Но есть у Гуссерля еще одно объяснение сущности: индивидуальный предмет есть не только индивидуальный вообще, вот этот, tode ti, единственный (einmaliger); как оформленный (Beschaffener) так-то и так-то он имеет и свое своеобразие (Eigenart), свою совокупность существенных предикабилий, которые должны принадлежать ему как сущему, такому, каков он есть сам по себе, с тем чтобы ему могли принадлежать другие, вторичные, случайные определения.132 Теперь дело выглядит уже совсем по-иному. [Речь идет не о чтойности — чтойность есть лишь один момент, например, «стольность», взятая индивидуально или не-индивидуально, — речь идет уже о совокупности] тех существенных предикабилий, которые должны принадлежать индивидуальному предмету, чтобы ему могли принадлежать другие, вторичные <определения.> Это значит, что в целокупном составе вещи, т.е. индивидуального предмета, теперь производится примечательное разделение. Не все определенности равноценны — так мы можем сказать; не всякая определенность укоренена и — если можно здесь употребить другое слово — конститутивна для соответствующей вещи в одном и том же смысле, есть и такие, которые вторичны, производны (konsekutiv). Здесь, следовательно, недостаточно вышеупомянутой идеации, которая ведет меня к виду (Spezies); теперь необходимо прежде всего схватить «Что» <вещи>, а затем открыть эти так называемые существенные предикабилии, играющие в целом предмете особую роль.
Итак, я позволил себе обратиться к традиции. Если я изучаю «Метафизику» Аристотеля, то в определенной мере я уже способен сориентироваться. «Что» в неком tode ti, — это ti einai: то, что он есть, не так ли, и это я назвал «природой». А второе, эти существенные предикабилии, — это poion einai; poion — как есть то, что есть стол, каковы его дальнейшие определения? Конечно, есть множество определенностей, вместе составляющих это poion, но сейчас нужно произвести разделение. В пределах этого poion некоторые определенности должны быть выбраны как существенные и конститутивные, с тем чтобы другие могли быть отделены от них как несущественные, случайные, вторичные или производные.
Для чего же — следует мне спросить — существенны эти предикабилий? Для чего? Ведь что-то должно как бы диктовать, что основное, а что производное. Что до меня, то я это могу понять только в том смысле, что и то, и другое принадлежит к сущности, и я говорю: именно «Что» есть решающий момент. «Что» определяет, какие иные, не образующие «Что» определенности <должны> иметься в данном конкретном случае, для того чтобы [существовала] определенная внутренняя согласованность, внутренняя взаимная зависимость между «Что», ti, и частью poion, частью сосуществующих определенностей (Mitbestimmtheit<en>). Здесь должны иметься какие-то строгие зависимости, одно должно зависеть от другого, что-то должно быть несамостоятельным по отношению к другому, чтобы оно само могло существовать.
С другой стороны, многое может и должно быть исключено из соответствующего предмета, поскольку иначе он, так сказать, «взорвался» бы, как выражался Гуссерль. Стол не может иметь такие определенности, какие характерны, например, для молодой дамы, он должен обладать совсем другими характерными определенностями. Например, стол должен быть плоским; на его верхней плоскости не должно быть крутых гор, иначе он не сможет служить в качестве стола. [С самого начала определено:] стол может быть круглым или прямоугольным, он может быть сделан из дерева или из камня и т.д., но все-таки он должен иметь совершенно определенную форму: верхняя часть должна быть плоской, находиться в пространстве в горизонтальном положении, потому что в противном случае [целое] не могло бы служить в качестве стола. Следовательно, здесь начинается некая сегрегация из множества всех определенностей, некое [выделение] тех определенностей, которые находятся в более тесной связи со «стольностью», и тех определенностей, которые могут меняться. Т.е. некий предмет может быть столом как в том случае, если он прямоуголен, так и в том, если он кругл, а также в том, если он имеет эллиптическую форму и т.д. Он может быть столом как будучи сделанным из дерева, так и будучи сделанным из камня и т.д. Есть связанные с ti устойчивые определенности, и есть другие определенности, которые, конечно, присутствуют в данном отдельном случае, но то, что они здесь тоже присутствуют, является чистой случайностью, не так ли, они не должны присутствовать, они вариабельны, они могут быть [такими или иными]. Но здесь, конечно, встают и другие вопросы. Фактически дело обстоит так, что этот стол сделан из дерева, и что он прямоуголен, и поскольку он сделан из дерева, он издает этот гулкий звук, когда я по нему стучу. Если бы он был сделан из золота или серебра, звук был бы совсем другим и т.д. Этот звук — тоже одна из его определенностей. Но это факт, что этот стол именно таков, если (indem) он, этот индивидуальный стол, существует. И здесь следует спросить: почему он именно таков? Почему наличны все эти вариабельные моменты, с помощью которых был реализован вот этот случай? И ответ гласит: он потому такой, т.е. прямоугольный и т.д., что кто-то его таким сделал, не так ли? Причины, комбинации причин сделали возможным то, что этот индивидуум существует именно с этим множеством определенностей.
