чертами которой являются признание революционных идеалов и критика традиционализма как консервативной, насильственной идеологии. Наиболее значительным оппонентом Гадамера является Юрген Хабермас. В своём произведении «Моральное сознание и коммуникативное действие» Хабермас развивает тему так называемой «новой рациональности» современного общества, которая сбрасывает оковы устаревающих традиций, служивших орудием силовых, властвующих структур. Согласно Хабермасу, в культуре современного общества, в том числе и научной культуре, произошла эмансипация от старых морально-культурных ценностей, которые отвечали интересам главенствующего правящего класса, и теперь «место господства» занимает не класс – а рациональность, выраженная через науку и технику. Теперь не идеология правит обществом, а стремление к комфорту, деньгам, и это, отнюдь, не удел определённого господствующего класса, а удел всего человеческого сообщества в целом. В сложившейся ситуации герменевтика звучит как отголосок прошлого, как своего рода ностальгия по уходящим в небытие временам. Гайденко по этому поводу замечает: «Если Гадамер отстаивает права традиции, то Хабермас – права разрушающей её рефлексии. Поэтому он встаёт на защиту Просвещения, которое критикует Гадамер» [25, с. 439]. Но Хабермас критикует не только «консерватизм» Гадамера, но и представление Гадамера о языке, как медиуме герменевтического опыта. Согласно Хабермасу, язык – это медиум господства социальной власти, медиум правящей идеологии. Но так как в современном мире правят наука и техника, то и язык, соответственно, меняет своё значение. Язык, согласно Хабермасу, – это речевой акт, условием возможности которого является практический когнитивный интерес, основывающийся на стремлении побороть объективные силы природы. Именно практический интерес разрушает претензии стареющей идеологии на господство насилия, он стремится освободиться от любого контроля традиции. Тем не менее, Хабермас не отказывается от герменевтики как таковой, для него новая рациональность – герменевтична, она разрушает насилие, контроль и строится на взаимопонимании благодаря практической когнитивной рациональности. Эта практическая когнитивная рациональность – интерсубъективна, так как точка зрения отдельного индивидуума не значима и не может стать господствующей в обществе. Любой субъект, исправляя свои заблуждения, не может обойтись без других субъектов; любые научные концепции и аргументы нуждаются в интерсубъективном согласовании, поэтому новая рациональность выражается в «процедурности», т.е. в процедуре преодоления заблуждений и движении далее. Хабермас пишет, что «…все рациональные реконструкции, как и прочие типы знания, имеют лишь гипотетический статус. Они всегда могут, в частности, основываться на неверном подборе примеров; они могут заменять и исключать правильные интуиции или, что бывает ещё чаще, давать слишком сильное обобщение отдельным случаям. Поэтому они нуждаются в дальнейшем подтверждении» [112, с. 53]. По мнению Хабермаса, если концепты после интерсубъективной сверки принимаются всеми, то они могут претендовать на универсальность. Отсюда следует вывод, что истинность концепта обуславливается его общепризнанностью. Концепция Хабермаса вызвала возражение у самого Гадамера, который вполне справедливо критиковал отождествление авторитета традиции с насилием и господством. С точки зрения Гадамера, это происходит при противопоставлении традиции и рефлексии и приводит к анархии. Скорее всего, Хабермас, отрицая прошлые традиции, находится во власти предрассудков современной эпохи, основной чертой которой является эмансипация, сциентизм и утилитаризм. В упрёке, который Хабермас бросает в адрес традиций, называя их орудием насилия, слышится голос современной революционной эпохи, однако не следует забывать, что и эта эпоха является лишь временным звеном в истории человечества. Мы вполне согласны с Гайденко, которая пишет: «На основании того, что путём внешнего вмешательства может удерживаться что-то в традиции, ещё нельзя делать вывод, что её сущность составляет господство и насилие одного класса по отношению к другому» [25, с. 440]. С другой стороны, на наш взгляд, насилие современной эпохи выражается через технократию, и остановить этот процесс пока не представляется возможным. Поэтому мы считаем, что герменевтика Хабермаса выглядит ограниченной, так как отвечает интересам только современной эпохи, и, в связи с этим, интерсубъективность в интерпретации Хабермаса выглядет сциентичной и утилитарной.
Мы думаем, что Хабермас (в отличие от «либерального» Рорти) атакует «традицию» с революционно-демократических позиций. В этих дискуссиях идеологические установки («предрассудки» в терминах герменевтики), по видимому, играют свою существенную роль как у «либералов», так и у «революционных демократов», и они имплицитно присутствуют в современном философском дискурсе.. До тех пор, пока подобные идеологические установки осознаются, то есть до тех пор, пока они не стали некоторой «догмой», этот диалог может быть плодотворным. Думаем, будет хуже, если «либерализм», к примеру, станет «общечеловеческой» установкой, а «либеральный ироник» - единственно возможным типом интеллектуала.
Таким образом, в современной философии последних лет проблема интерсубъективности меняет свой характер: картезианский эго-центризм, порождающий гносеологическую и онтологическую проблемы интресубъективности, уже не актуален, и интерсубъективная парадигма стала основополагающей. Тем не менее, проблема интерсубъектиности остаётся в силе и выражается через полемику между «традиционалистами» и «антитрадиционалистами».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, решение проблемы интерсубъективности выводит нас на новую плоскость размышлений. В современной философии проблема интерсубъективности, как проблема солипсизма, более не рассматривается. Теперь проблема интерсубъективности трансформируется в полемику между герменевтиками-традиционалистами и постмодернистами.
На наш взгляд, постмодернистский скептицизм впадает в другую крайность по сравнению с эгоцентрическим гипостазированием. Постмодернизм вообще отказывается от каких-либо оснований истинности – и от гносеологических, и от онтологических. Все основания сводятся к произвольной и релятивной языковой игре. Однако мы отрицаем правомерность такой точки зрения, ведь мы не можем отрицать, например, что научные знания существуют и широко применяются в практической жизни, подтверждая тем самым свою состоятельность. Но мы должны учитывать, что и научные знания не сразу стали достоянием всего человечества. Первоначально они возникли в определённой традиции, в определённой исторической эпохе. Поэтому, на наш взгляд, неправомерна точка зрения постмодернистов, утверждающих, что значения слов не зависят от культуры носителя языка, его намерений и внутренних состояний, и что эти значения детерминированы языковой конвенцией, которая носит ситуативный, случайный характер.
Мы считаем, что важнейшим основанием познавательных процессов выступают языковые структуры, но необходимо учитывать, что они закреплены в определённой культурной традиции. Мы думаем, что наиболее верна позиция Хайдеггера, а вслед за ним и Гадамера, полагающих, что Бытие не дано человеку как заранее уготованная истина – средством выхода Бытия из потаённости является язык ( поэтому Хайдеггер и говорил, что язык – это дом бытия). Истина бытия открывается каждой человеческой традиции по-своему, а само бытие только «приоткрывается» в языке (Хайдеггер явно ощущал «мистику» невыразимого). Хайдеггеру, как и многим крупным философам, было тесно в языковых рамках своего языка. Попытка преодолеть эти рамки - выразить на языке невыраженное до-селе, вероятно, и объясняет семантическую сложность его философских сочинений.