Стенгерс считает, что самый главный вывод, который следует из онтологии Уайтхеда, – это отрицание ею самой себя в качестве «всеобщей и необходимой» картины мира, адекватной реальности, поскольку «адекватность» есть продукт атомистической онтологии «внешних отношений». В онтологии же Уайтхеда речь идет о конструкции, о «сращении». Но конструктивисты – не «нормативные эпистемологи, которые ищут универсальных «правил соответствия», поэтому такое самоотрицание не должно их смущать. Польза же, которую они могут извлечь из этой онтологии, как из любой «абстракции», сродни пользе, которую математик извлекает из своих «абстракций». Он следует за ними, повинуясь их внутренней творческой силе, и конструирует все новые и новые их ряды. «Абстракции», приманка (lure) для математиков, могут играть ту же роль для философов, но при условии, что философы, наподобие математиков, потрудятся соотнести способ существования со способом достижения, «истинно существующее» с «просто выдумкой», «упрямый факт» с его инструментальным воплощением, «реальность» с порождающим ее контекстом.
И раз уж я веду перекличку Уайтхеда и его западноевропейских последователей с русскими диалектиками, обращусь к Флоренскому: «Пора избавиться от horror imaginarii… область мнимостей реальна» [276].
Исторический контекст: традиции, участвующие в формировании программ STS
STS предлагают особую методологию осмысления технического опыта. Они рассматривают историю отдельных научных дисциплин, динамику знания как социального института и философские основания научного знания. В частности, они считают возможным разработку обоснованных критериев для оценки противоречащих друг другу теорий и интерпретаций и вместе с тем выявляют проблемы, скрытые за риторикой объективности. Кратко говоря, STS представляют собой форум, на котором люди, интересующиеся местом науки и технологии в современном обществе, могут обсуждать сложные технические вопросы.
Философия науки
Междисциплинарный контекст
Хотя STS все в большей мере приобретают междисциплинарный характер, сохраняется значительная доля непонимания между участвующими в диалоге дисциплинами, особенно между “философским” и “социальным” крыльями. К первому можно (с известной долей условности) отнести представителей традиционной англо-саксонской и (в первую очередь) континентальной традиции философии науки, а ко второму – представителей социальных наук в широком значении. Можно, по-видимому, принять позицию Стива Фуллера, создателя термина “социальная эпистемология”, и попытаться найти точки соприкосновения в процессе разграничения прескриптивного и дескриптивного подходов к науке и технологии. Хотя некоторые философы науки (в частности, представители эволюционной эпистемологии) придерживаются дескриптивного подхода, целесообразно считать центральной задачей философии науки формулировку рекомендаций, помогающих ученым прояснять и совершенствовать их установки в отношении процесса собственно научного исследования. А именно, по мнению Фуллера, главный вопрос социальной эпистемологии состоит в следующем: как должен быть организован процесс познания в условиях, когда познанием занимаются многочисленные индивиды, каждый их которых оперирует более или менее определенным объемом знаний, располагает равно несовершенными когнитивными возможностями, но разным уровнем доступа к деятельности других?[277]
Итак, социальная эпистемология отводит философии науки универсально указующую роль. Но традиционная философия науки тоже способна играть такую роль, хотя и в более узком смысле – а именно, помогать совершенствованию научных теорий и объяснений. Позиция Фуллера в данном контексте вполне плодотворна, поскольку фиксирует разделение труда между философией и социальными науками как различие между предписанием и описанием, или нормативным и эмпирическим подходами[278], способными приносить пользу друг другу. Наиболее важным можно, по-видимому, считать следующий вопрос, формулируемый с предписывающей позиции: какие доводы должны использовать ученые для обоснования своего выбора между значительными теориями или исследовательскими программами? Разные философские направления отвечают на него по-разному.
Позитивизм
В сетке координат философии науки это логический позитивизм или логический эмпиризм – термины не вполне идентичные, но и не настолько различные, чтобы разница между ними в данном случае была существенна. Для STS позитивизм в общем и целом равнозначен теориям, сложившемся в рамках Венского кружка и благодаря ему. Представители социальных наук склонны причислять к позитивизму еще и Огюста Конта с его социологическим сциентизмом. Свойственно им использовать термин “позитивизм” и в уничижительном смысле – для обозначения примитивного восприятия науки или сведения методов социальных наук к прототипам, используемым естественными. В данном случае мы используем термин “позитивизм” так, как его понимает STS.
