брюхо закачалось на поверхности моря, с обрыва над пляжем
послышался антилоповский матчиш.
Из машины вышли Остап Бендер, Балаганов и бухгалтер
Берлага, на лице которого выражалась полная покорность судьбе.
Все трое спустились вниз и, бесцеремонно разглядывая физиономии
купающихся, принялись кого-то разыскивать.
-- Это его брюки, -- сказал, наконец, Берлага,
останавливаясь перед одеждами ничего не подозревавшего
Скумбриевича. -- Он, наверное, далеко заплыл.
-- Хватит! -- воскликнул великий комбинатор. - Больше
ждать я не намерен. Приходится действовать не только на суше,
но и на море.
Он скинул костюм и рубашку, под которыми оказались
купальные трусы, и, размахивая руками, полез в воду. На груди
великого комбинатора была синяя пороховая татуировка,
изображавшая Наполеона в треугольной шляпе и с пивной кружкой в
короткой руке.
-- Балаганов! - крикнул Остап уже из воды. - Разденьте и
приготовьте Берлагу. Он, может быть, понадобится.
И великий комбинатор поплыл на боку, раздвигая воды медным
плечом и держа курс на северо-северовосток, где маячил
перламутровый живот Егора Скумбриевича.
Прежде чем погрузиться в морскую пучину, Остапу пришлось
много поработать на континенте. Магистральный след завел
великого комбинатора под золотые буквы "Геркулеса", и он
большую часть времени проводил в этом учреждении. Его уже не
удивляли комнаты с альковами и умывальниками, статуи и швейцар
в фуражке с золотым зигзагом, любивший потолковать об огненном
погребении.
Из сумбурных объяснений отчаянного Берлаги выплыла
полуответственная фигура товарища Скумбриевича. Он занимал
большой двухоконный номер, в котором когда-то останавливались
заграничные капитаны, укротители львов или богатые студенты из
Киева.
В комнате часто и раздражительно звонили телефоны, иногда
отдельно, а иногда оба сразу. Но никто не снимал трубок. Еще
чаще раскрывалась дверь, стриженая служебная голова,
просунувшись в комнату, растерянно поводила очами и исчезала,
чтобы тотчас же дать место другой голове, но уже не стриженой,
а поросшей жесткими патлами или попросту голой и сиреневой, как
луковица. Но и луковичный череп ненадолго застревал в дверной
щели. Комната была пуста.
Когда дверь открылась, быть может в пятидесятый раз за
этот день, в комнату заглянул Бендер. Он, как и все, повертел
головой слева направо и справа налево и, как все, убедился в
том, что товарища Скумбриевича в комнате нету. Дерзко выражая
свое недовольство, великий комбинатор побрел по отделам,
секциям, секторам и кабинетам, спрашивая, не-видел ли кто
товарища Скумбриевича. И во всех этих местах он получал
одинаковый ответ: "Скумбриевич только что здесь был", или:
"Скумбриевич минуту назад вышел".
Полуответственный Егор принадлежал к многолюдному виду
служащих, которые или "только что здесь были", или "минуту
назад вышли". Некоторые из них в течение целого служебного дня
не могут даже добраться до своего кабинета. Ровно в девять
часов такой человек входит в учрежденческий вестибюль и, полный
благих намерений, заносит ножку на первую ступень лестницы. Его
ждут великие дела. Он назначил у себя в кабинете восемь важных
рандеву, два широких заседания и одно узкое. На письменном
столе лежит стопка бумаг, требующих немедленного ответа. Вообще
дел многое множество, суток не хватает. И полуответственный или
ответственный гражданин бодро заносит ножку на мраморную
ступень. Но опустить ее не так-то легко. "Товарищ Парусинов, на
одну минуту, -- слышится воркующий голос, -- как раз я хотел
проработать с вами один вопросик". Парусинова мягко берут под
ручку и отводят в уголок вестибюля. И с этого момента
ответственный или полуответственный работник погиб для страны
-- он пошел по рукам. Не успеет он проработать вопросики
пробежать три ступеньки, как его снова подхватывают, уводят к
окну или в темный коридор, или в какой-нибудь пустынный
закоулок, где неряха завхоз набросал пустые ящики, и что-то ему
втолковывают, чего-то добиваются, на чем-то настаивают и просят
что-то провернуть в срочном порядке. К трем часам дня он
все-таки добирается до первой лестничной площадки. К пяти часам
ему удается прорваться даже на площадку второго этажа. Но так
как он обитает на третьем этаже, а служебный день уже
окончился, он быстро бежит вниз и покидает учреждение, чтобы
успеть на срочное междуведомственное совещание. А в это время в
кабинете надрываются телефоны, рушатся назначенные рандеву,
переписка лежит без ответа, а члены двух широких заседаний и
одного узкого безучастно пьют чай и калякают о трамвайных
неполадках.
