Под сердце тоже... Раньше!.. Да раньше таких сурьезных делов и не было.
Семнадцатую корову режут... трудовых! Должен себя пролетарий защитить, как
вы думаете? Иначе как же... Я, говорит, на степе крутился! Р-раз! Ходил на
степу?.. Ходил! А го-лос-то уж у него не тот... Два! - под душу. Ходил на
степу?! ну?! Ходил... И опять голосу сдал! Понимаете, штука-то какая?! А то
в голову, вот это место, под затылок... Тут уж он как в беспамяти,
сотрясенье... И вот тут сейчас и есть ему ванная! Водой отливать надо
обязательно. Тут-то он обязательно помягчеть должен. Ходил на степу...
ррастакой?!. Молчит... Но только у всех троих их такая крепость... с голоду,
что ли? Не подаются! Зубы только затиснут и... Кривого и шомпола взяли...
Старик, а выдержал карактер. Захрипел, а не сдался. Обоих выпустили пока...
до суда, не сбегут. И Андрея выпустим... Пайков у нас не полагается, сами
знаете... голод!
Бежать? Снега на перевале. Босоногая Таня все еще ходит там,
поплескивает вино в бочонке. Нельзя ей остановиться: дети. Телом, кровью
своею кормит...
Я уже не могу оставаться в саду, за изгородью. В башмаках разбитых хожу
я по грязи дорог, постаиваю на мокрых холмах. Что я хочу увидеть? На что
надеюсь?.. Никто не придет из далей. И далей нет. Ползут и ползут тяжелые
тучи с Бабугана. Чатырдаг закрылся, опять задышит? Задует снегом. Смотрю на
море. Свинцовое. Бакланы тянут свои цепочки, снуют над мутью... ходят и
ходят шипучие валы гальки. И вот выглянет на миг солнце и выплеснет бледной
жестью. Бежит полоса, бежит... и гаснет. Воистину - солнце мертвых! Самые
дали плачут.
Притихла горка. Воет старая нянька соседкина. Ходила с неделю
сумрачная, больная, ждала чего-то. Теперь воет. Ее тонкий, будто подземный,
плач доходит через плетень в садик. Сына у ней убили. Далеко убили, за
перевалом, в степи...
Принес эту весть Коряк, тот самый Коряк - дрогаль, который бил-выбивал
правду из старика Глазкова. Получил Коряк свою правду: убили в степи его
зятя, а с ним убили и нянькина сына Алексея.
А еще совсем недавно стояла нянька у моего забора, радовалась:
- Вздохнем вот скоро... Вот Алеша поехал с коряковым зятем, на степь
повезли вино, в долг у татар заняли... бо-чку! Теперь всего наменяют... и
сала, и пшенички... к Рождеству-то бы...
Принес весть Коряк ночью. Сказал:
- Получил вот какое сурьезное известие. Нашли на дороге, на степе...
боле ста верст отсюда, зятеву лошадь... и двоих побитых... моего и твоего...
приятели были, так вместе и... лежат в канаве. Ну, лошадь не могли стронуть,
не пошла от хозяина... Хороший конь, добрый. И товар не могли стащить,
помешали им, как с лошадью они бились. Может, чего и расхватали... Ну... и в
это самое место, за ухом... две дырки наскрозь... в канаву оттащили. Ну...
двое тех было... в хворме, с винтовками... как люди говорят проезжие.
Значит, будто стража... про себя выдавали. Ну... и так сдается, шо сын
Глазкова один, Колька... который сбежал... Меня убить за отца грозился. Ну,
моего убил. А уж твой... так... наскочил на судьбу... Пшеницы да ясменю
мешок... кровью запекши... на них и убили. Теперь надо позабирать все.
Побежали под утро, без хлеба, без одежи, на перевал, в снега: нянькин
сын Яшка, вдова, - корякова дочь, - и сам Коряк, - кнут только захватил по
привычке своей дрогальской. Побежали добывать все: пшеницу, тела и лошадь.