Ключевым понятием позитивизма (во всяком случае, его ранних версий), является верифицируемость: утверждения имеют смысл, если они верифицируемы (или, в ослабленной версии, если в той или иной степени подтверждаемы). Главным средством верификации является опыт. Хотя принцип верификации со временем утратил значимость, эмпирическая интерпретация значения по прежнему определяла различие, которое позитивисты проводили между теоретическими понятиями и наблюдаемыми условиями. Теоретические понятия – такие, как “энергия” в физике – с этой точки зрения бессмысленны, поскольку не могут наблюдаться непосредственно или даже опосредованно (с помощью приборов).
Понимание значения как референции резко контрастирует с семиотической его интерпретацией, характерной для социально-гуманитарных дисциплин. Это обстоятельство является одним из главных источников междисциплинарного непонимания. Например, согласно Ф. де Соссюру, значение высказывания зависит от его положения в различных кодах семантического различия[279]. Этот принцип применяется в современной лингвистике, антропологических исторических и т.д. исследованиях, предпринятых такими интеллектуальными течениями, как структурализм, пост-структурализм, деконструкция.
Иными словами, если первое понимание значения связывает слово с вещью, которой оно референтно, то другой подход предполагает широкий спектр интерпретаций. В отличие от позитивистского проекта, пытавшегося сформулировать универсальный формальный язык, семиотический подход апеллирует к языкам и культурам как базовым элементам референции. Тем не менее, между двумя позициями есть точка соприкосновения, поскольку они представляют собой два способа восприятия одного и того же лингвистического факта – референции и семиотической значимости. Поэтому, видимо, не стоит полностью предпочитать одну другой.
В русле того подхода к значению, который сформировался в связи с наблюдением, позитивисты резко отделяли теорию от наблюдения. Карнап, например, отличал простые локальные наблюдения от общих эмпирических законов, основанных на языке наблюдения, а эти последние – от теоретических законов, или теорий, не связанных с языком наблюдения[280]. Различие между теоретическими терминами (например, “тепловая энергия”) и обсервационными терминами (“измерение температуры”) выдвигало на первый план проблему перевода одних категорий в другие. Позитивисты пытались решить ее за счет того, что называли правилами корреспонденции, правилами операционализации, словарем и т.д. Приблизительно такое же различие между теоретическими и обсервационными терминами усматривает инструментализм, для которого теории суть средство предсказания или объяснения наблюдаемых феноменов.
Теперь мы можем перейти к проблемам подтверждения, индукции и выбора теории. Рейхенбах предложил ключевое различие между контекстом открытия и контекстом обоснования[281]. Как замечает Хакинг, философов больше занимает вторая проблема. Чтобы подтвердить теорию, нужно ответить на вопрос: “Обоснованна ли она, подкреплена ли данными, подтверждена экспериментом, соответствует ëè строгим критериям?”[282]. Поппер сравнивает философское отношение к обоснованию с судебным процессом: научное знание подобно вердикту присяжных, а философское подтверждение – приговору судьи[283]. Философы позитивистского направления видели собственную задачу в изучении рациональных аспектов науки, контекст открытия рассматривали как сферу истории, психологии или социологии и охотно уступали его другим дисциплинам – пренебрегая тем обстоятельством, что социальная деятельность тоже рациональна, а рациональность социально обусловлена. Непонимания можно, вероятно, избежать, если придерживаться ключевого деления дисциплин на предписывающие и описывающие. С точки зрения Карнапа и многих других представителей позитивистской традиции философия должна выяснить, как, a priori, должен мыслить “идеальный” ученый. Для логического эмпиризма пропасть между психологией или социологией науки, с одной стороны, и философией науки, с другой, подобно логически не преодолимому разрыву между “есть” и “должно быть”. Но основная ошибка позитивизма состоит не в противопоставлении действительного и должного, а в убеждении, что предписания философов выводятся из абстрактных рациональных процессов, протекающих вне связи с общества и культуры.