- Я сегодня поздно, милый, - сказала она. - Много дела. Ну, как ты?
Я рассказал ей про газеты и про отпуск.
- Чудесно, - сказала она. - Куда же ты думаешь ехать?
- Никуда. Думаю остаться здесь.
- И очень глупо. Ты выбери хорошее местечко, и я тоже поеду с тобой.
- А как же ты это сделаешь?
- Не знаю. Как-нибудь.
- Ты прелесть.
- Вовсе нет. Но в жизни не так уж трудно устраиваться, когда нечего терять.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Ничего. Я только подумала, как ничтожны теперь препятствия, которые казались непреодолимыми.
- По-моему, это довольно трудно будет устроить.
- Ничуть, милый. В крайнем случае я просто брошу все и уеду. Но до этого не дойдет.
- Куда же нам поехать?
- Все равно. Куда хочешь. Где мы никого не знаем.
- А тебе совсем все равно, куда ехать?
- Да. Только бы уехать.
Она была какая-то напряженная и озабоченная.
- Что случилось, Кэтрин?
- Ничего. Ничего не случилось.
- Неправда.
- Правда. Ровно ничего.
- Я знаю, что неправда. Скажи, дорогая. Мне ты можешь сказать.
- Ничего не случилось.
- Скажи.
- Я не хочу. Я боюсь, это тебя огорчит или встревожит.
- Да нет же.
- Ты уверен? Меня это не огорчает, но я боюсь огорчить тебя.
- Раз это тебя не огорчает, то и меня тоже нет.
- Мне не хочется говорить.
- Скажи.
- Это необходимо?
- Да.
- У меня будет ребенок, милый. Уже почти три месяца. Но ты не будешь огорчаться, правда? Не надо. Не огорчайся.
- Не буду.
- Правда не будешь?
- Конечно.
- Я все делала. Я все пробовала, но ничего не помогло.
- Я и не думаю огорчаться.
- Так уж вышло, и я не стала огорчаться, милый. И ты не огорчайся и не тревожься.
- Я тревожусь только о тебе.
- Ну вот! Как раз этого и не надо. У всех родятся дети. У других все время родятся дети. Совершенно естественная вещь.
- Ты прелесть.
- Вовсе нет. Но ты не думай об этом, милый. Я постараюсь не причинять тебе беспокойства. Я знаю, что сейчас я тебе причинила беспокойство. Но ведь до сих пор я держалась молодцом, правда? Тебе и в голову не приходило?
- Нет.
- И дальше так будет. Ты совсем не должен огорчаться. Я вижу, что ты огорчен. Перестань. Перестань сейчас же. Хочешь выпить чего-нибудь, милый? Я знаю, стоит тебе выпить, и ты развеселишься.
- Нет. Я и так веселый. А ты прелесть.
- Вовсе нет. Но я все улажу, и мы будем вместе, а ты только выбери место, куда нам поехать. Октябрь, наверно, будет чудесный. Мы чудесно проведем это время, милый, а когда ты будешь на фронте, я буду писать тебе каждый день.
- А ты где будешь?
- Я еще не знаю. Но непременно в самом замечательном месте. Я обо всем позабочусь.
Мы притихли и перестали разговаривать. Кэтрин сидела на постели, и я смотрел на нее, но мы не прикасались друг к другу. Каждый из нас был сам по себе, как бывает, когда в комнату входит посторонний и все вдруг настораживаются. Она протянула руку и положила ее на мою.
- Ты не сердишься, милый, скажи?
- Нет.
- И у тебя нет такого чувства, будто ты попал в ловушку?
- Немножко есть, пожалуй. Но не из-за тебя.
- Я и не думаю, что из-за меня. Не говори глупостей. Я хочу сказать - вообще в ловушку.
- Физиология всегда ловушка.
Она вдруг далеко ушла от меня, хотя не шевельнулась и не отняла руки.
- Всегда - нехорошее слово.
