III. Указ к пограничникам повелевал не допускать никаких посланцев церковных с Востока.
IV. Через два дня, 30-го июля, король издает универсал ко всем православным своим подданным, чтобы связать и укрепить этим робкую волю владык. Король объявляет пред народом свою признательность епископам за их принятие плана унии. Он берет за себя и за своих преемников королевское обязательство охранять все условия унии. Приглашает народ не смущаться и не придавать никакой силы проклятиям патриархов. Обещает не отнимать у настоящих владык до их смерти никаких церковных имений и их кафедр. Обещает уравнять восточное духовенство в правах и вольностях с западным.
V. Во избежание недоразумений, того же 2-го августа подписывается еще разъяснительный универсал. Обещается исполнение всех пожеланий артикулов, но в двух пунктах подчеркнуты ограничения: "О месте в сенате" (разумеется для русских митрополита и епископов), оговаривается король — "мы обещаем рассудить с панами радами нашими и с чинами Речи Посполитой, так как это дело подлежит власти сейма. А чтобы монастыри и церкви русские не были обращаемы в костелы — это в наших королевских имениях мы запретим, но в имениях шляхетских сделать этого не можем".
Кириллу и Ипатию король дал приказ готовиться к поездке в Рим. Но смуту в лагере унии продолжал еще сам митрополит. Как человек безвольный и малодушный, он продолжал прикрываться "страусовой политикой". Разыгрывая роль законного пастыря над непокорной паствой, он объявил на все Виленские церкви интердикт на шесть недель. Иногда даже кажется, что малодушный Михаил Рогоза искренне хотел, чтобы бремя ответственности и власти было облегчено ему собором, на котором воля народа открылась бы ему ярко, и он наверняка мог бы сделать ставку даже и на твердое православие. Так, 12-го августа Михаил писал кн. Острожскому: "Я не в силах достаточно оплакать, доколе жив, нынешнего горестного состояния, в которое попал по несчастию за грехи мои. Что делать мне вперед, знает только Бог — сердцеведец. Подлинно приходится мне положить жезл и поблагодарить за него королевскую милость, чтоб прожить спокойно, а не как теперь. Я оклеветан пред вашею княжескою милостью, будто бы забыл долг и призвание свое и отважился попрать богослужение и веру восточной церкви, увлекаясь жадностью или гоняясь за Киево-Печерским монастырем, о котором и не думаю. Хотя его королевская милость и разрешил мне взять до времени этот монастырь в управление, но я на это не покушаюсь... Что же касается до веры и закона греческого, то мог бы ли я отважиться нарушить такое великое и важное дело, за которое готов лишиться не только имения, но и жизни, особенно имея подпорой вашу княжескую милость, без которого всякое дело шатко?.. Бога ради благоволите нам, духовным и мирским, созвать собор, в котором настоит великая и необходимая нужда. Здесь в Литве желают его все православные. Если будет воля вашей княжеской милости, то легко можете исходатайствовать это у короля. А собор должен быть не в ином месте, как только в Новогрудке".
В том же двусмысленном духе митрополит писал 19-го августа и своему Новогрудскому воеводе Ф. Скумину-Тышкевичу, уверяя его, что не отдавался в послушание римскому костелу: "Не зная ничего по-латыни, я не умел бы и служить с капеланом римским у одного алтаря. Пусть тот, кто старается об этом, и ищет себе места в Раде и ласки у короля. А я грешный человек желал бы лучше быть с сынами Заведеевыми, чем среди прегордых и суемудренных. О новом календаре мы предполагали переговорить, но только на соборе и со всеми вами, нашими верными христианами... Узнав, что владыки Владимирский и Луцкий на днях были у короля и собираются пуститься в Рим, я послал к ним своего посланца, напоминая, чтобы они оставили свое предприятие, которое может произвести в нашем христианском народе великое смятение, если не кровопролитие". Может быть, последнее сообщение внешне, фактически и не есть чистая ложь, ибо пред нами психология до карикатурности трусливая. Михаил безвольно запутывался и не знал, как выпутаться. Он все более приходил в ужас от приближения срока расплаты по векселям своего малодушия и двоедушия.
