акушерка по фамилии Медуза-Горгонер, и я не делал из этого
шума, не бегал по улицам с криками: "Не видали ли вы часом
гражданки МедузыГоргонер? Она, дескать, здесь прогуливалась".
Подумаешь! Плотский-Поцелуев!
Не успел Бендер закончить своей тирады, как прямо на него
выскочили два человека с черными мольбертами и полированными
этюдниками. Это были совершенно различные люди. Один из них,
как видно, держался того взгляда, что художник обязательно
должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице
был прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудри
и бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был просто
лыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянный
абажур.
-- Товарища Плотского... -- сказал заместитель Генриха
Наваррского, задыхаясь.
-- Поцелуева, - добавил абажур.
-- Не видели? -- прокричал Наваррский.
-- Он здесь должен прогуливаться, - объяснил абажур.
Бендер отстранил Балаганова, который раскрыл было рот для
произнесения ругательства, и с оскорбительной вежливостью
сказал:
-- Товарища Плотского мы не видели, но если указанный
товарищ вас действительно интересует, то поспешите. Его ищет
какой-то трудящийся, по виду художник-пушкарь.
Сцепляясь мольбертами и пихая друг друга, художники бежали
дальше. В это время из-за угла вынесся извозчичий экипаж. В нем
сидел толстяк, у которого под складками синей толстовки
угадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памяти
старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами:
"Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее
впечатление". Разобраться в профессии толстяка было нетрудно.
Он придерживал рукою большой стационарный мольберт. В ногах у
извозчика лежал полированный ящик, в котором, несомненно,
помещались краски.
-- Алло! -- крикнул Остап. -- Вы ищете Поцелуева?
-- Так точно, -- подтвердил жирный художник, жалобно глядя
на Остапа.
-- Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! - закричал Остап.
-- Вас обошли уже три художника. В чем тут дело? Что случилось?
Но лошадь, гремя подковами по диким булыжникам, уже унесла
четвертого представителя изобразительных искусств.
-- Какой культурный город! -- сказал Остап. -- Вы,
вероятно, заметили, Балаганов, что из четырех встреченных нами
граждан четверо оказались художниками. Любопытно.
Когда молочные братья остановились перед москательной
лавкой, Балаганов шепнул Остапу:
-- Вам не стыдно?
-- Чего? -- спросил Остап.
-- Того, что вы собираетесь платить за краску живыми
деньгами?
-- Ах, вы об этом, - сказал Остап. - Признаюсь, немного
стыдно. Глупое положение, конечно. Но что ж делать? Не бежать
же в исполком и просить там красок на проведение "Дня
жаворонка". Они-то дадут, но ведь мы потеряем целый день.
Сухие краски в банках, стеклянных цилиндрах, мешках,
бочонках и прорванных бумажных пакетах имели заманчивые
цирковые цвета и придавали москательной лавке праздничный вид.
Командор и борт-механик придирчиво стали выбирать краски.
-- Черный цвет-слишком траурно, - говорил Остап. --
Зеленый тоже не подходит: это цвет рухнувшей надежды.
Лиловый-нет. Пусть в лиловой машине разъезжает начальник
угрозыска. Розовый -- пошло, голубой -- банально, красный --
слишком верноподданно. Придется выкрасить "Антилопу" в желтый
цвет. Будет ярковато, но красиво.
-- А вы кто будете? Художники? -- спросил продавец,
подбородок которого был слегка запорошен киноварью.
-- Художники, -- ответил Бендер, -- баталисты и маринисты.
-- Тогда вам не сюда нужно, - сказал продавец, снимая с
прилавка пакеты и банки.
-- Как не сюда! -- воскликнул Остап. - А куда же?
-- Напротив.
Приказчик подвел друзей к двери и показал рукой на вывеску
через дорогу. Там была изображена коричневая лошадиная голова и
черными буквами по голубому фону выведено: "Овес и сено".
-- Все правильно, - сказал Остап, - твердые и мягкие корма
для скота. Но при чем же тут наш брат -- художник? Не вижу
никакой связи.
Однако связь оказалась-и очень существенная. Остап ее
обнаружил уже в самом начале объяснения приказчика.
Город всегда любил живопись, и четыре художника, издавна
здесь обитавшие, основали группу "Диалектический станковист".
Они писали портреты ответственных работников и сбывали их в
местный музей живописи. С течением времени число незарисованных
ответработников сильно уменьшилось, что заметно снизило
заработки диалектических станковистов. Но это было еще терпимо.
Годы страданий начались с тех пор, когда в город приехал новый
художник, Феофан Myхин.
Первая его работа вызвала в городе большой шум. Это был
портрет заведующего гостиничным трестом. Феофан Мухин оставил
станковистов далеко позади. Заведующий гостиничным трестом был
изображен не масляными красками, не акварелью, не углем, не
темперой, не пастелью, не гуашью и не свинцовым карандашом. Он
был сработан из овса. И когда художник Мухин перевозил на
извозчике картину в музей, лошадь беспокойно оглядывалась и
ржала.
С течением времени Мухин стал употреблять также и другие
злаки.