- Прости.
- Да нет, ничего. Но ты понимаешь, у меня никогда не было ребенка, и я никогда никого не любила. И я старалась быть такой, как ты хотел, а ты вдруг говоришь "всегда".
- Ну давай я отрежу себе язык, - предложил я.
- Милый! - Она вернулась ко мне издалека. - Не обращай внимания. - Мы снова были вместе, и настороженность исчезла. - Ведь, правда же, мы с тобой - одно, и не стоит придираться к пустякам.
- И не нужно.
- А бывает. Люди любят друг друга, и придираются к пустякам, и ссорятся, и потом вдруг сразу перестают быть - одно.
- Мы не будем ссориться.
- И не надо. Потому что ведь мы с тобой только вдвоем против всех остальных в мире. Если что-нибудь встанет между нами, мы пропали, они нас схватят.
- Им до нас не достать, - сказал я. - Потому что ты очень храбрая. С храбрыми не бывает беды.
- Все равно, и храбрые умирают.
- Но только один раз.
- Так ли? Кто это сказал?
- Трус умирает тысячу раз, а храбрый только один?
- Ну да. Кто это сказал?
- Не знаю.
- Сам был трус, наверно, - сказала она. - Он хорошо разбирался в трусах, но в храбрых не смыслил ничего. Храбрый, может быть, две тысячи раз умирает, если он умен. Только он об этом не рассказывает.
- Не знаю. Храброму в душу не заглянешь.
- Да. Этим он и силен. .
- Ты говоришь со знанием дела.
- Ты прав, милый. На этот раз ты прав.
- Ты сама храбрая.
- Нет, - сказала она. - Но я бы хотела быть храброй.
- А я не храбрый, - сказал я. - Я знаю себе цену. У меня было достаточно времени, чтобы узнать. Я точно бейсболист, который выбивает двадцать два за сезон и знает, что на большее он не способен.
- Что это значит; "выбивает двадцать два за сезон"? Звучит очень важно.
- Совсем не важно. Это значит - очень посредственный игрок нападения в бейсбольной команде.
- Но все-таки игрок нападения, - поддразнила она меня.
- Кажется, нам друг друга не переспорить, - сказал я. - Но ты храбрая.
- Нет. Но надеюсь когда-нибудь стать храброй.
- Мы оба храбрые, - сказал я. - Когда я выпью, так я совсем храбрый.
- Мы замечательные люди, - сказала Кэтрин. Она подошла к шкафу и достала коньяк и стакан. - Выпей, милый, - сказала она. - Это тебе за хорошее поведение.
- Да, мне не хочется.
- Выпей, выпей.
- Ну, хорошо. - Я налил треть стакана коньяку и выпил.
- Однако, - сказала она. - Я знаю, что коньяк - напиток героев. Но не надо увлекаться.
- Где мы будем жить после войны?
- Вероятно, в богадельне, - сказала она. - Три года я была очень наивна и надеялась, что война кончится к рождеству. Но теперь я надеюсь, что она кончится, когда наш сын будет лейтенантом.
- А может, он будет генералом.
- Если это столетняя война, он и до генерала успеет дослужиться.
- Ты не хочешь выпить?
- Нет. Ты от коньяка всегда веселеешь, милый, а у меня голова кружится.
- Ты никогда не пила коньяк?
- Нет, милый. Я ужасно старомодная жена.
Я потянулся за бутылкой и налил себе еще коньяку.
- Надо пойти взглянуть на твоих соотечественников, - сказала Кэтрин. - Может, ты пока почитаешь газеты?
- Тебе непременно нужно идти?
- Если не сейчас, то позже.
- Лучше сейчас.
- Я скоро вернусь.
- Я успею дочитать газеты, - сказал я.
