все погорело. И буковые орешки-пьянки... а такие, буковые. От них голова
пьяная бывает, если много грызть, а то они жи-ирные, вку-усные! Пошли мы...
шли-шли... - нет ничего, все пересохло. И через лес прошли, на Яйлу вышли, у
Куш-Каи... Человечьи кости сколько видели...
- Три кости, вот такие! ... - показал до плеча галчонок.
- Темно уж стало, а через лес ворочаться опять... Заблудились, и есть
хочется, ноги не идут. С утра ничего не ели, ягоды только. Мунька реветь
стала, не может идти. И Степушка ревет... Что я с ними буду?! И вдруг собака
на нас... громадная овчарка! Как закричим! А тут татары, хлопцы... чабаны! Я
по-ихнему умею хорошо - сказала... Они и повели нас в кошару. Вежливые
такие. Два хлопца. А у них костер, барашки ходят... Стал он меня целовать...
только не безобразие какое, а... понравилась я ему. Невестой меня называл,
дурной! - опять усмехнулась девочка и повела головкой. - Мусмэ якши! Досыта
накормили. Потом сбегал другой, вина принес и зурну... и вот ленточек...
деревня близко ихняя. У старшины сыновья они, бо-гатые! Больше тысячи
барашков было, а теперь мало... Потом я спать стала, уморилась. Проснулась к
утру, а они смеются, а на мне все ленточки эти!.. Как татарку убрали... у
них так невест убирают. Так они нас жалели! И с собой дали, несем мамаше.
Велели и еще приходить. Хлопцы очень хорошие.
Она погладила ленточку на рваной юбке и усмехнулась.
- Не как наши хулиганы. Пашка вон, под нами живет, пошла на кордон,
хлебца просить... тоже мамаша послала, а они с ней нехорошо сделали! Она уже
теперь... сами знаете... нарушенная стала! Так все к ним и ходит. На год
только меня старше. Била ее мать - не ходи, дурнак будет... а она
воет-кричит, пойду и пойду! Вот страмота! С голоду подыхать?.. Теперь какая
гладкая стала!.. А татары вежливые, если бы замуж взял... пошла бы! - бойко
сказала она, развязано хлопая по земле ладошкой. - Что ж, что чужая вера!?
Ну, вот и сказка. Смотрю на нее, сытую на Один день, радостную
невесту... Сказать - не ходи в кошару?! Я не сказал, пошел. Я тоже ищу
кошары - татарина в винограднике, продаю заплатанную рубаху. Пустая дорога -
не пустая: писано по ней осколками человечьих жизней... Вон какой-то еще
осколок...
Я узнаю подвал у дороги - когда-то ездили за вином. В рыжем бурьяне -
заржавленная машина, пустая бочка липовая спускает обручи. Черная
кошка-выдра зябко сидит на ней - греет кости. Трещат цикады. Задремывает
пустыня. Не совсем пустыня: на ржавом замке красные печати. Вино - что его
там осталось! - идет кому-то...
Сидит человек на краю дороги, под туями, накручивает подвертку.
Мелкоглазый, в рыженькой бороденке, рваный. Прихлопывает по сухой хвое:
- Сидайте, ваша милось! везде слободно...
По скрипучему говорку и заиканью я узнаю Федора Лягуна, он живет по
этой дороге, дальше, - досматривает чье-то покинутое поместье.
- Утихомирили всех господ, теперь слободно... все утрудящии теперь
могут, не возбраняется... - Он нашаривает мой мешок. - Шишечко собираете...
- хорошо! Для самовара... Только вот чайкю теперь... не каждый в силах... А
вот у господина Голубева пять фунтов отобрали! А какой был профессор... сто
сорок десятин у такого места!.. покосы какие, виноградники... какие
капиталы?!..
- А что, жив профессор?
Лягун смеется. Рыжеватая бороденка смеется тоже, а крапины на
изможденном и злом лице, веснухи, - пояснели.
- Жи-вет! До девяноста годов - живет! Всех переживет, на этот счет
настойный! Как первые наши приходили, севастопольские... - потрясли. Старухе
его не в чем и в гроб лечь было. Босую клали. Ему не обидно, слепой вовсе. А
кре-пкий! Пришли ваши, добровольные... - он опять за свое, книги сочинять!
Про человека изучает, насчет кишков. Не видать ему, так он на машинке все
стучал. Как ни идешь мимо - чи-чи-чи... чи-жить себе, шпарит по своей науке!
А именье ему в свой черед деньгу кует. Ну, и вышла у меня с ним ошибка.
Ка-ак матросики наши налетели, семинут ко мне... потому я здешний
пролетарий, законный... "Товарищ Лягун, какого вы взгляду об профессоре? как
нам с им? казнить его либо как?.." А время тогда было шатовое... к какому
берегу поплывешь? Сегодня они, завтра, глядишь, энти подойдут... Теперь
закрепились, а тогда... Ну, я, ваша милость, прямо скажу: я человек
прямой... живем мы с женой, вроде как в пустыне, самой праведной жизнью...
Скажи я тогда одно-о слово... шабаш! на мушку! У них разговор короткий.
Прикрыл! Говорю - я в ихних бумагах не занимаюсь, а, конечно, они по науке
что-то в книгах пишут... Беспорядку, я говорю, не замечаю, окроме как пять
коров... А сам я, товарищи, говорю, вовсе человек больной, в чихотке... у
меня чихотка трицать пятый год, и самая кровавая чихотка! Дозвольте мне,
товарищи, одну коровку, черенькая... комолая... А в коровах я понимаю. Была
у него Голанка, ноги у ней сзаду - так, дугой... Дали! Только я от ее телка
принял - стельная она была... глядь! мать твою за ногу, энти наскочили! А уж
я в городе сторожу, пронюхал... ихний минносец у пристани вертится! К себе
бежать! Сейчас корову за рога - к нему. "Здравствуйте, его
превосходительство! наши опять пришли! пожалуйте вам коровку, сберег до
светлого дня! Уж за прокорм что положите, а телочек приставился, подох!"
