холодная! И вот глядите! Вы поглядите!!
Он подымает подбитую войлоком прикрышку люка и требует, чтобы я
нагнулся. - Видите эту... гнусность?! Вы видите?!..
Я вижу плавающую "гнусность".
- Это мои соседи с пункта, "6арыню"-то которые... Одному я недавно
нарыв на пальце вскрывал. И вот они отравили мне мою воду! Обезьяна
нагадила, что с обезьяны спрашивать? Дорожка показана "вождями" стада,
которые всю жизнь отравили!..
- Ступайте, доктор... нехорошо на ветру.
- Не могу там. Ночью еще могу, читаю при печурке. А днем все хожу...
Он машет рукой. Мы не встречались больше.
ТАМ, ВНИЗУ
Ветер гонит меня мимо Красной Горки. Здесь когда-то был пансион, росли
деревья, посаженные писателями российскими! Вырублены деревья. Я вспоминаю
Чехова... "Небо в алмазах"! Как бы он, совесть чуткая, теперь жил?! Чем бы
жил?!
Иду мимо Виллы Роз. Все - пустыня. И городишко вымер. Ветер чисто
подмел шоссе, все подсолнушки вымел в море. Гладко оно перед береговым
ветром, и только в дальней дали чернеет полоса шторма. Пустынной набережной
иду, мимо пожарища, мимо витрин, побитых и заколоченных. На них клочья
приказов, линючие, трещат в ветре: трибунала... Ни души не видно. И их не
видно. Только у дома былой пограничной стражи нахохлившийся, со звездой
красной, расставив замотанные ноги, пощелкивает играючи затвором.
Я иду, иду. Гуляет-играет ветер, стучит доской где-то, в телеграфных
столбах гудит. Пляжем пустым иду, пустырем, с конурой-ротондой. Воет-визжит
она пустотой, ветром. Я делаю крюк, чтобы обойти дом церковный, в проволоке
колючей, - там подвалы. Держат еще в себе бьющееся, живое. Там, на свалке, в
остатках от "людоедов", роются дети и старухи, ищут колбасную кожицу,
обгрызанную баранью кость, селедочную головку, картофельную ошурку...
На подъеме я замечаю высокого старика, в башлыке, обмотанного по плечи
шалью, с корзинкой и высокой палкой.
- Иван Михайлыч?!
- Ро-дной!.. Го-лубчик... - слезливо окает он, и плачут его умирающие,
все выплакавшие глаза. - Крошечки собираю... Хлебушко в татарской пекарне
режут... крошечки падают... вот набрал с горсточку, с кипяточком попью...
Чайком бы согреться... Комодиком топлюсь, последним комодиком... Ящики у
меня есть, из-под Ломоносова... с карточками-выписками... хо-роших четыре
ящика! Нельзя, матерьялы для истории языка... Последнюю книгу дописываю...
план завершаю... каждый день работаю с зари, по четыре часа. Слабею... На
кухоньку хожу советскую, кухарки ругаются... супцу дадут когда, а хлебушка
нет... Обещали учителя мучки... да у самих нет...
Мы стоим под ветром, на белом шоссе, одни... Ветер воет и между нами, в
дырьях.
- На родину бы, в Вологодскую губернию... Там у меня сестра... коровка
у ней была... Молочка бы, кашки бы поел напоследок, с маслицем коровьим,
творожку бы... - с дрожью, с удушьем, шепчет он, укутываясь шалью от ветра.
- В баньке бы попарился с березовым веничком... Запарши-вел, голубчик мой...
три месяца не мылся, обносился... заслаб. Ветром вот сдуло, с ног сбило... В
Орле у меня все отняли... библиотека была... дом, капитал в банке, от моих
книг все... Умру... Ломоносов пропадет! Все матерьялы. Писал комиссарам...
никому дела нет... А-ад, голубчик! Лучше бы меня тогда матросики утопили...
И мы расходимся.
Я иду дальше, дальше... Никого в умирающем городке - загнало-забило
ветром. Едет кто-то... Вижу я нарядного ослика, в красных помпончиках, в
ясных бубенчиках. Он бежит-семенит, повиливая ушами, сытенький, легко катит
кабриолетик желтый, на резинах. Дама в сером, в кожаных перчатках, в голубом
капоре, правит твердо. Нарядные дамы ездят!.. Не все - пустыня! Не все
разбитые корабли, баркасы, утлые лодочки... есть и милые яхточки,
пришвартовавшиеся умело у тихой бухты, а там... вывертывай песок, камни,
шуми-швыряй! Дробно поцокивает ослик...
А вот и татарский двор, семнадцать раз перекопанный, перевернутый
наизнанку в ночных набегах. Серебро, золото и цветные камни, обитые серебром
чеканным - седла, сбруя, дедовские нагайки; пшеница и сено в копнах, табак и
мешки грецкого ореха; шелковые подушки и необъятные перины, крытые
добротными черкесскими коврами, персидские шелковые занавески, вышитые
серебряной арабеской и золотыми желудями, - зелено-золотое; чадры в шашечках
и ажуре, пояса в золотых лирах, золото и бирюза в подвесках; чеканная посуда
из Дамаска, Багдада, Бахчисарая, кинжалы в оправе из бирюзы и яшмы, и
точеной кости, пузатые, тонкогорлые кувшины аравийской меди, тазы
кавказские...- все, что берег-копил богатый татарский дом, - ушло и ушло,
раз за разом в заглатывающую прорву. Плывет куда-то - куда-то выплывет.
Попадет и за море, найдет себе стенку, полку или окошко. Увидит и Москву, и
Питер - богатые апартаменты нового хозяина-командира жизни, и туманный
Лондон, и Париж, ценитель всего прекрасного, и далекое Сан-Франциско:
разлетятся всюду блестящие перышки выщипанной российской птицы! Вещи находят
руки, а человек могилу. Теперь человек и могилы не находит.