1-го сентября он опубликовал послание ко всему православному народу и духовенству: "Знаю, что вы имеете предубеждение против меня, будто я с некоторыми владыками ввожу какие-то новые обычаи в нашу кафолическую восточную церковь, вопреки уставам и правилам свв. апостолов и свв. отцов. Уведомляю вас настоящим моим посланием: я не думал и думать не хочу, чтобы отдать свои права и веру на поругание, быть отступником своего исповедания и ни во что вменить рукоположение святейшего патриарха. Не помышляйте же так обо мне. Но, пребывая твердо и неподвижно в страхе Божием, в нашей вере христианской и в св. Божией церкви восточной, не позволяйте колебать себя на подобие трости бурным ветрам. А я обещаюсь защищать все это вместе с вашими милостями до пожертвования моей жизнью". По букве это открытое письмо недвусмысленно. Оно отражает минуту православной искренности малодушного митр. Михаила. Оно не могло не напугать других участников униатского заговора, и они, может быть, испугавшись возможной измены им митрополита, решили повести открытую политику. Внезапной открытостью они, может быть, желали изобличить трусливого своего возглавителя и тем вновь связать его. Осведомленные о бомбе, заготовленной им митр. Михаилом, они спешно съехались в Луцке и 27-го августа составили и подписали такое заявление: "Мы приняли унию с любовью и не только исповедали ее сердцем и устами вместе с митрополитом нашим Михаилом Рогозою, но и подтвердили нашими подписями. Ныне утверждая ее снова, мы добровольно постановили, что не отступим от нее до смерти. А если кто из нас захочет разорвать унию или препятствовать ей, того мы отвергаем. И будем просить, чтобы он был лишен всех прав. Постановляем также, чтобы в наших епархиях, Луцкой, Перемышльской, Львовской и Холмской, никто из мирян не вступался в наши духовные дела и не смел противиться этому нашему постановлению под анафемой. А каждый противящийся будет отлучен от св. Христовых Таин и не будет допускаться в храм Божий". Подпись Гедеона Болобана под этим заявлением подложна в том смысле, что оно сделано на бланке, заранее подписанном участниками Сокальского акта. Тут нет даже и имени Потея, который не был в Сокале. Но в эту минуту он уже действовал в первом ряду творцов унии.
Предстоял еще ряд временных задержек, но униатская воля вождей русского епископата сложилась уже бесповоротно. Железо было раскалено, и молот его уже ковал. Заготовлено и печатное предрешение и мотивировка унии. В Вильне напечатана книжка под прямым титулом "Уния". Безымянный автор книги посвящает ее Новогрудскому воеводе Ф. Скумину, именуя себя по отношению к последнему "издавна знаемым слугою, а теперь и уставичным богомольцем" воеводы. Эта само рекомендация единственно прилична Ипатию Потею. В предисловии к читателю автор жалуется на ненависть и угрозы зачинателям унии от своего собственного народа. Автор убеждает свой народ "возвратиться к прежнему давнему соединению с римской церковью", в каком якобы состояли его предки. В этой книжке даны разъяснения по следующим вопросам:
1. об исхождении Св. Духа;
2. о чистилище;
3. о верховной власти папы;
4. о новом календаре,
5. об антихристе, именно о том, что папа — не антихрист.
Экземпляры этой книжки были щедро распространены по всей Литве.
Политический союз православных с протестантами
Итак, православный русский народ в Литве был поставлен "его панами-владыками" пред совершившимся фактом — сдачи его родной церкви во власть Рима. Брошенные своими пастырями и лишенные правительственного покровительства, православные попытались найти опору в своих же соотечественниках, боровшихся конституционно за свободу веры — в протестантах. У кн. Острожского дочь была замужем за Виленским воеводой, главой литовских протестантов, кн. Христофором Радзивиллом. К этому Х. Радзивиллу и обратились в первую же минуту и граждане виленцы и братства. Кн. Христофор списался с другим протестантом, минским воеводой Яном Абрамовичем, женатым на православной русской — Анне Дорофеевне Волович. За ее обрядовое благочестие муж шутливо называл свою жену: "моя русская просфорница — prоskurniсa mоja ruska". Радзивилл спрашивал Абрамовича: как им быть с замешательством, происходящим у "панов русаков"? Ян Абрамович дал совет связать воедино свою очередную протестантскую защиту прав с защитой православных русских на предстоящем Торуньском сейме. Кн. Острожский, раздраженный отказом короля — разрешить православным собор, не мог для дальнейшей борьбы не вступить в деловой союз с протестантским фронтом на сеймах. Он отправил в Торн своего личного делегата, Каспера Лушковского, и дал ему на письме, но секретную инструкцию. Инструкция была написана очень эмоционально, в волнительном тоне. Князь интимно писал своим союзникам: "Ведь не только христианские, но даже и языческие государи обязаны исполнять данную присягу. За клятвопреступление король может поплатиться и престолом. Когда он был наследным королевичем в Швеции, он ничего не мог достичь ни давлением, ни насилием. И корону на него надел не ксендз, а пастор. Он — кн. Острожский, как был прежде благорасположен к протестантам, так остается и теперь. И обиды протестантам принимает за общие обиды и себе. Князь приглашал протестантов формально соединиться с православными для защиты церковной свободы. Князь не останавливался пред перспективой даже гражданской войны. Он сообщал, что к нему примкнет, если не 20, то уже наверное 10 тысяч войска. Жаловался на владык, что они втайне от пасомых перешли "от Христа к антихристу". Это был язык, приятный протестантам. В предвидении своего неизбежного оппозиционного православного собора, кн. К. Острожский заранее просит протестантов прислать на этот собор своих делегатов.