Имели громовой успех портреты из проса, пшеницы и мака,
смелые наброски кукурузой и ядрицей, пейзажи из риса и
натюрморты из пшена.
Сейчас он работал над групповым портретом. Большое полотно
изображало заседание окрплана. Эту картину Феофан готовил из
фасоли и гороха. Но в глубине души он оставался верен овсу,
который сделал ему карьеру и сбил с позиций диалектических
станковистов.
-- Овсом оно, конечно, способнее! - воскликнул Остап. - А
Рубене-то с Рафаэлем дураки-маслом старались. Мы тоже дураки,
вроде Леонардо да Винчи. Дайте нам желтой эмалевой краски.
Расплачиваясь с разговорчивым продавцом, Остап спросил:
-- Да, кстати, кто такой Плотский-Поцелуев? А то мы,
знаете, не здешние, не в курсе дела.
-- Товарищ Поцелуев -- известный работник центра, наш
горожанин. Теперь из Москвы в отпуск приехал.
-- Все понятно, - сказал Остап. - Спасибо за информацию.
До свидания!
На улице молочные братья завидели диалектических
станковистов. Все четверо, с лицами грустными и томными, как у
цыган, стояли на перекрестке. Рядом с ними торчали мольберты,
составленные в ружейную пирамиду.
-- Что, служивые, плохо? - спросил Остап. - Упустили
Плотского-Поцелуева?
-- Упустили, -- застонали художники. -- Из рук ушел.
-- Феофан перехватил? -- спросил Остап, обнаруживая
хорошее знакомство с предметом.
-- Уже пишет, халтурщик, -- ответил заместитель Генриха
Наваррского. -- Овсом. К старой манере, говорит, перехожу.
Жалуется, лабазник, на кризис жанра.
-- А где ателье этого деляги? -- полюбопытствовал Остап. -
Хочется бросить взгляд.
Художники, у которых было много свободного времени, охотно
повели Остапа и Балаганова к Феофану Мухину. Феофан работал у
себя в садике, на открытом воздухе. Перед ним на табуретке
сидел товарищ Плотский, человек, видимо, робкий. Он, не дыша,
смотрел на художника, который, как сеятель на трехчервонной
бумажке, захватывал горстями овес из лукошка и бросал его по
холсту. Мухин хмурился. Ему мешали воробьи. Они дерзко
подлетали к картине и выклевывали из нее отдельные детали.
-- Сколько вы получите за эту картину? -- застенчиво
спросил Плотский.
Феофан приостановил сев, критически посмотрел на свое
произведение и задумчиво ответил:
-- Что ж! Рублей двести пятьдесят музей за нее даст.
-- Однако дорого.
-- А овес-то нынче, - сказал Мухин певуче, - не укупишь.
Он дорог, овес-то!
-- Ну, как яровой клин? -- спросил Остап, просовывая
голову сквозь решетку садика. -- Посевкампания, я вижу,
проходит удачно. На сто процентов! Но - все это чепуха по
сравнению с тем, что я видел в Москве. Там один художник сделал
картину из волос. Большую картину со многими фигурами,
заметьте, идеологически выдержанную, хотя художник и
пользовался волосами беспартийных, - был такой грех. Но
идеологически, повторяю, картина была замечательно выдержана.
Называлась она "Дед Пахом и трактор в ночном". Это была такая
строптивая картина, что с ней просто не знали, что делать.
Иногда волосы на ней вставали дыбом. А в один прекрасный день
она совершенно поседела, и от деда Пахома с его трактором не
осталось и следа. Но художник успел отхватить за выдумку тысячи
полторы. Так что вы не очень обольщайтесь, товарищ Мухин! Овес
вдруг прорастет, ваши картины заколосятся, и вам уже больше
никогда не придется снимать урожай.
Диалектические станковисты сочувственно захохотали. Но
Феофан не смутился.
-- Это звучит парадоксом, -- заметил он, возобновляя
посевные манипуляции.
-- Ладно, -- сообщил Остап, прощаясь, -- сейте разумное,
Доброе, вечное, а там посмотрим! Прощайте и вы, служивые.
Бросьте свои масляные краски. Переходите на мозаику из гаек,
костылей и винтиков. Портрет из гаек! Замечательная идея!
Весь день антилоповцы красили свою машину. К вечеру она
стала неузнаваемой и блистала всеми оттенками яичного желтка.
На рассвете следующего дня преображенная "Антилопа"
докинула гостеприимный сарай и взяла курс на юг.
-- Жалко, что не удалось попрощаться с хозяином. Но он так
сладко спал, что его не хотелось будить. Может, ему сейчас,
наконец, снится сон, которого он так долго ожидал: митрополит
Двулогий благословляет чинов министерства народного просвещения
в день трехсотлетия дома Романовых.
И в ту же минуту сзади, из бревенчатого домика, послышался
знакомый уже Остапу плачевный рев.
-- Все тот же сон! - вопил старый Хворобьев. - Боже, боже!
-- Я ошибся, -- заметил Остап. -- Ему, должно быть,
приснился не митрополит Двулогий, а широкий пленум литературной