Живая жизнь! Попробуйте получить ее в журналистский блокнот, задавая
статичные вопросы типа: "Ваше отношение к работе? Чем занимаются ваши
родственники? Как у вас обстоит с честолюбием? Как относится жена к вашей
профессии?"... Многие из этих вопросов, переведи их в статичный план, даже в
голову не придут журналисту!
Я очень часто задаю собеседникам ситуационные вопросы. Вместо
"лобового": "Скажите, какой у вас вкус?" - и сам бы не стал отвечать на
подобный вопрос, будь он мне задан! - спрашиваю: "Что бы вы подарили
такому-то в день его рождения? А такому-то? Вместо: "Ваше отношение к
вещам?" - говорю: "Скажите, если, не дай бог, случится у вас дома пожар и
можно будет вынести только три вещи, что бы вы вынесли?" Собеседнику, как
правило, даже интересно задуматься над тем, о чем он прежде никогда не
думал. Он сам себя познает!
В пору, когда я работал над очерком "Остановите Малахова!", у меня
состоялся с главным героем, отбывающим наказание в колонии, такой разговор
(цитирую по публикации):
" - Представь себе, - сказал я, - что ты маг-волшебник и тебе дается
право совершить три любых чуда. Настройся, соберись с мыслями - и твори!
- А зачем?
- То есть как "зачем"? Неужто тебе не интересно помечтать?
- Дак ведь все равно не исполнится.
- А вдруг?
Андрей задумался. Я с любопытством ждал, пытаясь угадать диапазон его
желаний: вероятно, от немедленного освобождения из колонии до всеобщего мира
на земле?
- Тэ-э-эк, - сказал Андрей. - Три чуда, говорите? Любых? - Я сделал
царский жест, означающий: чего душе угодно. Его глаза немного ожили, потом в
них появилось нечто плотоядное, и он потер руки. - Значит, так.
Перво-наперво я хочу полное государственное обеспечение до конца жизни: чтоб
квартира, чтоб деньги, дача, машина - чтоб все!
- Работать при том?
- Вы что?!
Я выглядел, наверное, большим чудаком, но не унимался:
- Тогда, может, учиться?
- Чему? Как тратить деньги? Ну, вы и скажете...
- Понял. Переходи ко второму чуду.
- Второе... - Он сделал интригующую паузу. - Пусть будет долговечье!
- Прекрасно. Кому, если не секрет?
- Как кому? Разве другим тоже можно? - Я пожал плечами, боясь спугнуть
его бушующий эгоизм: мол, ты волшебник, тебе и решать. И Андрей решил: -
Тогда еще бабе Ане: живи, сколько хочешь!
- А матери с отцом? - спросил я, но он не услышал вопроса.
- Над третьим чудом, - сказал Андрей, - буду думать. А то еще прогадаю.
- Я спрашиваю, отцу бы с матерью дал долговечье?
Он вновь "не услышал", и мне стало грустно: Малаховы получили то, что
сами вложили в сына.
- Третьим чудом будет - встретить хорошую девушку!
- Ну, вот и прогадал, - сказал я. - И так встретишь.
- Ой ли? - произнес Андрей с далеко не юношескими интонациями в голосе.
- Разве отец мать "встретил"? А баба Аня тоже, по-вашему, "встретила"?
Алкоголика-то? Не, тут без чуда не обойтись, уж я-то знаю!.."36
Вероятно, нет нужды подробно расшифровывать нашу беседу. И без того
ясно: оказавшись в положении "мага-вошебника", Андрей ухитрился вложить в
три "чуда" и яростный эгоизм, и трезвый расчет, и психологию потребителя, и
горький жизненный опыт, основанный на примере старших, и даже отплатил
векселя, предъявленные ему в свое время родителями. К моменту нашей встречи
он уже год сидел в колонии. Я думал, что новая жизнь успела хоть "разбавить"
его старые представления, чуть изменить прежние взгляды, - но нет,
заложенное еще в семье оказалось крепким и устойчивым.
Но более всего меня поразил вывод, с предельной отчетливостью
вытекающий из второго "чуда" Андрея: Малаховы воспитали в своем доме чужого
для себя ребенка, не пожелавшего им не то чтобы вечной, но даже долгой
жизни. А казалось бы, "маг-волшебник", "три чуда" - игра!
