Харьков..." - на том свете. А Шура кушает молочную кашку, вечерами и теперь
поигрывает на рояле, перебрался в дачу поудобней и принимает женщин.
Расплачивается мукой... солью... Что значит-то быть хорошим музыкантом!
Что же теперь... за топливом, по балкам?.. Хорошо забраться в
глубокую-глубокую балку, стены чтобы отвесные... хорошо, никого-ничего не
видно. Но надо и сторожить, чтобы не кинулись куры в виноградник. Сесть на
откосе виноградной балки... сидеть и думать... О чем думать? А где у меня
кресло? В моей балке можно думать только о... Ни о чем нельзя думать, не
надо думать! Завтра будет все то же. И дальше - то же. Сиди и смотри на
солнце. Жадно смотри на солнце, пока глаза не стали оловянной ложкой. Смотри
на живое солнце! А то скоро - ветры задуют, дожди зарядят, загремят
штормы... Черти начнут бить в стены, трясти наш домик, плясать по крыше.
Тогда у огонька сидеть будем... Живут дикари, и ничего, счастливы! Ничего-то
не знают, ничему не учены. Счастливые: нечего им лишиться! Читать книги?
Вычитаны все книги, впустую вышли. Они говорят о той, о той жизни... которая
уже вбита в землю. А новой нету... И не будет. Вернулась давняя жизнь,
пещерных предков.
Книги... О них я думаю часто. Войдешь в домик - вон они, в темном углу
лежат сиротливой стопкой. Мои "путевые" книги... Смотреть больно. И они уже
"высланы" куда-то. И к ним протянулась кровавая лапа.
Когда это было? Вот уже год скоро. День был тогда холодный. Лили дожди
- зимние дожди с дремуче-черного Бабугана. Покинутые кони по холмам стояли,
качались. Белеют теперь их кости. Да, дожди... и в этих дождях приехали
туда, в городок, эти, что убивать ходят... Везде: за горами, под горами, у
моря - много было работы. Уставали. Нужно было устроить бойни, заносить
цифры для баланса, подводить итоги. Нужно было шикнуть, доказать ретивость
пославшим, показать, как "железная метла" метет чисто, работает без отказу.
Убить надо было очень много. Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях.
Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще:
убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем
просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну:
сделать человечество счастливым. Для этого надо начинать - с человечьих
боен.
И вот - убивали, ночью. Днем... спали. Они спали, а другие, в подвалах,
ждали... Целые армии в подвалах ждали. Юных, зрелых и старых - с горячей
кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. Родину и Европу
защищали на полях прусских и австрийских, в степях российских. Теперь,
замученные, попали они в подвалы. Их засадили крепко, морили, чтобы отнять
силы. Из подвалов их брали и убивали.
Ну, вот. В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалы
Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего
убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки
листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву... одну роковую
букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. "Расход" и
"Расстрел" - тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те,
что убивать ходят. Теперь ясно.
В это утро ко мне постучали рано. Не те ли, что убивать ходят? Нет,
пришел человек мирный, хромой архитектор. Он сам боялся. А потому услуживал
тем, что убивать ходят...
Вот теперь сижу я на краю Виноградной балки, вглядываюсь в солнечные
горы... Те ли самые эти горы, какие были совсем недавно? На этом ли они
свете?!..
И вот я вспоминаю...
- Вот, пришлось и к вам... - смущенно говорит архитектор и не смотрит.
- Ужасная погода... высоко живете... Приказали описывать и отбирать книги...
Соберут и пошлют куда-то... Конечно, я понимаю...
Он потеет, несчастный архитектор. Он работает из-за полфунта
соломенного хлеба, из-за страха.
- Под страхом предания... военного трибунала! "вплоть до
расстрела"!!!..
Он смотрит округлившимися, птичьими глазами - а в них ужас.
- Знаю. И швейные машинки, и велосипеды... Но у меня здесь нет
библиотеки! У меня только Евангелие и две-три мои книги!..
- Я уж и не знаю... ну-жно!..
Архитектор, человек искусства... Он не прошел мимо. Он ревностно
ковылял под дождем, по грязи, на горы, через балки, на хромой ноге, чтобы
добить душу. Но ему хочется жить бедняге, и... он доведен до точки!
Я уж и не знаю... Ну, хоть расписку дайте... вопрос неясный...
Напишите, что отвечаете за их сохранность...
- За мои книги?! Я... за свою работу?!..
Мы - сумасшедшие?!.. Он не мог уйти без расписки. Он умолял словами,
глазами, которым было трудно смотреть в глаза, хромой ногою. И я выдал ему
расписку.
Мне больно теперь смотреть в полутемный угол, где стопочка книг
"учтенных". И ты, маленькое Евангелие! Мне больно, словно и Его я предал.
Дожди тогда были... Укрылись дождями горы, свинцовой мутью. Лошади по
холмам стояли - покинутые кони. Стояли - ждали. И падали. А по одиноким
дачкам, ходил и ходил хромой архитектор и отбирал книги... А люди совались
головами в щели. Фу, сон кошмарный!..
Не надо думать. Какое жгучее солнце!
Выше подымается, напекает. По горам жаровая дымка, начинают синеть и
мерцать горы. Движутся, ожидают. Смотрят. И солнце - плавится и играет в
море.
