«Незаконное», с точки зрения самих же конструктивизма или инструментализма, суждение об «объекте», тем не менее, лежит в основе противопоставления неизменной природы и исторически и культурно опосредованной науки. Оно же в общем определяет высокомерную позицию, которую герменевтика занимает по отношению к предмету наук о природе: в «объектах» не содержится ничего, что представляло бы интерес для герменевтики – ни цели, ни смысла, ни ценностей, ни истории. Тем не менее, этот нигилистический объективизм все равно остается объективизмом, т.е. некритически предполагает определенную онтологию.
О том, как определенным образом понятые «объекты» направляют движение конструктивистской мысли, можно судить и по «сильной программе» в социологии науки. «Сильная программа» также исходит из предположения об «объектах», хотя, в отличие от герменевтики, которая определяет себя в противоположных терминах, «сильная программа» руководствуется «принципом переноса»[195].
С точки зрения Д. Блура, для того чтобы быть подлинно научной дисциплиной, социология знания должна отвечать определенному стандарту объективности, который, при ближайшем рассмотрении обнаруживает связь с такими характеристиками объекта как неизменность, вневременность, независимость от познающего субъекта и полная детерминированность. «Порядок социологических «вещей», на который ссылается «сильная программа[196], заранее задан и представляет собой, по сути, цепь механически понятых причинно-следственных связей – именно их и надлежит раскрыть социологической теории. Здесь «критическая установка» опять выходит за свои собственные пределы, ведь свойства, которые приписываются объекту, определяют суждения о субъективности.
Восстанавливая онтологию объектов
Я полагаю, что мы не зайдем слишком далеко, если обобщим эту теоретическую ситуацию следующим образом. Запрет на метафизику, как наиболее влиятельная тенденция новоевропейской философии, вытекает из определенных метафизических предпосылок, которые не могут быть пересмотрены именно потому, что метафизика находится «под запретом». Ситуация парадоксальная, но, как мне представляется, не безнадежная, коль скоро из нее можно извлечь положительные выводы. «Сопротивление онтологии» подталкивает философию к тому, чтобы отнестись к ней с должным вниманием и перестать, наконец, рассматривать ее в качестве разновидности интеллектуальной болезни. И сегодня мы – свидетели того, как философия вновь обращается к онтологии и заново оценивает те онтологические концепции, которые разделили «реальность» и «конструкцию».
Пока философия пренебрегала «объектами», она направляла все усилия на разыскание такого вида «субъекта», который один способен удержать на своих плечах все бремя бытия. О том, насколько тяжела эта задача, свидетельствует постоянное беспокойство философии по поводу субъекта и субъективности. Так, в XX в. философы заявили о необходимости отыскать «новую форму субъективности», расширенную до коллективного субъекта познания[197]. Результатом этих усилий явился социо-центризм, или культур-центризм, которым в настоящий момент завершается критическая традиция. В противовес этому иная тенденция начинает играть все более заметную роль на философской сцене. Сегодня мы видим попытки (некоторые из них предпринимаются социологами науки, и это наиболее примечательно ввиду того, что социология науки принадлежит критической традиции) спасти реализм, не отказываясь при этом от конструктивизма, т.е. уравновесить «онтологию культуры» «онтологией природы», или «онтологией объекта»[198]. Стремление вновь построить «онтологию объекта» сопряжено с поиском «нового типа объективности» т.е. такого образа «объекта» и мира в целом, в котором связь реальности и конструкции, субъективности и истины была бы восстановлена[199].
Реляционная онтология и конструктивизм
Онтология и эпистемология: единство или борьба противоположностей?
Возможно ли совместить два теоретических полюса новоевропейской мысли – сохранить «критическую установку», и, следовательно, сохранить право конструктивизма (и всего спектра школ социологии науки) на существование, не отказываясь при этом от «объективизма», т.е. учитывая «точку зрения» «нечеловеков» («nonhumans»)? Или, иначе говоря, можно ли считать, что не существует ничего независимого от сознания (а «быть» значит «быть воспринимаемым»), и при этом остаться реалистом? Я имею в виду реализм в том классическом смысле, который связывает средневековое понимание этого термина с современным, и говорит о том, что мышление мыслит бытие как оно есть и поскольку оно есть.
