Задача определения границ научного знания была осознана как задача первостепенной важности только в XX в., хотя К. Поппер и называл ее «центральной проблемой теории познания» со времен Канта. Так, например, еще для Г. Спенсера эта проблема практически не имела смысла. Он писал: «Нигде нельзя провести черту и сказать: "Здесь начинается наука"». Впрочем, уже Э. Мах ввел критерий для различения: научное знание – это такое знание, которое подтверждается в опыте, верифицируется. И все-таки лишь расцвет в 1920–1930-х гг. тоталитарных идеологий, объявивших себя единственно истинными и судивших с идеологических позиций самое научное знание, побудил ученых провести жесткий водораздел между идеологией и метафизикой с одной стороны, и подлинной наукой – с другой. Логические позитивисты (М. Шлик, Р. Карнап, Г. Райхенбах и др.) сформулировали ряд принципов, по которым естественнонаучное знание отличается от метафизических рассуждений. Среди них: принцип сведения научного знания к эмпирическому базису (т. е. к фактам наблюдения); принцип эмпирической подтверждаемости (верифицируемости) высказанных утверждений; принцип устранения субъекта из результата научного познания (из этого принципа, в частности, следует признание эквифинальности научного знания – подлинно научное знание не должно зависеть от истории его получения); принцип неизменности во времени критериев научности; и т. д.
Позитивистская программа довольно быстро исчерпала себя. Дело в том, что ни одна естественная наука не может соответствовать предложенным принципам. Так, например, законы естественных наук не могут быть сведены к высказываниям о наблюдаемых данных, поскольку утверждения обо всех вообще явлениях никогда не могут быть проверены в опыте, т. е. не поддаются верификации. К тому же отнюдь не только естественные науки типа физики и химии являются науками. А как быть с историей, логикой или лингвистикой? И различные исследователи стали предлагать иные критерии. Научное знание – это, по мнению одних, знание систематизированное, по мнению других – всегда сомневающееся, а потому регулярно проверяемое знание, по мнению третьих – обязательно обладающее к тому же возможностью быть опровергнутым, по мнению четвертых – знание рецептурное, указывающее на эффективные способы действия, по мнению пятых автономное, не зависящее от ценностей культуры, по мнению шестых – включенное в единую картину мира, и т. д. Все подходы выделяют важные особенности науки, но все-таки не дают надежного критерия для отделения научного знания от ненаучного.
Это побудило некоторых методологов ввести конвенциональный критерий. Само научное сообщество решает, что является научным, а что – нет. Правда, тут же обнаруживает Т. Кун, существуют такие революционные ситуации в науке, когда и научное сообщество начинает ошибаться. Но если сами ученые не могут отличить истинное научное знание от незнания, то уже легко признать блефом вообще наличие разграничительной линии между Наукой и не-Наукой. Так возникает позиция методологического анархиста П. Фейерабенда: познание – это «океан взаимно несовместимых альтернатив, в котором каждая отдельная теория, сказка или миф являются частями одной совокупности, побуждающими друг друга к более тщательной разработке; благодаря этому процессу конкуренции все они вносят свой вклад в развитие нашего сознания... Специалисты и неспециалисты, профессионалы и любители, поборники истины и лжецы – все участвуют в этом соревновании и вносят свой вклад в обогащение нашей культуры». Но если мошенники заслуживают такого же почтения, как и серьезные ученые, то исчезает и само представление об Истине. Само слово «истина» становится, как говорит постмодернист Р. Рорти, «автоматическим и пустым комплиментом, отпускаемым тем верам, которые помогают нам делать то, что мы хотим». Но, значит, и проблемы демаркации научного знания нет.
Однако и анархисты, и особенно постмодернисты, отрицающие Истину, почему-то забывают о том, что и у Истины может быть презумпция невиновности. То, что философам до сих пор не удалось создать всеми принятый критерий научности знания, не означает, что такого критерия в принципе не может быть. Но критиков рациональности психологически можно понять – всегда приятно объявить собственную интеллектуальную слабость мощным творческим прорывом, не принимающим никаких форм «интеллектуального деспотизма».