Мои огурцы совсем пожухли и покрутились, рыжие гряды совсем разделись.
Помидоры помертвели и обвисли. Курочки ушли в балки. Павлин стоит в тени, у
своей дачки, - кричать жарко. Из балки выбирается Тамарка, несет на горку
пустое вымя.
А ты что же, маленькая Торпедка, не пошла со всеми?
Стоит под кипарисом, поклевывает головкой, затягивает глазки. Я
понимаю: она уходит. Я беру ее на руки. Как пушинка! Что же... так лучше.
Ну, посмотри на солнце... ты его любила, хоть и не знала, что это. А там вон
- горы, синие какие стали! Ты и их не знала, а привыкла. А это, синее такое,
большое? Это - море. Ты, маленькая, не знаешь. Ну, покажи свои глазки...
Солнце! И в них солнце!.. только совсем другое - холодное и пустое. Это -
солнце смерти. Как оловянная пленка - твои глаза, и солнце в них оловянное,
пустое солнце. Не виновато оно, и ты, Торпедка моя, не виновата. Головку
клонишь... Счастливая ты, Торпедка, - на добрых руках уходишь! Я пошепчу
тебе, скажу тебе тихо-тихо: солнце мое живое, прощай! А сколько теперь
больших, которые знали солнце, и кто уходит во тьме!.. Ни шепота, ни ласки
родной руки... Счастливая ты, Торпедка!..
Она тихо уснула в моих руках, маленькая незнайка.
Полдень высокий был. Я взял лопату. Ушел на предел участка, на тихий
угол, где груды камней горячих, выкопал ямку, положил бережно, с тихим
словом - прощай, и быстро засыпал ямку.
Вы, сидящие в креслах мягких, может быть, улыбнетесь. Какая
сентиментальность! Меня это нимало не огорчает. Курите свои сигары, швыряйте
свои слова, гремучую воду жизни. Стекут они, как отброс, в клоаку. Я знаю,
как ревниво глядитесь вы в трескучие рамки листов газетных, как жадно
слушаете бумагу! Вижу в ваших глазах оловянное солнце, солнце мертвых.
Никогда не вспыхнет оно, живое, как вспыхивало даже в моей Торпедке, совсем
незнайке! Одно вам брошу: убили вы и мою Торпедку! Не поймете. Курите свои
сигары.
НЯНИНЫ СКАЗКИ
Когда же, наконец, солнце потонет за Бабуганом?! Скорей бы... Упадет
ночь, звезды стрелками будут плавать в море. Только оно и будет. Ни дач, ни
холмов, ни балок - темный порог за моим садом, а за порогом темное море в
стрелках. Поверить можно, что где-то на океане, как Робинзоны. Только бы
забыться - и поверишь. Никто не придет, не будет давить душу. Кончились
люди, только кроткие курочки, павлин - райская птица. Серенькие "волчки",
пичуги, будут деловито порхать, прятаться в кипарисах, утрами будут
стрекотать сойки...
Как ни старайся - не отмахнешься. Вон за изгородью шаги, опять
кто-то... Плохо начался день сегодня.
- Добрый день, барин!
Насмешка теперь это слово - барин! У ней не насмешка, а привычка. Это
плетется из городка соседка-няня, идет - мотается. Одета оборванкой, на
ногах дощечки. В руках охапка чубука и палок, которые она набрала дорогой, -
все годится. Лицо испитое, желтое, глаза ввалились. С такими лицами выходят
из больницы, после тяжкой болезни.
Я знаю, что она станет жаловаться, облегчать душу, и я не могу не
слушать: ведь она - от народа, и ее слово - от народа.
- Что же это теперь будет?.. Хлеб-то сегодня... двенадцать тысяч! да и
его-то нету! На базаре ни к чему не приступишься, чисто все облюте-ли!..
Она пытает меня округлившимися от тревоги глазами, но ... что тут
скажешь?
- Иду-гляжу... сидит у Ялы народ, у пустых возов... убиваются - плачут!
Чего такое?.. Вон что! На перевале остановили-обобрали... все-то все отняли,
кто чего в степи выменял на последнее! Открытый разбой пошел... И на
степи-то, сказывают, го-лод! Куда ж это все подевалось-то? Да степь-то наша
валом завалена была, на годы прямо! Титьти какие дела пошли... а! Что уж
рыбаки наши... вольный прямо народ... а и те заслабли! А какая теперь рыба!
Камсы-то ждать... на весну ей ловиться, эн когда!..
Шура-Сокол объехал горку, нагляделся на горы-море, вынул серебряный
портсигар, закурил папироску - душистый табак ламбатский. Шажком
прогуливает. Нянька поджала тонкие губы - выжидает, когда проедет, так и
прощупывает глазами.
- Налился-то как... через хлещет! По три кружки одного молока ду-ет!
Вот ты и погляди-и... И курочки, и яички, и... И отку-дова что берется! А ты
хоть тут подохни!.. Копеечки негде заработать. А бывало-то, бархатный-то
сезон... Стиркой, бывало, да больше двух рублей заработаешь! А на базар-то
придешь... го-ры! И сала тебе, и барашка, и яички... и красненькие-то, и
синенькие, и... А хлеб-то какой был, пу-ух пухом!..
Скучно слушать, а она ищет у меня утешения, какого-то "слова верного".