сдувающий с гор камни? Она стоит на пороге - уже в пути.
- Здравствуйте. А я за горы, вино менять...
На ней кофта, на голове ситцевый платок, босая. За спиной - бочонок на
полотенце, пудовый. На груди, на веревках, перевитые тряпками - чтобы не
побились! - четыре бутылки. Походное снаряжение.
Я понимаю, что значит это - "за горы". За полсотни верст, через
перевал, где уже снег выпал, она понесет трудовое свое вино, - потащит через
леса, через мосты над оврагами, где боятся ездить автомобили. Там
останавливают проезжих. Там - зеленые, красные, кто еще?.. Там висят над
железным мостом, на сучьях, - семеро. Кто они - неизвестно. Кто их повесил -
никто не знает. Там прочитывают бумаги, выпрастывают карманы... Коммунист? -
в лес уводят. Зеленый? - укладывают на месте. Гражданин? - пошлину заплати,
ступай. Там волчья грызня и свалка. Незатихающий бой людей железного века -
в камнях.
И она, слабенькая, мать Таня, - идет туда. Сутки идет - не ночует, не
останавливается, несет и несет вино. Выгадает пять фунтов хлеба. Идет оттуда
с мукой. А через три дня опять - вино, и опять горы, горы...
- Трудно, да ведь де-ти... Пять раз ходила, в шестой. Сплю когда, во
сне вижу - иду, иду... лес да горы, а вино за спиной - буль-буль...
плещется. Когда идешь - спишь... буль-буль... Ноги обила, а обувку где же!
Кормимся...
Когда-то она жила, как люди, стирала на приезжих. Чисто водила детей,
сытенькая всегда была. Прокофий сапожничал, читал Библию и поджидал Правду.
Пришла - навалила камень.
- Не обижают на дороге?
- Всего бывало. Вышли из лесу, остановили. Ну, еще молодая я... "Пойдем
жить в лес с нами!" Дети у меня, говорю, а то бы с вами осталась!
Посмеялись, хлебушка дали... Попались добрые люди, страдающих понимают...
- "Зеленые", что не хотят неволи?
- А не знаю... - робко говорит Таня. - Один сала кусок сунул. Говорит -
снеси детям... у меня, говорит, тоже дети... А то было, под городом... вот
дойду!.. вино у меня отняли... В ногах валялась... "Молчи, - говорит, -
спикулянка!" Пошла назад, холодная-голодная, насилу добралась... Спасибо,
татаре в долг опять вина дали.
Звери, люди - все одинаковые, с лицами человечьими, бьются, смеются,
плачут. Выдернутся из камня - опять в камень. Камней, лесов и бурь не боится
Таня. Боится: потащат в лес, досыта насмеются, вино все выпьют, ее всю
выпьют... - ступай, веселая!
- Приду - испеку им хлебца. Едят, меня дожидаются, одни...
Когда-то мальвы в саду цвели, голуби ворковали, постукивала швейная
машинка. Когда-то она, нарядная, ходила с Прокофием к обедне, девочек вела
за ручки, а Прокофий нес на руках наследника.
- Боюсь - не выдержу. Только судьбу обманываю. Если помощи не дадут -
все погибнем.
Востроносенькая, синеглазая, приветливая, она недавно была красива.
Теперь - скелет большеглазый, большеглазы и девочки. Спасется, если примет
повадившегося заглядывать толстошею-матроса с пункта. Пусть, хоть матросом
спасет семью. Все летит в прах, горит.
- Ну, живите... хлебца я вам порезала, по бумажкам. Христос с вами...
Соседка заглядывает когда...
Прощай, подвижница!
На меня смотрит девочка, показывает на щепку: - Па... ла... ход...
у-у-у...
Мальчик косточкой по стеклу стучит.
Ушла Таня. Смотрю на Чатырдаг - ясный-ясный. Там выпал снег. Туда, за
его громаду, полезет с бочонком Таня, а он будет ее сдувать. Будут орлы
кружиться... А вино - весело за спиной - буль-буль-буль...
ПОД ВЕТРОМ
Миндальные сады доктора... Надо зайти проститься. Я совершаю последний
круг, последнее нисхождение. Делать внизу мне нечего: сидеть на горе легче.
Охлестывает меня ветвями, воет-визжит кругом. Покалывает и прячет синее
море - играют на нем барашки. Белеет через деревья дом доктора. Дубовые
колоды вделаны на века. Стены - крепость. Водоемы хранят и в жары студеную -
зимних дождей - воду. Продал доктор свой крепкий дом и перебрался в новый -
из тонких досок, - в скворешник-гробик.
А вот и доктор. Он стоит перед домиком, неподвижно, раскинув руки, как
огородное чучело. Ветер треплет его лохмотья.
- Ветром занесло к вам... доктор... проститься перед... зимой!
- Да-да... - бросает он озабоченно, а его, кисель киселем, лицо
продолжает смотреть кверху. - Зрение проверяю... Вчера отчетливо различал, а
сегодня шишек не вижу...
- Ветром посбивало!
- Вы думаете... Но я и сучков не вижу. Десять дней принимаю один
миндаль... горький. Нет, оставьте! Я не имею охоты продолжаться. Обидно, что
не кончу работу, потеряю глаза... Заключительные главы - "апофеоз русской
интеллигенции", не успею! Слепну, ясно. Вчера один коллега, который каждый
день умеет есть пирожки, прислал пирожок... но такие боли... опиум принял и
уснул. Перед утром видел ее, Наталью Семеновну... Положила голову на
плечо... "Скоро... Миша!" Конечно - скоро. А ведь должен же быть хоть там
какой-нибудь мир, где есть какой-нибудь смысл?! Ибо хотим смысла! И вот, под
опиумом мне все открылось, но... забыл! Два часа вспоминал... а как я был
счастлив! Помню... про "дядюшку" что-то...