Съели мы его, понятно. Сдул с него сена тридцать пудов! Тоже и ему страшно,
с первого-то дня: может, наши опять наскочут?! Тогда б я с ним, что мог!..
Как так-что?! Что ж, что слепой? Заговоры какие... А у него капиталы!
Отчислил, мол, сто миллионов на угнетение утрудящих, на контриреволюцию! Вы
что думаете?! Я так могу на митинге сказать... все трепетают от ужасу! Слеза
даже во мне тут закипает!
Он стучит себя веснушчатым жилистым кулачком в грудь и так впивается в
мои глаза своими, вострыми, зелеными глазами, дышит такою злостью, что я
отодвигаюсь.
- Я, ваша милость, так могу сказать!.. И чахотка может открыться враз,
до крови... Заперхаю, заперхаю... "До чихотки, - говорю, - могут донести
нашего брата, как гнетут!" Кого хочу - могу подвести под "мушку". Со мною не
годится зубаться, я человек больной... всегда могу расстроиться! Ну, он ни
гу-гу! - про корову. Ла-дно. То-лько это ваши задрапали по морю - на-ши
родименькие идут. Я, ни слова не говоря, к нему. А он слепой, ничего не
знает, стукает про свое! Всхожу на веранду, где у них лесенка, под
виноградником... - его делмилосердие не допускает, девица для ухода у него.
Говорю: допускайте, я их спаситель жизни! Всхожу. "Опять, говорю, здрасте,
его превосходительство! позвольте вас с праздничком проздравить, наши опять
пришли!" Выпрямился так... - он, ведь высо-кий! - а ничего не видит. "Что
тебе, Федор, надобно?" - "Доверьте мне Голанку, а то могут быть
неприятности. Вы меня знаете, какой я человек для вас внимательный, а мне
молоко прямо необходимо, как я вовсе в скоротечной чихотке... тридцать пятый
год страдаю..." Дал! Очень деликатно, ни сло-ва! Так мне благородное
обращение пондравилось, и я им даже от любви сказал: "Вы, - говорю, - его
превосходительство, надейтесь на меня теперь. Я, может быть, бо-ольшую силу
у них имею, этого никто не может знать!.. ни одного худого слова про вас не
будет доказано! Заштрахую вас коровкой. Могу даже сказать, что коммунистов
прикрывали! Даже почет вам будет!" Ка-ак он вспрыгнет! "Вон, - кричит, -
с-сукин сын!" Затопотал, так и налился, как гусь... руками нащупывает,
трясется... Я человек прямой, но ежели со мной зуб за зуб... ладно! Ну
скажите!
Он вглядывается в мои глаза, и в его зеленоватом взгляде я чувствую
такое, что задыхаюсь, но не могу уйти: я должен все выпить.
- А если я все знаю?! По инструкции я должен объявлять! У коммунистов
свой закон... даже на мать обязан донести по партии! А на эту сволочь всю...
А я каждый божий день в кофейнях был или по базару... мне все офицерье
известно было, кто где проживал! кто что пожертвовал... какие речи
говорили... нами только и крепко все. А тут самый буржуй, сто-о со-рок
десятин у таком месте!.. Ладно. Сейчас в свой комитет. Самого врага нашел!
От чихотки гибнем, а никогда молочка стаканчик! А у самого семь коров!
Товарищ Дерябин председатель был, стро-гой, у-у!.. Все отобрать! до нитки!!
Только что девяносто лет ему, и кто-то из Москвы бумагу написал, а то бы на
расстрел! Ну, правда, ничего за ним не мог заметить, и ску-пой был, ни на
что рубля не жертвовал. Все отобрали, всех коров. И машинку взяли. Теперь
стучи хоть об стол. А намедни делмилосердие попалась, змеем меня обозвала
и... вот, ей-богу, фигу показала! Сво-лочь! Руку нашли в Москве! Будто
машинку им вернуть хотят... Вернули, для науки ученые исхлопотали. Ему бы
помирать давно, а он...
- Все на машинке стукает?
- Старик на-стойный! Нет, со мной нельзя цапаться! Есть у меня враг
один... ну, да Господь поможет. Будто я поросенка ихнего собакой изорвал! А
они мою телку отравить грозятся... Я их усте-регу! Вы изволите знать
Шишкина? какие это люди? Борис ихний в добровольцах был, приладился...
отвертелся ото всего! Теперь... в камни залезает, чегой-то пишет!.. Я с им
много разов говорил... У, какой человек хи-трый! И про меня будто
сочиняет!.. Не чую?! Да ежели опять ваши верх возьмут... что они с нами
исде-лают?! Бежать - не миновать! Я с ими суседи... и ничего, от меня им
вреду не будет... но я человек больной, собой не владею, когда у меня,
может, полведра чистой крови выхлещет... я каждый час перед Господом могу
предстать, как вот травка... Господь видит! Они меня выперли с дяденькина
сада, господина Богданова... который министром был! а ихний дяденька сущий
враг пролетариата, за границу исчезнул! а старик Шишкин сам на хозяйство
стал, лишил меня доходу... Я десять лет в сторожах у господ Коробинцева и
Богданова служил, мое право законное, а они с Днепровского уезду набегли,