"...Девять солдат науки, девять авторов, девять непохожих друг на друга
человек; я говорил с каждым из них и каждого просил дать характеристику
восьми остальным. Получилось, как в шахматном соревновании по круговой
системе: каждый "сыграл" со всеми по одной партии. Я чувствовал, что все они
испытывали при этом какую-то неловкость, но убедился в предельной
справедливости и даже беспощадности их оценок. Они уважали друг друга, если
не сказать больше, но больше я говорить не буду, потому что они не терпят
сентиментальности. Если кто-то и отмечал в ком-то недостаток, то по сумме
восьми характеристик этот недостаток либо смягчался, либо даже переходил в
достоинство. "Упрям как осел", - сказал категорически один. "Упрям и
упорен", - сказал другой. "Усидчив", - сказал третий. "Настойчив", - сказал
четвертый. "Напорист", - сказал пятый. "Потянет любую работу", - сказал
шестой. "С железным характером, - сказал седьмой. И последний закончил: "Ему
можно доверить все!" Гамма красок, спектр оттенков..."37
Это кусочек из документальной повести "Взятие сто четвертого",
посвященной физикам Дубны. Метод, условно называемый мной "шахматным
турниром", хорош, когда собираешь материал о микроколлективах: заводской
бригаде, экипаже самолета, соавторах открытия. театральной труппе, учебном
классе и т. д. Короткие характеристики, взаимно розданные членами
коллектива, дают мне, во-первых, те самые предварительные сведения о людях,
с которыми впоследствии я веду разговоры, и, во-вторых, сами по себе
довольно часто используются в очерке при описании отношений внутри
коллектива.
Но к краткой характеристике, так сказать, "назывной", я прибегаю только
в "шахматных турнирах". Во всех прочих случаях добиваюсь расшифровки.
Положим, мой Лебедев, характеризуя другого студента, сказал: "Он очень
независимый, для него не существует авторитетов". - "Докажите!" - немедленно
предложил я. "А как доказать?" - "Очень просто: начните свою характеристику
со слова "однажды". Ведь если я напишу в очерке "независимый", читатель мне
не поверит!" Лебедев, помню, задумался. "Ну, хорошо. Однажды он опоздал на
лекцию и вошел в зал, когда триста человек уже писали, а лектор вещал. И
тогда он, громко топая подкованными ботинками, прошествовал на свое место.
Годится?"
Слово "однажды" воспринимается мной как ключ к кладовой, где лежат
прекрасные жизненные детали, лучшие доказательства любых характеристик.
Не могу исключить из техники разговора и вопрос-"провокацию" - по типу
"украденной" работниками чешского телевидения вагонетки с людьми. Готовясь к
вопросу. беру лист бумаги, незаметно от собеседника пишу несколько слов,
затем переворачиваю написанное текстом вниз и говорю, не моргнув глазом:
"Скажите, это правда, что вы скряга?" Нет предела возмущению собеседника: "Я
скряга?! Да кто вам сказал такую глупость! Зайдите ко мне домой, посмотрите,
как я живу: у меня один костюм, а у детей - по три! Транзистор? - Есть! Жене
и дочери по батнику? - Мне не жалко! В театр? - Только в партер! Зарплата? -
В серванте, который не запирается! В заначке, вы не поверите, оставляю
пятерку! На работе скидываемся - никогда не считаю. Это, наверное, Сарычев
вам сказал, так я с ним из принципиальных соображений в компанию не вхожу:
он форменный алкоголик! Но чтоб я хоть раз кому на подарок или в долг не
дал... Вот Сарычеву - не дам!.."
Когда собеседник исчерпан, я прошу его перевернуть лист бумаги и
прочитать, что там написано: "Уважаемый имя-рек, не обижайтесь, никто мне о
вас плохо не говорил, это всего лишь журналистский прием". - "Ну даете! -
может сказать собеседник. - Выходит, у каждой профессии свои хитрости?"
И вообще спор как метод беседы. по-моему, чрезвычайно плодотворен. Я
никогда не тороплюсь согласиться с собеседником, даже если всей душой на его
стороне. Он злится, негодует, поражается моему непониманию, растолковывает,
приводит все новые и новые доказательства, нервничает - ничего: и ему, и мне
надо потерпеть во имя общего дела. В конечном итоге все инциденты
оказываются исчерпанными к обоюдному удовольствию
Верить или не верить собеседнику? Как определить, говорит ли он правду
или вводит нас в заблуждение? Здесь, очевидно, многое зависит от нашей
интуиции, от суммы сведений, которыми мы располагаем о собеседнике, от его
внешнего вида и манеры говорить, от степени его независимости - набор
данных, влияющих на уровень нашего доверия, вряд ли исчерпаем. Но
принципиальное решение вопроса, мне кажется, не в этом перечне. Позволю себе
рассказать историю, случившуюся однажды со мной и послужившую хорошим
уроком.
Я работал тогда адвокатом и на первом же самостоятельном деле изрядно
обжегся. Мне пришлось выступать в защиту восемнадцатилетней девушки, которую
обвиняли в "покупке заведомо краденого" по статье 164 части II тогдашнего
Уголовного кодекса. Как ее защищать я по молодости лет и совершеннейшей
неопытности не представлял, поскольку вина моей подзащитной казалась явной:
во дворе собственного дома она купила у мальчишек за четверть цены дамскую
шубу. Коллеги говорили, что на суде мне надо "пять минут поплакать в
жилетку", то есть "бить" на молодость подзащитной, на то, что преступление
совершено ею в первый раз, и т. д. И вот в таком состоянии я поехал в тюрьму
говорить с несчастной. Начал с откровенного вопроса: "Вы знали, что шуба
краденая?" - "Клянусь вам, - ответила девушка, - я скорее умерла бы. чем
купила, если бы знала!" От адвокатов у подзащитных не должно быть секретов.