Воет другой день нянька. Сидит старая барыня, томится бессонницей и
сердцем. Горит печурка, шипят мокрые "кутюки".
Вот они, сны обманные! что - кому! Приснился и няньке сон, пышный,
сытный. Видела она так - рассказывала недавно:
...Шла полем. А по полю тому, прямо - земли не видно, - все глыбы сала
да жиру. А сын Алеша, в белой будто рубахе... до земли рубаха... с вилами,
переваливает глыбы, будто навоз трусит. "Смотрите, - говорит, - мамаша, сала
да жиру сколько!" Схватила нянька жирный кусок, есть стала. Ела-ела, - в
глотку не лезет, уж больно жирен...
Проснулась, а все тошно. Всем про сон рассказывала, обхаживала горку, -
не к добру, чуяла! Всю неделю, как не своя ходила. Сказала Марина Семеновна,
- не ей, - ей не сказала:
- Ох, худо няньке будет, через Алексея... такое ху-до!..
Пришло худо: прислал Алеша пшеницы с кровью. Есть-то надо, промоют и
отмоют. Только всего не вымоешь...
ТЫСЯЧИ ЛЕТ ТОМУ:
Падает снег - и тает. Падает гуще, гуще... - и тает, и вьет, и бьет.
Ближние горы - пегие. Стали пегими кипарисы, и виноградники, и плетни. А
снег все сыплет и заметает в вихре, белит и кроет. И вьет, и метет, и
хлещет... Зимой хватило от Бабугана, от Чатырдага - со всех сторон. Крутит
метелью и день, и ночь. Не черная Кастель-шапка, а исполинская сахарная гора
- голова на блюде, на белой скатерти. Седые, дымные стали горы, чуть видные
на белесом небе. И в этом небе - черные точки - орлы летают.
Гонит снегами лесную птицу к жилью. Черные дрозды, с оранжевыми носами,
шмыгают по пустым садам, выискивают во двориках. Остатки овечьих стад умные
чабаны стерегут в кошарах: опасно пускать в долину. Смотрят на снег с
тревогой: валит, а сена нет - овцы начнут валиться. А над горами орлы
летают. Не боятся орлы снегов: корму орлам достанет.
Бежит в снегу маленький татарин в бараньей куртке, лошадь из снега
тянет. Кричит - воет в белую пустоту на всю горку: - Йей!.. бери коня...
купай!.. Йей...
Спотыкается на кусты под снегом, волочит в поводу коня, бьется в мои
ворота:
- Ко-зяйй... Йей! коня бери... клеба давай, карей!.. все памирай... ой,
бери... йей!
Еще с порога вижу, как он стучит себя по груди и топчется - прыгает за
шиповником. Татарин крохотный, черноусый, с обезумевшими глазами. Он хватает
меня за рукав и тянет:
- Пажалюста... бери коня! Йей!..
Из его горла рвется гортанный клекот. Он дергается лицом, глазами,
словно вот-вот заплачет. С носа мутная капля виснет: слеза ли, пот ли, - не
разобрать. Совсем чумовой татарин. Дрожит-кричит, перекося рот, кривит
почерневшее лицо, и все охлопывает коня по шее. А конь - под черной шкурой
скелет, с втянувшимися ноздрями, - оскаленными зубами дерет шиповник.
Запарил коня татарин, и сам запарился.
- Йей! - кричит он с болью в мои глаза, дергает меня за руку. - Ну!
твоя нада! пожалюста... бери конь! ну... клеба давай... мала-мала! Снег,
зима пришел... Йей!..
Со страхом, с болью гляжу я в его обезумевшие глаза, убегающие от
ужаса. Чумовой татарин! Закрыты на базаре лари, будет в кофейнях тыкаться.
