толкануться... может, предпишут чего в лекарство... В девятом годе, в Ялтах
когда лежал... легкое было... враспаление, молочко да яичко, а то ко-клеты
строго предписали... а подрядчик Иван Московский бутылку портвейны принес.
"Только выправляйся, голубчик Степан Прокофьич... не изменяй, у тебе рука
леккая..." Ну, кто мне теперь из их... такого скажет?! Тырк да тырк!..
Власть ва-ша да власть на-ша!.. А и власти-то никакой... одно хулюганство.
Тридцать семь лет все работой жил, а тут... за два года все соки вытянули,
как черьвя гибну! А-аааа!.. Барашку возьмешь. Ты мне с почкими подавай, в
сальце!.. Борщок со шкварочками... баба как красинькими заправить... - рай
увидишь! Семья теперь... все девчонки! Не миновать - всем гулять... с
камиссарами! Уу-у... сон страшный... Борщика-то бы хоть довелось напоследок
вдосталь... а там!..
Не довелось Кулешу борщика поесть.
Вышел Кулеш со двора, шатнулся... Глянул через Сухую балку на горы: ой,
не доползти на работу - стучать впустую, - когда еще везти на степу печки!
Подумал... - и поплелся в больницу. Пошел вихляться по городку, по стенкам.
Будто все та же была больница - немного разве пооблупилась.
Сказала ему больница:
- Это же не болезнь, когда человек с голоду помирает. Вас таких полон
город, а у нас и сурьезным больным пайка не полагается.
Сказал больнице Кулеш: - Та тэперь вже усенародная больница! Та як же
бачили, шо... усе тэперь бу-дэ... бачили, шо...
Посмеялась ему больница:
- Бачили да... пробачили! Полный пролетарский дефицит. Кто желает
теперь лечиться, пусть и лекарства себе приносит, и харчи должен припасти, и
паек доктору. Не могут голодные доктора лечить! И солому припасти нужно, все
тюфяки порастаскали.
Тогда собрался Кулеш с силами, нашел слово:
- У вас... все крыши текут... желоба сорваны на печки... Я с вас...
дешево... подкормите только, заслаб... язык хоть поглядите.
Не поглядели ему язык.
Он оглянул больницу, через туман... И - пошел. Через весь городок
пошел: на другом конце была диковинная больница. Шел-вихлялся по стенкам,
цапался за колючую пропыленную ажину, присаживался на щебень. Пустырем
шатнулся - по битому стеклу, по камню...
Стояла на пустыре огромная деревянная конура - ротонда, помост высокий.
Совсем недавно рявкала она зычными голосами на митингах, щелкала красным
флагом, грозила кровью, - хвалила свои порядки. Вспомнил Кулеш сквозь муть,
вспомнил с щемящей жутью... и - плюнул. Потащился по трудной сыпучей
гальке... вдоль моря потащился...
Синее, вольное... играло оно солнечными волнами, играло в лицо
прохладой.
Кулеш дотащился до синей глади, примочил голову, освежил замирающие
глаза - окрепнет, может... Замутилось в голове старой, всему покорной. Стал
Кулеш на колени... Моря ли испить вздумал? морю ли поклониться на
прощанье?.. Качнулось к нему все море, его качнуло... и повалился он набок.
И пошел-пополз боком, как ходят крабы, головастый, сизый... Тянуло его к
дому, скорей к дому... А далеко до дома!
Спрашивали его встречные - свои трудовые люди:
- Ты что, Кулеш... ай пьяный?..
Смотрел на встречных Кулеш, мутный, пьяный от своей жизни, от своей
красной жизни. Чуть лопотал, губами:
- На ноги... поставьте... иду... до дому...
Его поставили на ноги, и он опять зацарапался - до дому. У пустой
пристани взяли его какие-то, доволокли до моста, до речушки...
- Сам... теперь... - выдохнул Кулеш последнее свое слово, признал
родную свою, Сухую балку.
Сам теперь!..
Пошел твердо. Доткнулся до долгого забора, привалился. Закинулся
головой, протяжно вздохнул... и помер. Тихо помер. Так падает лист отживший.
Хорошо на миндальном дереве. Море - стена стеной, синяя стена - в небо.
На славный Стамбул дорога, где грузчики завтракают сардинками, швыряют в
море недоеденные куски... Кружится голова от синей стены, бескрайней... Так,
находит. Надо держаться крепче.
Виден мне с высокого миндаля беленький городок, рыжие, выжженные холмы,
кипарисы, камни... и там, вся из стекла, будто дворец хрустальный, -
кладбищенская часовня... И там-то теперь Кулеш. Только-только сидел под этим
миндальным деревом, рассказывал про борщок с сальцем - и занесло его в гроб
хрустальный! Ну и прозвище у него - Кулеш! Отметила его жизнь-чудачка: Кулеш
- умер от голода! Полеживает теперь, уважаемый мастер, в хрустальном чуде.
Что за глупое человечество! Понаставило хрустальных дворцов по кладбищам,
золотыми крестами увенчало... Или уж хлеба с избытком было? Вот и...
проторговалось, и человека похоронить не может!
Пятый день лежит Кулеш в человечьей теплице. Все ждет отправки: не
может добиться ямы. Не один лежит, а с Гвоздиковым, портным, приятелем;
живого, третьего, поджидают. Оба постаивали - шумели на митингах, требовали
себе именья. Под народное право все забрали: забрали и винные подвалы - хоть
купайся, забрали сады и табаки, и дачи. Куда девали?! Провалились и горы
сала, и овечьи отары, и подвалы, и лошади, и люди... И ямы нету?!
