вечное! Скажут спасибо вам бесконечное! Русский народ!!"... А они у стару-хи
крадут! Все позиции сдали - и культуры, и морали. К примеру, старушка подо
мной живет, - Наталья Никифоровна, - может, знаете... блюла приют для сирот,
которые от педагога Тихомирова, для народных, учителей... и на старости лет
ей куска хлеба не положено! И вот один образованный интеллигент сжалился...
Да, как! "Я, - говорит, - вам паек добуду. Это безобразие, такому человеку
погибать! тогда все ниспровергнуто!" Побежал к докторам стыдить: старушка
святая погибает в голодной смерти! не уйду, покуда не. отчислите! Отчислили.
Загреб все сладости, - к старушке. "Исхлопотал! Молитесь за меня!" Заплакала
старушка: угодник Божий объявился! Выдал ей четверку сахару, с рисом смешал,
мучки фунтик... Четвертую ей часть пайка, а сам себе все кашку рисовую варил
на сахаре! Люди усе дознали. Прибег к старушке: "Недоразумение! Я вас не
покину, но чтобы компромисса не было для меня... а то как дознают - и вас
под суд за незаконное получение, и докторов в подвал посадят!" Заплакала
старушка. "Уйдите от меня, я змеев боюсь!" А ведь он шу-бу на меху имеет и
золотые запонки, с часами! Усе так! Ну, поеду с горки, теперь я - дома...
- Слыхали, Дрозд... бежали сегодня ночью!
Дрогнула гора, хвостом заерзала... - Ка-ак?!.. те?!., быть того не
может!..
Он смотрит в ужасе. Он не говорит, а дышит, и глаза его скосились в сторону. Ни души кругом, никто не слушает.
- Не распространяйте, Бо-же сохрани!.. - шепчет-шелестит он, возя
хвостом. - Тут такое может... А верно?.. Та-ак... Ну, поехал...
Шипит шага два и останавливается - лицом на море. Шепчет:
- А дозвольте вас спросить... Как же теперь... Ллойд-Жорж?..
- То есть... что вы хотите знать, Дрозд?
Гора молчит, раздумывает - все к морю. Потом хвост ее медленно
заворачивается с шипеньем, словно и он все думает, Дрозд приближается ко
мне, и опять - чуть слышно:
- Так, вообще... существует?!..
Он согнулся под тяжестью горы, вытягивает, как черепаха, бурое лицо, и
смотрит вывороченными с натуги, кровяными глазами. Пытает ими.
- Это на том свете, Дрозд. Все это - было.
- Значит... по-мер?!
- Жив. И с аппетитом кушает бифштекс и запивает портером.
Дрозд смотрит с ужасом.
- По... ртером?!..
Какой-то жуткий намек улавливает он в этом слове.
- Да, портером. Знайте, Дрозд: каждый народ имеет своих радетелей. И
они... умеют так говорить и действовать, что, поговорив о человечестве и
высоких цепях, в результате они приобретают... для своих, лишнюю бочку
портера! Вы понимаете?..
- Тце-це-це-це... - пощелкивает языком Дрозд. - Да-аааа...
Он совсем валится на шиповник и упирает измученные глаза в мои. Шепчет
в страхе:
- А мы-то, дураки... Да без нас немцы бы их еще в четырнадцатом
сглотали!.. Вот так... оберну-ул!..
- Бифштекс и портер! А у нас... Так-то, милый Дрозд!.. И ни-кому не
нужны. И сами виноваты! Он испуган насмерть. Он вертит шеей.
- А ведь как Европа... какую куль-ту-ру сеяла! А?! И сам Ллойд-Жорж...
я читал усе его слова... до слез! Ну, теперь все пропадет... Герцен
замечательно пишут: Россия пропадет - все пропадет! И правильно говорит
Прокофий... от-кровенно! От... кро-ви.
И он уходит, праведник на кладбище нашем.
Праведники... В этой умирающей щели, у засыпающего моря, еще остались
праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились
соблазну, не тронули чужой нитки, - и бьются в петле. Животворящий дух в
них, и не поддаются они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет - жив.
Гибнет, гибнет... Я же так ясно вижу!
А там... где нет миндальных садов, блистающего моря и этого смеющегося
солнца, пирующего на кладбище? Там - как?..
Я смотрю на Север, за Чатырдаг синеющий... Россия, яблочные сады,
поля... Если бы очутиться там, далеко-далеко от развалившихся городов, от
деревень погибающих... Все идти, идти... Вот луга, росистые луга, к ночи.
Какая свежесть! какою нежностью дышат дали! Обещают - чего ни пожелаешь. Так
бывало... Теперь?.. Что это - темными шапками по лугам? стога ли? Гнилые
стога - прорезанная сила. Сойти с дороги - и провалиться... Может быть,
тихий сон навеют поля ночные, накаркают вороны на рассвете...
НА ПУСТОЙ ДОРОГЕ
Сентябрь отходит. Затихли ветры осеннего равноденствия - жару сбили. В
эту пору погода суха, мягка. Воздух прозрачен, тонок. И звонко все -
сухо-звонко. Выгоревшие скаты скользки и жарко блещут. Кузнечишки, сухая
мелочь, вспыхивают по ним серыми брызгами. Сбитое ветром перекати-поле
звонко треплется по кустам. Днем и ночью зудят цикады, заводят свои
пружинки.
Кастель начинает золотиться. В долине, по ближним горкам, - все больше
рыжих и красных пятен в подсыхающих виноградниках, по грабу и дубняку. Я
всякое утро примечаю, как пятна всползают выше, а серого камня больше
выглядывает в лесах: сохнут леса, сквозят. Крепкой, душистой горечью
потягивает от гор, горным вином осенним - полынным камнем. Пьешь его на
заре, - и будто чуть-чуть покалывает шампанским. Вино веселое...
