чрезвычайно удобно, так как бумажки всегда находились под.
рукой.
В одном из таких номеров, в номере пятом, останавливался в
1911 году знаменитый писатель Леонид Андреев. Все геркулесовцы
это знали, и номер пятый почему-то пользовался в учреждении
дурной славой. Со всеми ответственными работниками,
устраивавшими здесь свой кабинет, обязательно приключалась
какая-нибудь беда. Не успевал номер пятый как следует войти в
курс дела, как его уже снимали и бросали на иную работу. Хорошо
еще, если без выговора. А то бывало и с выговором, бывало с
опубликованием в печати, бывало и хуже, о чем даже упоминать
неприятно.
-- Демонский номер, - в один голос утверждали потерпевшие.
-- Ну кто мог подозревать?
И на голову писателя, автора страшного "Рассказа о семи
повешенных", падали ужаснейшие обвинения, будто бы именно он
повинен в том, что т. Лапшин принял на службу шестерых родных
братьев-богатырей, что т. Справченко в заготовке древесной коры
понадеялся на самотек, чем эти заготовки и провалил, и что т.
Индокитайский проиграл в польский банчок 7384 рубля 03 коп.
казенных денег. Как Индокитайский ни вертелся, как ни доказывал
в соответствующих инстанциях, что 03 коп. он израсходовал на
пользу государства и что он может представить на указанную
сумму оправдательные документы, ничто ему не помогло. Тень
покойного писателя была неумолима, и осенним вечером
Индокитайского повели на отсидку. Действительно, нехороший был
этот номер пятый.
Начальник всего "Геркулеса" т. Полыхаев помещался в бывшем
зимнем саду, секретарша его Серна Михайловна то, и дело
мелькала среди уцелевших пальм и сикомор. Там же стоял длинный,
как вокзальный перрон, стол, покрытый малиновым сукном, за
которым происходили частые и длительные заседания правления. А
с недавнего времени в комнате э 262, где некогда помещалась
малая буфетная, засела комиссия по чистке в числе восьми ничем
не выдающихся с виду товарищей с серенькими глазами. Приходили
они аккуратно каждый день и все читали какие-то служебные
бумаженции.
Когда Остап и Балаганов поднимались по лестнице, раздался
тревожный звонок, и сразу же из всех комнат выскочили служащие.
Стремительность этого маневра напоминала корабельный аврал.
Однако это был не аврал, а перерыв для завтрака. Иные из
служащих поспешили в буфет, чтобы успеть захватить бутерброды с
красной икрой. Иные же делали променад в коридорах, закусывая
на ходу.
Из планового отдела вышел служащий благороднейшей
наружности. Молодая круглая борода висела на его бледном
ласковом лице. В руке он держал холодную котлету, которую то и
дело подносил ко рту, каждый раз ее внимательно оглядев.
В этом занятии служащему чуть не помешал Балаганов,
желавший узнать, на каком этаже находится финсчетный отдел.
-- Разве вы не видите, товарищ, что я закусываю? -- сказал
служащий, с негодованием отвернувшись от Балаганова.
И, не обращая больше внимания на молочных братьев, он
погрузился в разглядывание последнего кусочка котлеты. Осмотрев
его со всех сторон самым тщательным образом и даже понюхав на
прощанье, служащий отправил его в рот, выпятил грудь, сбросил с
пиджака крошки и медленно подошел к другому служащему,
стоявшему у дверей своего отдела.
-- Ну что, -- спросил он, оглянувшись, -- как
самочувствие?
-- Лучше б не спрашивали, товарищ Бомзе, -- ответил тот и,
тоже оглянувшись, добавил: - Разве это жизнь? Нет никакого
простора индивидуальности. Все одно и то же, пятилетка в четыре
года, пятилетка в три года.
-- Да, да, - зашептал Бомзе, - просто ужас какойто! Я с
вами совершенно согласен. Именно никакого простора для
индивидуальности, никаких стимулов, никаких личных перспектив.
Жена, сами понимаете, домашняя хозяйка, и та говорит, что нет
стимулов, нет личных перспектив.
Вздохнув, Бомзе двинулся навстречу другому служащему.
-- Ну что, - спросил он, заранее печально улыбаясь, -- как
самочувствие?
-- Да вот, - сказал собеседник, - сегодня утром из
командировки. Удалось повидать совхоз. Грандиозно. Зерновая
фабрика! Вы себе не представляете, голубчик, что такое
пятилетка, что такое воля коллектива!
-- Ну, то есть буквально то же самое я говорил только что!
-- с горячностью воскликнул Бомзе. - Именно воля коллектива!
Пятилетка в четыре года, даже в три-вот стимул, который...
Возьмите, наконец, даже мою жену. Домашняя хозяйка -- и та
отдает должное индустриализации. Черт возьми, на глазах
вырастает новая жизнь!
Отойдя в сторону, он радостно помотал головой. Через
минуту он уже держал за рукав кроткого Борисохлебского и
говорил:
-- Вы правы, я тоже так думаю. Зачем строить
Магнитогорски, совхозы, всякие комбайны, когда нет личной
жизни, когда подавляется индивидуальность?