У Егора Скумбриевича все эти особенности были чрезвычайно
обострены общественной работой, которой он отдавался с излишней
горячностью. Он умело и выгодно использовал взаимный и
всесторонний обман, который как-то незаметно прижился в
"Геркулесе" и почему-то носил название общественной нагрузки.
Геркулесовцы сидели на собраниях по три часа кряду, слушая
унизительную болтовню Скумбриевича.
Им всем очень хотелось схватить Егора за толстенькие ляжки
и выбросить из окна с порядочной высоты. Временами им казалось
даже, что никакой общественной деятельности вообще не
существует и никогда не существовало, хотя они и знали, что за
стенами "Геркулеса" есть какая-то другая, правильная
общественная жизнь. "Вот скотина, -- думали они, тоскливо вертя
в руках карандаши и чайные ложечки, -- симулянт проклятый! " Но
придраться к Скумбриевичу, разоблачить его было не в их силах.
Егор произносил правильные речи о советской общественности, о
культработе, о профучебе и о кружках самодеятельности. Но за
всеми этими горячими словами ничего не было. Пятнадцать
кружков, политических и музыкально-драматических, вырабатывали
уже два года свои перспективные планы; ячейки добровольных
обществ, имевшие своей целью споспешествовать развитию авиации,
химических знаний, автомобилизма, конного спорта, дорожного
дела, а также скорейшему уничтожению великодержавного
шовинизма, существовали только в воспаленном воображении членов
месткома, А школа профучебы, создание которой Скумбриевич
ставил себе в особенную заслугу, все время перестраивалась,
что, как известно, обозначает полную бездеятельность. Если бы
Скумбриевич был честным человеком, он, вероятно, сам сказал бы,
что вся эта работа ведется "в порядке миража". Но в месткоме
этот мираж облекался в отчеты, а в следующей профсоюзной
инстанции существование музыкально-политических кружков уже не
вызывало никаких сомнений. Школа же профучебы рисовалась там в
виде большого каменного здания, в котором стоят парты, бойкий
учитель выводит мелом на доске кривую роста безработицы в
Соединенных Штатах, а усатые ученики политически растут прямо
на глазах. Из всего вулканического кольца общественной
деятельности, которым Скумбриевич охватил "Геркулес",
действовали только две огнедышащие точки: стенная газета "Голос
председателя", выходившая раз в месяц и делавшаяся в часы
занятий силами Скумбриевича и Бомзе, и фанерная доска с
надписью "Бросившие пить и вызывающие других", под которой,
однако, не значилась ни одна фамилия.
Погоня за Скумбриевичем по этажам "Геркулеса" осточертела
Бендеру, Великий комбинатор никак не мог настигнуть славного
общественника. Он ускользал из рук. Вот здесь, в месткоме, он
только что говорил по телефону, еще горяча была мембрана и с
черного лака телефонной трубки еще не сошел туман его дыхания.
Вот тут, на подоконнике, еще сидел человек, с которым он только
сейчас разговаривал. Один раз Остап увидел даже отражение
Скумбриевича в лестничном зеркале. Он бросился вперед, но
зеркало тотчас же очистилось, отражая лишь окно с далеким
облаком.
-- Матушка-заступница, милиция-троеручица! -- воскликнул
Остап, переводя дыхание. -- Что за банальный, опротивевший всем
бюрократизм! В нашем Черноморском отделении тоже есть свои
слабые стороны, всякие там неполадки в пробирной палатке, но
такого, как в "Геркулесе"... Верно, Шура?
Уполномоченный по копытам испустил тяжелый насосный вздох.
Они снова очутились в прохладном коридоре второго этажа, где
успели побывать за этот день раз пятнадцать. И снова, в
пятнадцатый раз, они прошли мимо деревянного дивана, стоявшего
у полыхаевского кабинета.
На диване с утра сидел выписанный из Германии за большие
деньги немецкий специалист, инженер Генрих Мария Заузе. Он был
в обыкновенном европейском костюме, и только украинская
рубашечка, расшитая запорожским узором, указывала на то, что
инженер пробыл в России недели три и уже успел посетить магазин
кустарных изделий. Он сидел неподвижно, откинув голову на
деревянную спинку дивана и прикрыв глаза, как человек, которого
собираются брить. Могло бы показаться, что он дремлет. Но
молочные братья, не раз пробегавшие мимо него в поисках
Скумбриевича, успели заметить, что краски на неподвижном лице
заморского гостя беспрестанно меняются. К началу служебного
дня, когда инженер занял позицию у дверей Полыхаева, лицо его
было румяным в меру. С каждым часом оно все разгоралось и к
перерыву для завтрака приобрело цвет почтового сургуча. По всей
вероятности, товарищ Полыхаев добрался к этому времени лишь до
второго лестничного марша. После перерыва смена красок пошла в
обратном порядке. Сургучный цвет перешел в какие-то
скарлатидные пятна. Генрих Мария стал бледнеть, и к середине