Глава двадцать вторая
Ночью стало холодно, и на следующий день шел дождь. Когда я возвращался из Ospedale Maggiore, дождь был очень сильный, и я насквозь промок. Балкон моей комнаты заливало потоками дождя, и ветер гнал их в стекло балконной двери. Я переоделся и выпил коньяку, но у коньяка был неприятный вкус. Ночью я почувствовал себя плохо, и наутро после завтрака меня вырвало.
- Картина ясная, - сказал госпитальный врач. - Взгляните на белки его глаз, мисс.
Мисс Гэйдж взглянула. Мне дали зеркало, чтобы и я мог взглянуть. Белки глаз были желтые, это была желтуха. Я проболел две недели. Из-за этого сорвался мой отпуск, который мы собирались провести вместе. Мы хотели поехать в Палланцу на Лаго-Маджоре. Там хорошо осенью, когда начинают желтеть листья. Есть где погулять, и в озере можно ловить форель. Там было бы лучше, чем в Стрезе, потому что в Палланпе народу меньше. В Стрезу так удобно ездить из Милана, что там всегда полно знакомых. Близ Палланцы есть очень славные деревушки, и на гребной лодке можно добираться до рыбачьих островов, а на самом большом острове есть ресторан. Но нам не пришлось поехать.
Как-то, когда я лежал больной желтухой, мисс Ван-Кампен вошла в комнату, распахнула дверцы гардероба и увидела пустые бутылки. Я только что послал швейцара вынести целую охапку бутылок, и, наверно, она видела, как он выходил с ними, и пришла посмотреть, нет ли еще. Больше всего было бутылок из-под вермута, бутылок из-под марсалы, бутылок из-под капри, пустых фляг из-под кьянти и несколько бутылок было из-под коньяка. Швейцар унес самые большие бутылки, те, в которых был вермут, и оплетенные соломой фляги из-под кьянти, а бутылки из-под коньяка он оставил напоследок. Те бутылки, которые нашла мисс Ван-Кампен, были из-под коньяка, и одна бутылка, в виде медведя, была из-под кюммеля. Бутылка-медведь привела мисс Ван-Кампен в особенную ярость. Она взяла ее в руки. Медведь сидел на задних лапах, подняв передние, в его стеклянной голове была пробка, а ко дну пристало несколько липких кристалликов. Я засмеялся.
- Тут был кюммель, - сказал я. - Самый лучший кюммель продают в таких бутылках-медведях. Его привозят из России.
- Это все бутылки из-под коньяка, если не ошибаюсь? - спросила мисс Ван-Кампен.
- Мне отсюда не видно, - сказал я. - Но по всей вероятности - да.
- Сколько времени это продолжается?
- Я сам покупал их и приносил сюда, - сказал я. - Меня часто навещали итальянские офицеры, и я держал коньяк, чтоб угощать их.
- Но сами вы не пили?
- Сам тоже пил.
- Коньяк! - сказала она. - Одиннадцать пустых бутылок из-под коньяка и эта медвежья жидкость.
- Кюммель.
- Сейчас я пришлю кого-нибудь, чтобы их убрали. Больше у вас нет пустых бутылок?
- Пока - нет.
- А я еще жалела вас, когда вы заболели желтухой. Жалость к вам - это зря потраченная жалость.
- Благодарю вас.
- Я готова понять, что вам не хочется возвращаться на фронт. Но вы могли бы изобрести что-нибудь более остроумное, чем вызвать у себя желтуху потреблением алкоголя.
- Чем?
- Потреблением алкоголя. Вы очень хорошо слышали, что я сказала. - Я молчал. - Боюсь, что, если вы не придумаете чего-нибудь еще, вам придется отправиться на фронт, как только пройдет ваша желтуха. Не думаю, чтобы после умышленно вызванной желтухи полагался отпуск для поправления здоровья..
- Вы не думаете?
- Не думаю.
- Вы когда-нибудь болели желтухой, мисс Ван-Кампен?
- Нет, но я не раз наблюдала эту болезнь.
- Вы заметили, какое удовольствие она доставляет больным?