А сумерки все густеют. Кастель синеет. У, какая пустыня там! Снеговая
пустыня в падающей ночи. Я стою на холме и вглядываюсь в пустыню, пытаюсь ее
постигнуть. Море - черное, как чернила, берега - белые. Громыхает поглуше -
от снега глохнет. И там пустыня. Одна на другую смотрит: черная, белая.
Тысячи лет тому... - многие тысячи лет - здесь та же была пустыня, и
ночь, и снег, и море, черная пустота, погромыхивало так же глухо. И человек
водился в пустыне, не знал огня. Руками душил зверье, подшибал камнем,
глушил дубиной, прятался по пещерам... на Чатырдаге и под Кастелью, - они
дожили и до сего дня. Видела эта вечная стена Куш-Каи, - в себя вбирала, и
теперь вбирает: пишет по ней неведомая рука. Смотрю и вбираю я. Снега
синеют, чернеет даль. Нигде огонька не видно. Не было и тогда. Пустыня.
Вернулась из далеких далей. Пришла и молчанием говорит: я пришла, пустыня.
Я знаю: она пришла. Бегают люди с камнями. Вчера рассказывали про
Судак:
- По дорогам горным хоронятся, за камни... подстерегают ребят... и -
камнем! И волокут...
Кругом - с камнями. И в славном когда-то Бахчисарае, и в Старом Крыму,
и... всюду. Каким же чудом швырнулись тысячелетия?! Куда свалился великий
человеческий путь - на небо?! великое восхождение и это гордое - будем
Боги?!
Я смотрю на вздувшийся под снегами камень: какая сила! Вышел из
далей... - вот он!
...Мое!..
Его.
- Друг... - говорю ему: - нет у меня ничего!..
Но он не может понять.
- Пажалюста... бери конь... Арабчук мой... седьмой зима... кароши,
золотой! Кормить... ничего нема... снег пришел, зима... жалька... Йей!..
Он машет рукой на город, и я машу. И мы смотрим в глаза друг другу
растерянно, безнадежно. Он вырывает слова из глаз, острых, черных, изо рта,
кривого от нетерпения и страха, что поздно будет:
- Йеййй!..
Стоит его визг в ушах. Провалился с конем татарин в снег, в балку.
Слышно - и там визжит.
Я иду по глубокому снегу, на площадку. Дубовая поросль завалена рыхлым
снегом. Далеко внизу путается-чернеет с конем татарин, по снегу катится, за
ним снеговая пыль... - в город погнал татарин.
Он - из Биюк-Ламбата?! Страна чудесного золотого табаку... Где такое...
Биюк-Ламбат? Да, это совсем близко, двенадцать верст. Кто-то о нем говорил
недавно?.. Кто-то помер! Да... от голоду померла у татар вдова художника
русского... Ушла к татарам - и померла... А его картины... за этими
горами... О, снег какой... испугал чумового татарина. Сухую траву засыпал на
много дней...
Сумерки надвигаются. Куда побежал татарин, в слепую ночь!
Я брожу по снегам, по балкам, без цели. Ведь я из далей. Я же тот самый
дикарь пещерный. Но у меня нет и шкуры. У меня лишь истрепанное пальтишко,
лезут змеиные зубки из башмаков, а в них мои зябкие пальцы, завернутые в
тряпку... И я - бессильный. Мне так понятна, близка та жизнь, жизнь моих
давних предков! Снега и ночь, а у них... огня не было!.. Я сейчас пойду,
затоплю печурку... а у них... не было!! И... они-таки победили?! Какими
силами, Господи, это чудо? Твоими, Господи! Ты, Единый, дал им Огонь
Небесный! Они победили им. Я это знаю. Я верую! И они же его растопчут. Я
это знаю. Камень забил Огонь. Миллионы лет стоптаны! миллиарды труда сожрали
за один день! какими силами это чудо?! Силами камня-тьмы. Я это вижу, знаю.
Синей Кастели нет: черная ночь - пустыня. Храпит из балки, из темноты,
- конь запаленный дышит? Взрывая снег, у моих ног, из балки выкаты кается