Попробуем рассуждать иначе. Существует два критерия оценки достоверности результатов познания. Первый – сугубо субъективный. Опора на этот критерий при оценке истинности знания всегда связана с тайной (т. е. буквально: с мистическим, или, в терминологии Л. Витгенштейна, с невыразимым) – с невесть откуда взявшимся чувством правильности, с ощущением самоочевидности познанного. Несмотря на то, что, как уже говорилось, человек не знает причину этих своих переживаний, они всегда – в силу своей самоочевидности – останутся для него самой достоверной вещью на свете. Без такой положительной личной оценки никакое знание не будет принято субъектом как истинное. Всякое познание необходимо сопровождается субъективным ощущением уверенности или неуверенности в полученном результате. Однако постепенно в культуре формируются некоторые правила, или нормативные критерии, позволяющие оценивать результаты собственного познания более-менее не зависящим от субъективного переживания способом. Мы никогда даже кушанья не оцениваем только с опорой на субъективный вкус. Мы прислушиваемся и к мнению других людей, и к тем последствиям, к которым, как мы уже знаем из своего опыта, приводит употребление тех или иных блюд, и к словам доктора, не рекомендующего есть жареное, хотя оно субъективно может восприниматься как очень вкусное, и к своему парадоксальному желанию есть невкусное для того, чтобы меньше съесть или позднее насладиться послевкусием. В обычной жизни люди доверяют не только своему субъективному ощущению, но и, например, стараются учитывать мнение окружающих их людей или ориентироваться на результат собственных действий. В обыденном познании оценки смешиваются. Они покоятся и на субъективном, и на нормативном критериях.
Но иногда объявляется, что субъективный критерий – это единственно возможный критерий оценки истинности знания. Так как любое знание дано человеку только через сознание, то само Сознание и только само Сознание должно нести подлинное знание, – убеждают мистики всех времен и народов. При принципиальной опоре на такой способ оценки достоверности знание принципиально покрыто тайной. «Все написано в книге очевидности», – сказано в Коране, иными словами, субъективный критерий очевидности необходим и достаточен для познания Истины. «Царство небесное внутри нас», – говорят христиане. Это и значит, что только внутри самого себя человек может узреть Божественный свет Истины. В связи с этим А. Н. Волкова пишет: «Почти все, кто достиг понимания истинной природы этого феномена, тут же бросают заниматься им, поскольку понимают полную неспособность вразумительно и человеческим языком объяснить то, что они поняли». Мистическое познание использует только один критерий, только одному критерию доверяет: собственному субъективному переживанию (какими бы разными словами это переживание ни называлось).
Правда, мистикам приходится вводить еще один специфический критерий. Дело в том, что разные люди получают через свое Сознание разные знания. Как отличить субъективную достоверность мистических переживаний от, например, бредовых идей, которые как раз и определяются в качестве таких, которые воспринимаются с абсолютной непоколебимой субъективной уверенностью. Для этого надо научиться не обращать внимания на присутствующий в голове у каждого человека хаос мыслей и желаний, достичь – с помощью специальных техник работы с Сознанием – состояния «отрешения от всего», «опустошения сознания», и только тогда придет Откровение и произойдет встреча с Подлинным. Поэтому все мистики проповедуют – в той или иной форме – аскезу, но при этом формулируют также особое требование: пользоваться только правильными техниками «отрешения». Но что является правильной техникой? Каждая мистическая школа решает этот вопрос по-своему, часто выдвигая следование собственным ритуалам в качестве обязательного критерия оценки правильности.
В науке же наоборот: только нормативные критерии необходимы и достаточны для оценки истинности знания. Умение правильно (т. е. по правилам) обосновывать свои высказывания – главное профессиональное требование в науке. Конечно, ни один ученый сам по себе не воспримет никаких идей, если субъективно не убедится в их правоте. Но это – его личное дело, не имеющее значения для научного сообщества. Уверенность в истинности собственной позиции не может считаться аргументом в научном споре. Впрочем, ученый может лишь надеяться, что он открыл истинное знание, но никогда не должен быть в этом уверен.
Следует различать знания, основанные на нормативных доказательствах, и знания, основанные на вере. Приписываемое Тертуллиану «верую, потому что абсурдно» (credo, quia absurdum est) удачно подчеркивает это различение. Если можно доказать, то незачем верить. Ведь если нечто доказано, то бессмысленно в это верить или не верить, а следовательно, вера уходит. Мы не верим в законы механики или электродинамики, потому что знаем, как они обоснованы. А ссылка на Творца, как справедливо говорил Ч. Дарвин, «выходит за предел научного обсуждения». Невозможно согласовать между собой результаты религиозного и естественнонаучного познания, так как нельзя договориться о критериях согласования – они заведомо разные. Эти знания не могут ни подтвердить, ни опровергнуть друг друга. Во всех тех случаях, когда религия опровергала науку (процессы над Дж. Бруно или Г. Галилеем) или когда естественная наука опровергала религию, за этим на самом деле всегда стояли исключительно политические мотивы, а потомкам потом было стыдно. Но поэтому же, например, научная психология, опирающаяся на христианскую религию, – такой же оксюморон (словесный кентавр типа «живой труп»), как и христианская религия, опирающаяся на научную психологию. Тем не менее вполне возможна христианская психотерапия как психотерапия для верующих людей, придерживающихся христианских ценностей, равно как возможно, что религиозный ученый вдохновится в своем творчестве какой-нибудь идеей Священного Писания. Но в этом последнем случае ученый обязан перевести эту идею в понимаемый наукой вид и подвергнуть ее проверке, а не считать непререкаемой истиной.