Шипит раздутый Кулеш в теплице: я-а-а... мы-ы-ы...
Говорит Кулешу пьяница, старик сторож:
- Постой-погоди, товарищ... надо дело по правде делать! Закапывать
тебя!.. Верно, надо. A то от тебя житья не будет... горой раздуло, шипишь...
А ты меня накормил-напоил? Один-разъединый я про всех про вас, сволочей
проклятых! Да где ж это видано, чтобы рабочий человек... ни пимши - ни
жрамши... у камне могилу рыл?.. По-стой... Нонче право мое такое...
усенародное!.. сам ты могилки себе загодя не вырыл... а пайка мне не
полагается... по-ди-кась, поговори с товарищами... они, мать их... все
начистоту докажут! Ну и... должен я поснять с тебя хочь покров-саван и на
базар оттащить... Хлебушка... плохо-плохо, а хвунтика два... должен
добыть?.. да винца, для поминка... мотыжка чтоб веселей ходила... А с тебя,
черт... и поснять-то нечего, окромя портков рваных!.. Вот ты и потерпи
маленько. Вот которого сволокут в параде, тогда... за канпанию и свалю, в
комунную...
И лежит раздутый Кулеш в хрустальном дворце - ждет свиты.
Рядышком с ним лежит портной Гвоздиков, по прозванию - Шест-Глиста,
укромно скончавшийся за замкнутою дверкой убогого жилища. Рассказывала
Рыбачиха:
- Никто и не приметил. Хозяева-татары носом только учуяли... А уж он в
отделке! Лежит третий день, весь-то в мухах!.. Зеленые такие... панихидку
над ним поют...
Веселая панихида... И портной выкупа не принес. Пришел во дворец
хрустальный в драных подштанниках, за которые не дадут на базаре и орешка.
Спи, старый Кулеш... глупый Кулеш, разинутым ртом ловивший неведомое
тебе "усенародное право"! Обернули тебя хваткие ловкачи, швырнули... Не
будут они под мухами, на солнце!
И ты, неведомый никому, Шест-Глиста! И вы, миллионами сгинувшие под
землю голодным ртом... - про вас история не напишет. О вас ли пишут историю?
Нет истории никакого дела до пустырей, до берегов рек пустынных, до мусорных
ям и логовищ, до девчонок русских, меняющих детское тело на картошку! Нет ей
никакого дела до пустяков. Великими занята делами-подвигами, что над этими
пустяками мчатся! Напишет она о тех, что по радио говорят с миром, принимают
парады на площадях, приглашаются на конгрессы, в пристойных фраках от
лондонского портного, не от тебя, Шест-Глиста! - и именем вас, погибших,
решают судьбу погибающего потомства. Тысячи перьев скрипят приятное для их
уха - продажных и лживых перьев, - глушат косноязычные ваши стоны. Ездят они
в бесшумных автомобилях, летают на кораблях воздушных... Тысячи мастеров
запечатлевают картины их "отхода" - на экранах, тысячи лживых и рабских
перьев задребезжат, воспевая хвалу - Великому! Тысячи венков красных понесут
рабы к подножию колесницы. Миллионы рваного люда, согнанного с работ,
пропоют о "любви беззаветной к народу", трубы будут играть торжественно, и
красные флаги снова застелют глаза вам лестью - вождя своего хороните!
Спи же с миром, глупый, успокоившийся Кулеш! Не одного тебя обманули
громкие слова лжи и лести. Миллионы таких обмануты, и миллионы еще
обманут...
А ведь ты не дурак, Кулеш! Перед ямой-то и ты понял. Перестали
приезжать за тобою на лошади и поить портвейном... но ты все же надеялся
хоть на хлеб. Кричали тебе хваткие ловкачи:
- Завалим трудящихся хлебом! Советская власть такие построила
лектрические еропланы... каждый по пять тыщ пудов может! Весь Крым
завалим!..
Закрыли тебе глаза - на кровь, крепко забили уши. И орал ты весело, как
мальчишка:
- Ай да наши! родная власть!..
Недели прошли и месяцы... Не прилетали аэропланы. Гнали твоих девчонок
комиссары - нет хлеба! На матерей орали:
- Ну, и что же?! Ребята ваши! ну, и швыряйте в море!..
Спрашивал я тебя: - А что же, Кулеш, ваши... аэропланы?
Ощеривал ты голодные зубы, синеющие десны, в ниточку узил мертвеющие
губы и находил верное теперь, свое слово:
- Опасаются опущаться... Го-ры... а то - море... Крушения опасаются!
И жутко было твое лицо.
Нет, ты не дурак, Кулеш... Ты - простак.
"ЖИЛ-БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК"
Внизу обобрано - надо забираться выше.
С высоты миндаля мне видно, как через вытоптанный коровами виноградник
идет от дачи - Тихая Пристань - близорукая учительница Прибытко, с пустым
мешком за плечами, пощелкивает дощечками на ногах. Идет на промысел. Она -
человек стойкий. У ней двое ребятишек-голоножек - Вадик и Кольдик. Ее мужа
убили в Ялте, но она не знает: не уехал ли на корабле в Европу? Пусть не
знает. При ней и неутомимая мать-старушка, сухенькая, подвижная Марина
Семеновна, - с зари до зари воюет на земле с солнцем: отбивает у солнца
огородик.
Я хочу отойти от кружащей меня тоски пустыни. Я хочу перенестись в
прошлое, когда люди ладили с солнцем, творили сады в пустыне...
Тихая Пристань...