А голая стена Куш-Каи - все та же, все та же летопись: пишет по ней
неведомая рука. Все вбирает в себя, все видит. Смотришь на ее камень ясный и
думаешь о пустыне... Кругом так тихо... Но знаю я, что во всех этих камнях,
по виноградникам, по лощинам, прижались, зажались в щели и затаились
букашки-люди, живут - не дышат. Ничего же не слышно! Ни выкрика, ни стона.
Глядят на осень, а осень делает свое дело - раздевает.
Я знаю... знаю, как кругом тихо.
Был я недавно там - бродил по пустой дороге, по берегу. Так, без цели,
как вьется в ветре перекати-поле. Зевали былые дачи. Густо сыпали кипарисы
шишки - бери, не жалко. Пчелы звенели на дикой мяте, готовили зимние запасы
- маленькие незнайки! Пауки по взгорьям раскинули полотняные навесы, как от
солнца, а сами дремлют по уголкам, будто поджидающие по прохладным лавкам
заспанные торговцы. Я так все вижу, все мои чувства остры и тонки... Я
чувствую даже камни, могу говорить с пустой дорогой. Она мне рассказывает
очень много... Может быть, я скоро сольюсь со всеми - и откроются мне
пределы?..
Я долго стоял у Черных камней, где море пробило себе лазейки, сторожил,
не увижу ли крабика между камнями. Не выползал крабик. Зачем мне крабик?
Разве он мне что скажет? Это было очень давно, в сказках детства... Тогда
вещие щуки дарили счастье, камни на распутье указывали судьбу, и на могилках
тростинки пели... Это было очень давно, так давно, что никто не помнит...
Я отдыхал на камне, полоскало мне ноги море. Старик-татарин цапался по
откосу, с усилием выдирал какую-то сухую траву, - зачем?
- Селям алекюм!
- А-а-лекюм! - хрипнул старик, взмахивая рукой, словно хотел сказать:
про-пал "алекюм", как все!
Я шел и шел, выглядывая какой-нибудь ухоженный татарский виноградник,
тая в мешочке, под шишками, заплатанную рубаху. Не даст ли татарин-сторож
хоть груш сушеных... Не попадался ухоженный виноградник. Я забирался в
ржавые заросли ажины. Не было на ажине ягод. Не было человека на дороге. А
вот целых три человека! Дети...
Их было трое - две девочки и мальчик. Старшая, лет двенадцати, тревожно
взглянула на меня обведенными синевой, усталыми, ввалившимися глазами, когда
я присел рядом. Двое младших раскладывали на тряпке обглоданные бараньи
кости, кусок овечьего сыра и татарский чурек, лепешку.
- Мунька, убери! - крикнула старшая, кинув на меня быстрый взгляд карим
глазком, и сама по-хозяйски завернула тряпку.
Пир нежданный! Не скатерть ли "самобранка" эта тряпка? И не из сказки
ли эти бараньи кости, и брынза, и чурек пышный - на этой пустой дороге?..
- Ешьте. Я не возьму, не бойтесь.
Они на меня косятся. Мальчуган, лет семи, смотрит ощипанным галчонком -
худой, ротастый. Они все подсушены сильно, но их лица приятно-детски!
красивы даже. У старшей лицо серьезно, тонкие губы сжаты, выгнуты чуть в
углах - показывают характер. Но почему этот пир нежданный?! и зачем эти
разноцветные ленточки?.. В черных волосах старшей - и за ушами, и на плечах,
и по груди, яркие ленточки! Она все время сама оглядывает себя: красиво! И
даже на замызганной, в дырьях, ситцевой юбочке - всюду нацеплены
разноцветные ленточки! - Почему ты такая, в лентах? Праздник, что ли?
Она плутовато усмехнулась:
- А так... татары нарядили... Татары?! Я еще ничего не понимаю.
- Да как накорми-ли нас! Всю ночь в кошаре кормили, и все рядили. А
потом мы заснули. И вином поили, и барашку ели... И еще и домой дали!
- За что же они тебя вином поили? Татары вина не пьют.
- А так... поили... - и повела она плечиком и усмехнулась к морю. - И
сами пили. И опять приходить наказали. У них хорошо в кошаре, весело.
Барашки, собаки... Еще катык ели... а они на своей зурне играли... зурна
называется.
Слово за слово - она доверчиво рассказала мне свою сказку.
- Мы из-под "Линдена", Глазковы фамилия. Знаете?! Так вы повыше живете?
Так это у вас павлин... Теперь знаю. А вы мне перышков дай-те! ... Нашего
папашу арестовали, будто корову у Коряка зарезал. А это... - поглядела она
на меня, решила что-то и сказала: - Мы не знаем, кто у него Рябку зарезал.
Мы с голоду калеем, Миша и Колюк убежали в горы... - вы никому не
сказывайте! - братья старшие. А то бы их Коряк заканителил. Камунист он.
Отплотим ему... как он папашу бил! Сказать татарам знакомым... Он через
перевал хо-дил... Хорошо, Колюк покажет!.. - сказала она с детской злостью,
и у ней задрожали губы.
- Мы... Коряка... убьем! камнем убьем!..- крикнул галчонок и погрозил
кулачком. - Сволочь!
- У него сундуки ховали... все булзуи... мамаса сказет... - отозвалась
меньшая.
- Молчи, дура! - крикнула старшая. - Нос вот утри. Все зло от Коряка
пошло. Стали мы голодать без папаши... Вот мамаша и послала нас собрать
шиповник или что попадется... ажину там. Велела повыше в горы идти, а то тут