А еще через минуту его глуховатый голос булькал на
площадке лестницы:
-- Ну, то есть то же самое я говорил только что товарищу
Борисохлебскому. Что плакать об индивидуальности, о личной
жизни, когда на наших глазах растут зерновые фабрики,
Магнитогорски, всякие комбайны, бетономешалки, когда
коллектив...
В течение перерыва Бомзе, любивший духовное общение, успел
покалякать с десятком сослуживцев. Сюжет каждой беседы можно
было определить по выражению его лица, на котором горечь по
поводу зажима индивидуальности быстро переходила в светлую
улыбку энтузиаста. Но каковы бы ни были чувства, обуревавшие
Бомзе, лицо его не покидало выражение врожденного благородства.
И все, начиная с выдержанных товарищей из месткома и кончая
политически незрелым Кукушкиндом, считали Бомзе честным и,
главное, принципиальным человеком. Впрочем, он и сам был такого
же мнения о себе.
Новый звонок, извещавший о конце аврала, вернул служащих в
номера. Работа возобновилась.
Собственно говоря, слова "работа возобновилась" не имели
отношения к прямой деятельности "Геркулеса", заключавшейся по
уставу в различных торговых операциях в области лесо-- и
пиломатериалов. Последний год геркулесовцы, отбросив всякую
мысль о скучных бревнах, диктовых листах, экспортных кедрах и
прочих неинтересных вещах, предались увлекательнейшему занятию:
они боролись за помещение, за любимую свою гостиницу.
Все началось с маленькой бумажки, которую принес в
брезентовой разносной книге ленивый скороход из коммунотдела.
"С получением сего, -- значилось в бумажке, - предлагается
вам в недельный срок освободить помещение бывш. гостиницы
"Каир" и передать со всем бывш. гостиничным инвентарем в
ведение гостиничного треста. Вам предоставляется помещение
бывш. акц. о-ва "Жесть и бекон". Основание: постановление
Горсовета от 12/1929 г. "
Вечером эту бумажку положили на стол перед лицом товарища
Полыхаева, сидевшего в электрической тени пальм и сикомор.
-- Как! -- нервно вскричал начальник "Геркулеса". -- Они
пишут мне "предлагается"! Мне, подчиненному непосредственно
центру! Да что они, с ума там посходили? А?
-- Они бы еще написали "предписывается", -- поддала жару
Серна Михайловна. -- Мужланы!
-- Это просто анекдот, -- сказал Полыхаев, мрачно
улыбаясь.
Немедленно же бил продиктован ответ самого решительного
характера. Начальник "Геркулеса" наотрез отказывался очистить
помещение.
-- Будут знать в другой раз, что я им не ночной сторож и
никаких "предлагается" мне писать нельзя, - бормотал товарищ
Полыхаев, вынув из кармана резиновую печатку со своим факсимиле
и в волнении оттиснув подпись вверх ногами.
И снова ленивый скороход, на этот раз геркулесовский,
потащился по солнечным улицам, останавливаясь у квасных будок,
вмешиваясь во все уличные скандалы и отчаянно размахивая
разносной книгой.
Целую неделю после этого геркулесовцы обсуждали
создавшееся положение. Служащие сходились на том, что Полыхаев
не потерпит такого подрыва своего авторитета.
-- Вы еще не знаете нашего Полыхаева, -- говорили молодцы
из финсчета. -- Он мытый-перемытый. Его на голое постановление
не возьмешь.
Вскоре после этого товарищ Бомзе вышел из кабинета
начальника, держа в руках списочек избранных сотрудников. Он
шагал из отдела в отдел, наклонялся над указанной в списке
особой и таинственно шептал:
-- Маленькая вечериночка. По три рубля с души. Проводы
Полыхаева.
-- Как? -- пугались сотрудники. -- Разве Полыхаев уходит?
Снимают?
-- Да нет. Едет на неделю в центр хлопотать насчет
помещения. Так смотрите не опаздывайте. Ровно в восемь у меня.
Проводы прошли очень весело. Сотрудники преданно смотрели на
Полыхаева, сидевшего с лафитничком в руке, ритмично били в
ладоши и пели:
-- Пей до дна, пей до дна, пейдодна, пей до дна, пей до
дна, пейдодна.
Пели до тех пор, покуда любимый начальник не осушил
изрядного количества лафитничков и высоких севастопольских
стопок, после чего, в свою очередь, колеблющимся голосом начал
песню: "По старой калужской дороге, на сорок девятой версте".
Однако никто не узнал, что произошло на этой версте, так как
Полыхаев, неожиданно для всех, перешел на другую песню:
Шел трамвай девятый номер, На площадке ктой-то помер,
Тянут, тянут мертвеца, Ламца-дрица. Ца-ца.
После отъезда Полыхаева производительность труда в
"Геркулесе" слегла понизилась. Смешно было бы работать в полную
силу, не зная, останешься ли в этом помещении, или придется со
всеми канцпринадлежностями тащиться в "Жесть и бекон". Но еще
смешнее было бы работать в полную силу после возвращения
Полыхаева. Он вернулся, как выразился Бомзе, на щите, помещение
осталось за "Геркулесом", и сотрудники посвящали служебные часы