фанерой, и вместо утерянной при катастрофе резиновой груши с
"матчишем" висел на веревочке никелированный председательский
колокольчик. Даже рулевое колесо, на котором покоились честные
руки Адама Казимировича, несколько свернулось в сторону. На
тротуаре, рядом с "Антилопой", стоял великий комбинатор.
Облокотившись о борт машины, он говорил:
-- Я обманул вас, Адам. Я не могу подарить вам ни
"изотта-фраскини", ни "линкольна", ни "бьюика", ни даже
"форда". Я не могу купить новой машины. Государство не считает
меня покупателем. Я частное лицо. Единственно, что можно было
бы приобрести по объявлению в газете, -- это такую же рухлядь,
как наша "Антилопа".
-- Почему же, -- возразил Козлевич, -- мой "лорендитрих"
-- добрая машина. Вот если бы еще подержанный маслопроводный
шланг, не нужно мне тогда никаких "бьюиков".
-- Шланг я вам привез, -- сказал Остап, -- вот он. И это
единственное, дорогой Адам, чем я могу помочь вам по части
механизации транспорта.
Козлевич очень обрадовался шлангу, долго вертел его в
руках и тут же стал прилаживать. Остап толкнул колокольчик,
который издал заседательский звон, и горячо начал:
-- Вы знаете, Адам, новость -- на каждого гражданина давит
столб воздуха силою в двести четырнадцать кило!
-- Нет, - сказал Козлевич, - а что?
-- Как что! Это научно-медицинский факт. И мне это стало с
недавнего времени тяжело. Вы только подумайте! Двести
четырнадцать кило! Давят круглые сутки, в особенности по ночам.
Я плохо сплю. Что?
-- Ничего, я слушаю, -- ласково ответил Козлевич.
-- Мне очень плохо, Адам. У меня слишком большое сердце.
Водитель "Антилопы" хмыкнул. Остап продолжал болтать:
-- Вчера на улице ко мне подошла старуха и предложила
купить вечную иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил.
Мне не нужна вечная игла, я не хочу жить вечно. Я хочу умереть.
У меня налицо все пошлые признаки влюбленности: отсутствие
аппетита, бессонница и маниакальное стремление сочинять стихи.
Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете
электрической лампы: "Я помню чудное мгновенье, передо мной
явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты".
Правда, хорошо? Талантливо? И только на рассвете, когда
дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже
написал А. Пушкин. Такой удар со стороны классика! А?
-- Нет, нет, продолжайте, -- сказал Козлевич сочувственно.
-- Так вот и живу, -- продолжал Остап с дрожью в голосе.
-- Тело мое прописано в гостинице "Каир", а душа манкирует, ей
даже в Рио-де-Жанейро не хочется. А тут еще атмосферный столб
душит.
-- А вы у нее были? -- спросил прямолинейный Козлевич. --
У Зоси Викторовны?
-- Не пойду, -- сказал Остап, -- по причине гордой
застенчивости. Во мне проснулись янычары. Я этой негодяйке
послал из Москвы на триста пятьдесят рублей телеграмм и не
получил ответа даже на полтинник. Это я-то, которого любили
домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина
-- зубной техник. Нет, Адам, я туда не пойду. До свидания!
Великий комбинатор отправился в гостиницу, вытащил из-под
кровати чемодан с миллионом, который валялся рядом со
стоптанными башмаками. Некоторое время он смотрел на него
довольно тупо, потом взял его за ручку и выбрался на улицу.
Ветер схватил Остапа за плечи и потащил к Приморскому бульвару,
Здесь было пустынно, никто не сидел на белых скамейках,
изрезанных за лето любовными надписями. На внешний рейд, огибая
маяк, выходил низкий грузовик с толстыми прямыми мачтами.
-- Довольно, -- сказал Остап, -- золотой теленок не про
меня. Пусть берет кто хочет. Пусть миллионерствует на просторе!
Он оглянулся и, видя, что вокруг никого нет, бросил
чемодан на гравий.
-- Пожалуйста, -- промолвил он, обращаясь к черным кленам,
и расшаркался.
Он пошел по аллее не оглядываясь. Сначала он шел медленно,
шагом гуляющего, потом заложил руки в карманы, потому что они
вдруг стали ему мешать, и усилил ход, чтобы победить колебания.
Он заставил себя повернуть за угол и даже запеть песенку, но
уже через минуту побежал назад. Чемодан лежал на прежнем месте.
Однако с противоположной стороны к нему, нагибаясь и вытягивая
руки, подходил гражданин средних лет и весьма обыкновенной
наружности.
-- Ты куда?! - закричал Остап еще издали. - Я тебе покажу
хватать чужие чемоданы! На секунду оставить нельзя! Безобразие!
Гражданин недовольно пожал плечами и отступил. А Бендер
снова потащился с золотым теленком в руках.
"Что ж теперь делать? -- размышлял он. -- Как
распорядиться проклятым кушем, который обогащает меня только
моральными муками? Сжечь его, что ли? "
На этой мысли великий комбинатор остановился с
удовольствием.
"Как раз в моем номере есть камин. Сжечь его в камине! Это
величественно! Поступок Клеопатры! В огонь! Пачка за пачкой!