- Как, про "дядюшку"?!
- Как будто смешно... но... У чeловества, у нас, у нас! дядюшки не
было! Такого, положительного, с бородой честной, с духом-то земляным,
своим... с чемоданчиком-саквояжиком, пусть хоть и рыженьким, потертым, в
котором и книги расчетные, и пряники с богомолья, и крестики от
преподобного... и водица святая... и хоро-шая плетка!
- Не понимаю, доктор!..
- Может быть, это от миндаля с опиумом? - прищурился доктор хитро. - Я
про интеллигенцию говорю! Были в ней только... полюсы, северный и южный!
Стойте, ветра не бойтесь... нам с вами ветер не повредит! не может
повредить! Один полюс, хоть северный, - "высоты духа"! Рафинад! Они только
тем и занимались, что из банкротства в банкротство... и дух испустили! Гнили
сладостно и в том наслаждение получали. Одну и ту же гнилушку под разными
соусами подавали, - какое же, скажите, питание в... гнилушке, хоть бы с
фимиамами?! А другой полюс... - плоть трепетная и... гну-усная, тоже под
соусами ароматными... - дерзатели-рвачи-стервецы! Эти ничего не подавали, а
больше по санитарной части: все - долой! и - хочу жрать! Но под музыку! с
барабаном! жрать хочу всенародно и даже... всечеловечно! А между ними
"болть" колыхалась, молочишко снятое! Оно теперь, понятно, сквасилось и... А
"дядюшки"-то и не было! который ни туда, ни сюда! А - погоди, малец: тебя
надо в бане выпарить, голову вычесать, рубаху чистую на тебя надеть, вот
тебе крестик от преподобного и... букварь! и плетка на случай! Ядра-то не
было! Молочишко-то всю посуду заквасило... Не понимаете?! Aга! Я эту формулу
могу содержанием наполнить на двадцать томов, с историческими и всякими
комментариями! В лучшем случае у нас вместо дядюшки-то кузен был! А чего от
кузена ждать?! Рецептики у кузена всегда больше презервативного и ртутного
характера. Он из "Варьете" на две минуты к бабушке перед соборованием, а
потом к мадам Анго, на утренний туалет, а там к кузине, а там пищеварением
занимается, стишками побалует и в клуб - друзья дожидаются доклад об
"устремлениях" послушать... И подметки у него всегда протертые! Да, дядюшка!
По нем скоро весь земной шар будет тосковать... ибо уж если ступит - знает,
куда нога попадет! И в саквояже у него
всегда свое! И в книжке у него все, до "нищему на паперти подано - 2
копейки"! А у кузена больше на манжетке написано - "в "Палермо" метрдотелю
5", и не поймешь, как и за что, да и пять ли!
Он потер глаза и принялся проверять по шишкам.
- Да, слабеют. Вчера дубовую дверь ночью ломали, лезли... да крепка! А
окна, как видите, на три аршина, - предусмотрено! Так они все мотыги и
лопаты забрали. Так с культурой! Передком еще тащилась, а как передок со
шкворня, - задний то стан и налетел - хряп! Ну... звери сломали клетку, змеи
разбили стеклянный ящик...
Я вижу, как он задыхается от ветра, пригибающего кипарисы, но уходить
не хочет и к себе не зовет. Просит стоять за деревом: так не дует.
- Конечно, отвлеченности теперь страшно утомляют, но без них нельзя
даже здесь! А теперь обобщения неизбежны, ибо итоги, итоги подводим! Решать
надо! Вот вчера умер уже семнадцатый! от голода! По... третьего дня в Алупке
расстреляли двенадцать офицеров! Вернулись из Болгарии на фелуге, по семьям
стосковались. И я как раз видел тот самый автомобиль, как поехали
расправляться за то, что воротились к родине, от тоски по ней!! Сидел там...
по-эт, по виду! Волосы по плечам, как вороново крыло... в глазах -
мечтательное, до одухотворенности! что-то такое - не от мира сего!
Героическое дерзание! Он, в каких-то облаках пребывающий, приказал!!! рабам
приказал убить двенадцать русских героев, к родине воротившихся! Стойте!! -
подбежал ко мне доктор и схватил за руку... - Чего-то мы не учитываем! Не
все умирают! Значит, жизнь будет идти... она идет, идет уже тем, что есть
которые убивают! и только! в этом и жизнь - в убивании! Телефоны работают:
"Убить?" - "Убить". - "Едем!" - "Торопитесь!" Это уже вид функции
принимает!! Значит, ясно: надо... уходить.
- А надежда, доктор? А расплата?!
- Функция! - говорю. Какая может быть тут надежда?! А расплата -
укрепление функции. Мерси покорно. Гниение конституциональное! Вы имеете
понятие о газоидальной гангрене? Вы не слышите этого шипенья?! Ну, слушайте.
Почему вчера не были на собрании? Смот-рите, могут и убить! Я вам сейчас...
Доктор вытащил из какой-то складки заплат розовенький листок бумаги,
затрещавший в ветре.
- Стой, не дерись... сейчас выпущу... Читайте, на розовеньком-то: "Явка
обязательна, под страхом предания суду революционного трибунала!" Значит,
вплоть до... функции! Я не потому пошел, а... выступал сам маэстро! Н-ну,