Традиция новоевропейской философии приводит к отрицательному ответу на этот вопрос: или философия исповедует «наивный реализм», или защищает конструктивистскую модель с вытекающими последствиями (самое печальное из них – объявление метафизики болезнью сознания). Недостижимость согласия между этими позициями объясняется догматической (так или иначе метафизической!) предпосылкой обособленности и самостоятельности двух родов бытия – мира «самого по себе» и сознания «самого по себе». Эта идея обособленности имеет долгую историю, длиной едва ли меньше, чем вся история европейской философии, и, начиная с Нового времени, она тесно связана с онтологией «объекта» и «субъекта».
В Новое время дуалистический раскол мира находит поддержку в механицизме. Механическое понимание материи стремится исключить из нее все виды движения, кроме пространственного перемещения и все виды взаимодействий, кроме непосредственных столкновений. Причинно-следственная связь мыслится теперь в терминах давления одного движущегося тела на другое. Любое изменение в мире представляет собой, таким образом, механически обусловленный, необходимый, процесс. Причина, ранее понимаемая как цель и смысл, выносится за пределы этого, «объективного», мира, подчиняющегося механическим законам движения, и помещается в «картезианское» сознание. Природа как бессмысленный и мертвый продукт упорядочивания, которое осуществляется извне, субъектом, является отправной точкой парадигмы критицизма. Возникает парадоксальная ситуация: запрет на метафизику вытекает из определенных метафизических предпосылок, которые, именно в силу запрета на метафизику, не могут быть пересмотрены.
Впрочем, анти-метафизическая установка, определявшая, с начала XIX в., «генеральную линию» европейской философии, не стала исчерпывающей. Кроме философов-эпистемологов, полагавших метафизику заблуждением тщеславных интеллектуалов, находятся также, мыслители, чьи работы, несмотря на кантовский запрет, выражают неискоренимую потребность философии размышлять о бытии. К таким мыслителям, пребывающим, правда, в подавляющем меньшинстве, следует отнести А.Н.Уайтхеда. По его собственному признанию, он восстанавливает «докантовские способы мышления» [200] и движется «от объективности, благодаря которой внешний мир есть данность, к субъективности, посредством которой возникает единый индивидуальный опыт» [201].
Философия Уайтхеда, вновь вернулась к окончательно казалось оставленному мыслителями построению систем, что обеспечило ей нелегкую судьбу: долгое время ею интересовались почти исключительно теологи (на них, по понятным причинам, «запрет на метафизику» не распространялся). Со стороны же магистрального направления англо-американской мысли она встречала в лучшем случае молчаливое недоумение. Но в конце XX столетия ситуация изменилась. В связи с общим оживлением онтологической проблематики возникает все более устойчивый интерес к Уайтхеду и к так называемой «процесс-философии», которая сформировалась в середине XX в. под влиянием его концепций. И самым, пожалуй, неожиданным поворотом на пути этого «приключений идей» явилось то, что философия Уайтхеда встретила благожелательный и заинтересованный отклик со стороны постпозитивистов и социологов науки [202].
Попытаюсь объяснить, почему социал-конструктивистская рецепция Уайтхеда выглядит неожиданной. Дело в том, что традиция постпозитивизма и тесно связанная с ней социология науки стали закономерным итогом эволюции «критической установки» посткантовской философии. Критицизм в качестве фундаментальной посылки принимает положение о сознании как абсолютной системе координат и наделяет субъекта абсолютной мерой ответственности за все произведенное знание. Очевидный перекос в сторону активности «субъекта» достигается за счет пассивности «объекта», который молча дожидается истолкования и оценки. Да и существует ли он? Вопрос о существовании «внешнего мира» критическая философия выносит за пределы возможного опыта и делает упор на исследовании способов организации явлений, эволюционируя от «абсолютной твердости» трансцендентальной субъективности к «делимому до бесконечности» сознанию «телесно-практического» субъекта XX в.