Чего мне с ними возиться? Хотя нет, глупо. Жечь деньги --
пижонство! Гусарство! А что я могу на них сделать, кроме
нэпманского жранья? Дурацкое положение! Музейный заведующий
собирается за триста рублей Лувр учинить, любой коллектив
каких-нибудь водников или кооперативная корпорация
драмписателей за миллион может выстроить полунебоскреб с
плоской крышей для лекций на свежем воздухе. А Остап Бендер,
потомок янычаров, ни черта не может сделать! Вот навалился
класс-гегемон на миллионера-одиночку! "
Размышляя о том, как поступить с миллионом, великий
комбинатор бегал по аллеям, садился на цементный парапет и
сердито смотрел на качающийся за волнорезом пароход.
"Нет, от пожара придется отказаться. Жечь деньги-трусливо
и не грациозно. Нужно придумать какой-нибудь эффектный жест.
Основать разве стипендию имени Балаганова для учащихся заочного
радиотехникума? Купить пятьдесят тысяч серебряных ложечек,
отлить из них конную статую Паниковского и установить на
могиле? Инкрустировать "Антилопу" перламутром? А может быть...
"
Великий комбинатор соскочил с парапета, озаренный новой
мыслью. Не медля ни минуты, он покинул бульвар и, стойко
выдерживая натиск фронтальных и боковых ветров, пошел на
почтамт.
Там по его просьбе чемодан зашили в рогожку и накрест
перевязали бечевой. Получилась простецкая с виду посылка, какие
почтамт принимает ежедневно тысячами и в каких граждане
отправляют своим родственникам свиное сало, варенье или яблоки.
Остап взял химический карандаш и, возбужденно махнув им в
воздухе, написал:
ЦЕННАЯ
Народному комиссару финансов. Москва.
И посылка, брошенная рукой дюжего почтовика, рухнула на
груду овальных тючков, торбочек и ящиков. Засовывая в карман
квитанцию, Остап увидел, что его миллион вместе с прочим грузом
уже увозит на тележке в соседний зал ленивый старичок с белыми
молниями в петлицах.
-- Заседание продолжается, -- сказал великий комбинатор,
-- на этот раз без участия депутата сумасшедших аграриев О.
Бендера.
Он долго еще стоял под аркой почтамта, то одобряя свой
поступок, то сожалея о нем. Ветер забрался под макинтош Остапа.
Ему стало холодно, и он с огорчением вспомнил, что так и не
купил второй шубы.
Прямо перед ним на секунду остановилась девушка. Задрав
голову, она посмотрела на блестящий циферблат почтамтских часов
и пошла дальше. На ней было шершавое пальтецо короче платья и
синий берет с детским помпоном. Правой рукой она придерживала
сдуваемую ветром полу пальто. Сердце командора качнулось еще
прежде, чем он узнал Зосю, и он зашагал за ней по мокрым
тротуарным плитам, невольно держась на некоторой дистанции.
Иногда девушку заслоняли прохожие, и тогда Остап сходил на
мостовую, вглядываясь в Зосю сбоку и обдумывая тезисы
предстоящего объяснения.
На углу Зося остановилась перед галантерейным киоском и
стала осматривать коричневые мужские носки, качавшиеся на
веревочке. Остап принялся патрулировать неподалеку.
У самой обочины тротуара жарко разговаривали два человека
с портфелями. Оба были в демисезонных пальто, из-под которых
виднелись белые летние брюки.
-- Вы вовремя ушли из "Геркулеса", Иван Павлович, -
говорил один, прижимая к груди портфель, - там сейчас разгром,
чистят, как звери.
-- Весь город говорит, -- вздохнул другой.
-- Вчера чистили Скумбриевича, -- сладострастно сказал
первый, -- пробиться нельзя было. Сначала все шло очень
культурно. Скумбриевич так рассказал свою биографию, что ему
все аплодировали. "Я, говорит, родился между молотом и
наковальней". Этим он хотел подчеркнуть, что его родители были
кузнецы. А потом из публики кто-то спросил: "Скажите, вы не
помните, был такой торговый дом "Скумбриевич и сын. Скобяные
товары"? Вы не тот Скумбриевич? "
И тут этот дурак возьми и скажи: "Я не Скумбриевич, я
сын". Представляете, что теперь с ним будет? Первая категория
обеспечена.
-- Да, товарищ Вайнторг, такие строгости. А сегодня кого
чистят?
-- Сегодня большой день! Сегодня Берлага, тот самый,
который спасался в сумасшедшем доме. Потом сам Полыхаев и эта
гадюка Серна Михайловна, его морганатическая жена. Она в
"Геркулесе" никому дышать не давала. Приду сегодня часа за два
до начала, а то не протолкаешься. Кроме того, Бомзе...
Зося пошла вперед, и Остап так и не узнал, что случилось с
Адольфом Николаевичем Бомзе. Это, однако, нисколько его не
взволновало. Начальная фраза разговора была уже готова.
Командор быстро нагнал девушку.
-- Зося, -- сказал он, -- я приехал, и отмахнуться от
этого факта невозможно.
Фраза эта была произнесена с ужасающей развязностью.
Девушка отшатнулась, и великий комбинатор понял, что взял