Но как кому-то может прийти в голову, когда он имеет дело, скажем, в этим столом, что именно стольность конститутивна, и что она предписывает эту плоскую поверхность, это горизонтальное положение и т.д., и что другие определенности как раз вариабельны? [И вот после всего этого анализа Гуссерль говорит (в первом томе «Идей» его, правда, еще нет, но Гуссерлю он известен)]: но ведь существует операция «варьирования». Я фиксирую стольность, и теперь я могу в воображении, то есть не нуждаясь в опоре на опыт, производить одну операцию, а именно: эту прямоугольную форму можно — если угодно — «заменить» на круглую форму, на эллиптическую форму и т.д. — [представленный предмет] все еще будет <представленным> столом. Но если из этой плоской поверхности я стану «делать» горы, он прекратит быть <представленным> столом — тогда он стал бы реконструкцией, скажем, Маттерхорна. Итак, это операции варьирования и постижения того, что должно быть постоянным, как скоро соответствующий индивид, соответствующая вещь есть стол и т.д., имеет это <или то> ti. Но тут возникает еще один момент. Эта индивидуальная вещь существует реально и изменяется. Был момент, когда ее составили из различных частей, создав, к примеру, этот стол: внизу железо, сверху дерево и т.д., она стала столом и остается им. Конечно, происходят различные изменения в этом реальном: если становится теплее, он делается шире, а когда холодает, он сжимается и т.д. Когда он постареет, у него уже не будет этого светлого оттенка, он станет грязным и т.д. Предмет изменяется, причем различными способами. Но несмотря на эти изменения, происходящие на протяжении его истории, он все же остается той же самой вещью, то есть тем же самым столом. Каким же должно быть это ti, предписывающее определенные существенные предикабилии? Конечно, оно должно быть таким, чтобы оно сохранялось как тождественное [во всех изменениях] соответствующей вещи. Оно должно быть таким же, каким оно было прежде. Чьи слова мы снова здесь слышим? Слова Аристотеля: to ti en einai — это то, что конституирует сущность некоего индивидуума, не так ли? Но почему я так пространно обо всем этом рассказываю? Потому что я думаю, что сказанного об эйдетической редукции в первом томе «Идей» недостаточно. Гуссерль говорит: мы должны отказаться от индивидуальности. Я должен отказаться и от фактичности. [Я должен отказаться от полагания бытия, полагания того, что нечто действительно существует] — такова эта трансформация, то есть эта эйдетическая редукция. Происходит отказ от индивидуальности и от фактичности. Но этого еще слишком мало, сделав это, я еще не могу подойти к сущности индивидуального. Ведь теперь я должен обнаружить еще и «Что», с помощью новых операций, например, с помощью вышеупомянутой операции варьирования я должен открыть в этом «Что» устойчивые моменты, которые должны присутствовать в предмете, а также другие, которые могут в нем присутствовать — их я должен извлечь из целостности < предмета>. Таким образом, здесь приходится очень далеко выходить за пределы того, что в первом томе «Идей» называется «эйдетической редукцией».
[Конечно, с сущностью теперь можно обращаться двумя разными способами.] Если мы имеем дело с индивидуальной вещью, то ее сущность, естественно, столь же индивидуальна, как и сама вещь. Гуссерль в первом томе «Идей» говорит о «сущности в конкретности». Если мне нужно установить, как вот эта индивидуальная вещь имеет свою индивидуальную сущность, то передо мной стоит труднейшая задача из всех существующих, а именно, задача извлечения «Что» из целого. Почему, скажем, «деревянная вещь» не может быть «Что» вот этого предмета? Или почему им не может быть «собственность университета г. Осло»? Почему именно «стол»?
Если же я уже <схватил> эту чтойность <некой вещи>, то в интуиции с помощью операции варьирования и «операции констант» я могу попытаться обнаружить связанные с ней комплементарные моменты. Я могу сделать такую попытку; подвергаясь большей или меньшей опасности ошибиться; но существует и возможность того, что мне удастся их найти.
Здесь, однако, я уже за пределами индивидуального, здесь я подошел к тому пункту, где Гуссерль говорит: всякое индивидуальное имеет некий эйдос, который может быть усмотрен или постигнут сам по себе, в общем. Тут я пребываю уже не при сущности в конкретности, сущности вот этой вещи, но при «чистом» эйдосе. Тут я нахожусь уже совсем в другом мире, не в мире индивидуальностей, но в неком другом мире — называемом платоновским или не-платоновским, это совершенно безразлично. Тут наконец-то обнаруживается «стольность вообще», не эта стольность индивидуальной вещи, но стольность вообще. Но существует ли только одна стольность, стольность вот этого стола, и исключительно его стольность, — это большой вопрос. Существует ли вообще нечто такое? Как Вы знаете, это вопрос, вокруг которого в Средневековье разгорелись жаркие битвы. Дело в том, что Дунс Скотт сказал, будто есть нечто такое как совершенно уникальная, неповторимая Что-определенность. Ничто иное не может быть именно этим; примером была «Socratitas», то есть ti одной определенной личности. И здесь, наверное, можно согласиться с Дунсом Скоттом и сказать: возможно, есть нечто такое, как Socratitas или то, что конституирует Гете как Гете, то есть великого поэта Гете, а не его сына и т.д. Это нечто совершенно уникальное — haecceitas, — чему противопоставляются различные чтойности, которые как раз универсальны, как, например, стольность, краснота и т.д. Ее я тоже не могу обнаружить в рамках конкретностей; я должен постичь ее саму по себе, я должен полностью отойти от индивидуального. Возможно ли такое — может быть, и нет, — это уже другой вопрос. Во всяком случае, я [не могу, так сказать, остановиться на индивидуальном,] я должен [сначала обратиться к другому миру,] а затем проделать особые аналитические, созерцательные операции.