Старый татарин только воротился из мечети. Сидит, желтый, с
ввалившимися глазами - горной птицы.
Сидим молча, долго.
- Зима говорила ветром: иду скора! Плоха.
- Да, плохо.
- Умирают наши татары... Плоха.
- Да, плохо.
- Груша - нет. Табак - нет. Кукуруз - нет. Орех - нет. Мука - нет.
Плоха.
- Плохо.
- Тыква кушал. Вот. Мука вез сын Мемет... Пропал на горах два мешка
мука. Плоха.
Да, совсем плохо. И я ухожу с пустым мешочком.
Я делаю великое восхождение на горы. Маленькие они были, теперь -
великие. Шаг за шагом, от камня к камню. Ветер назад сбивает. Я выхожу на
ялтинскую белую дорогу. Белое облачко крутится мне навстречу. Шумят машины.
Одна, другая... Красное донышко папахи, красное донышко фуражки. Они это.
Пулемет смотрит назад дулом. На подножках - с наганами, с бомбами... Они
оттуда. Сделали свое дело, решили судьбу приехавших из Варны - двенадцати.
Теперь поспешают восвояси, с ветром. На перевал им путь, через грозный для
них гребень. И я узнаю длинные, по плечам, волосы воронова крыла, тонкое
лицо, с мечтательным взглядом неги, - и другое, круглое, красное с ветра,
вина и солнца, сытостью налитое лицо. Оба сидят, откинувшись на подушки,
неподвижно-важно: поручение важное.
Долго гляжу им вслед. Слушаю, как кричит гудок в пустоте.
КОНЕЦ БУБИКА
Третий день рвет ледяным ветром с Чатырдага, свистит бешено в
кипарисах. Тревога в ветре - кругом тревога. Тревога и на горке: пропал у
Марины Семеновны козел! Пропал ночью.
С зари бегает старушка с учительницей по балкам, по виноградникам и
дорогам. По ветру доносит призывный крик:
- Бубик... Бубик... Бубик!..
Увели из сарайчика. Не помогла и засека со звоночками, и замок
сигнальный: буря! услышишь разве! То ли матросы с пункта, то ли сам Бубик
вырвался - бури испугался? У матросов не доискаться: не сунешься. У Антонины
Васильевны - на пшеничной котловине - пропала телка. Дознала Антонина
Васильевна: шкурка телкина у матросов на дворе сушилась, а не посмела:
больше чего не досчитаешься...
Стоит учительница у изгороди:
- Украли Бубика нашего, всю надежду... Мама лежит, избегалась по
балкам. Свой это человек, а то бы кричал козел. Мы спим чутко. Три раза
сегодня вставали ночью в бурю. Это, конечно, под утро, он. Третью ночь не
ночует... сказал, что идет на степь, за каким-то все долгом... Ясно, отвел
глаза. Теперь нам гибель... Это не кража, а детоубийство!..
Горе на Тихой Пристани! Вадик и Кольдик ищут вокруг, кричат звонкими
голосочками:
- Бу-бик! Милый Бубик! Судаль-Судаль!..
Вот уж и ночь черная. Бешеный ветер самые звезды рвет: вздрагивают они,
трясутся в черной бездонности. Выгладил ветер море - холодным стеклом лежит,
а звезды дрожат и в нем. Давно все замкнулись, дрожат на стуки, не знают
теперь, кто ломится. И доходит в налетах ветра задохнувшийся крик-мольба:
- Бу... у... би... ик... Бу... би... ик!!!
Черною ночью стоим мы в буре, на пустыре. Звезды дрожат от ветра.
Шуркает в черноте, путается у ног, носится-возится беспокойное перекати-поле
- таинственные зверюшки. Пропоротые жестянки ожили: гремят-катаются в
темноте, воют, свистят и гукают, стукаются о камни. Стонет на ржавых петлях
болтающаяся дверца сарайчика, бухает ветром в калеке-дачке... громыхает
железом крыши, дергает ставнями... Унылы, жутки мертвые крики жизни
опустошенной - бурною ночью, на пустыре! Нехорошо их слышать. Темные силы в
душу они приводят - черную пустоту и смерть. Звери от них тоскуют и начинают
кричать, а люди... Их слышать страшно.
Когда же этот свист кончится! Воют, воют...
- А может быть, он ушел за шоссе... забрел от ветра? Стоит где-нибудь в
кустах...
- Сударь... Сударь... Бубик-Бубик!..
- Может быть, дверь сам выбил, испугался бури?..
- Возможно... Он у вас сильный, а петли... перержавели, истерлись...
Ведь замок цел!
- Дал бы Господь... забрел потише от ветра... пасется...
Дни пробегала по дорогам, по балкам и за шоссе Марина Семеновна. Нигде
ни клочочка шерсти, ни крови, ни кишочков. Пропал и пропал Бубик-Сударь.
И пошел слух по округе и в городке: пропал козел у Прибытков! А отец
дьякон рассказывал на базаре:
- Было у меня предчувствие странное в тот час, как козлом любовался! Не
могло статься, чтоб уцелел тот козел... капитал при дороге! От Фи-ли-бера
козел... роскошный! Такого козла с собой на кровать класть надо... И до сего
дня полна душа предчувствий тяжких.
Не ошибся отец дьякон: в тот же день пропала у него корова.
- Нагадала Марина Семеновна! Вот она, тайная связь событий! В сем мире
не так все просто. Поискал и махнул рукой.
- Не преодолеешь. Весной пойду на степь к мужикам, с семейством. Хоть
за дьякона, хоть за всякого! а берите. А не примут - пойдем по Руси великой,