Как тогда я могу сказать, что у меня есть какое-то бесконечно простирающееся в прошлое сознание? Конечно, <в воспоминании> я могу продвинуться очень далеко, но все-таки в конце концов все как бы расплывается, стирается. До двухлетнего возраста я дойти могу, но о более раннем периоде моей жизни я непосредственно не знаю ничего. То, что я знаю, я знаю из предания: был 1893 год, в котором я родился, говорят мне; до этого тоже было какое-то время, некий мир; но для меня это только голая мысль, выученная история, это не переживание. А что во времени находится передо мной, это совершенно неясно, к счастью или к несчастью. Могу ли я принять эту бесконечность времени, — которую утверждал Гуссерль, — причем бесконечность пережитого времени, а не времени исчисленного или астрономического или даже исторического?
Итак, если не заниматься здесь конструкциями, а предположить, что Гуссерль опирался на какие-то интуиции, тогда, как мне кажется, нужно будет посмотреть на эту ситуацию совсем по-другому и поставить вопрос: действительно ли это чистое сознание тождественно моему психическому сознанию? Если оспаривать это тождество, то возникают трудности с редукцией и рефлексией, а именно, в какой мере они способны [вывести] нас к этому другому сознанию.
Теперь примем во внимание другое, то, что, по моему мнению, Гуссерлю удалось открыть с помощью редукции. Состоит это открытие в следующем: как только по отношению к моему окружающему миру, к реальному миру, к генеральному тезису мира я провожу редукцию, я впервые осознаю, что не просто напрямую имею дело с вещами, которые воспринимаю, но что я имею дело в вещами, являющими себя через «оттенки», которые затем, «после осуществления редукции» я осознаю, хотя оттенки и не есть сама вещь.
Кое-что, несомненно, становится на этом пути возможным: переход от вещи к полагаемому, к полагаемой вещи, от вещи к смыслу вещи, вещи-ноэме. Я воспринимаю этот стол, я нахожусь в нормальной ситуации; живя в естественной установке, я имею дело с вещами, которые даны мне прямо, даны сами, хотя и посредством оттенков, как выражается Гуссерль, аспектов. Примем такую формулировку: в естественной установке об интенциональном объекте моего восприятия я не знаю ничего, он мне недоступен. Если я говорю: я вижу этот зал, вижу в нем моих знакомых и в то же время как бы дистанцируюсь от генерального тезиса, — то я могу сказать и следующее: я не знаю <с достоверностью>, является ли то, что я вижу, действительностью. Но одно я все же знаю, а именно, что нечто феноменально показывает мне себя как действительность. Это феноменальное самопоказывание того, что здесь есть, я открываю посредством редукции. Возможно, я бы мог открыть его и без особого метода; но если хотят постичь его методически, — а этого и хочет достичь Гуссерль, — то должна быть проведена эта операция, которую он называет трансцендентальной редукцией. Тогда оно действительно делается явным, и мы обращаем внимание на то, что есть нечто такое, как явление чего-либо, аспект чего-либо, причем не только одномоментно, но и в изменяющемся потоке. Например, я смотрю на этот зал и вижу, что это тот же самый зал, который я видел неделю назад или в котором я читал лекции год назад; затем я отхожу на позицию редукции и осознаю, что смысл этого зала понемногу изменяется. Скажем, сейчас он для меня имеет в себе так называемое «качество знакомости», в то время как раньше он его не имел. Когда я год назад читал здесь лекцию в первый раз, это происходило днем, в 11 часов утра, и я был твердо убежден, что свет падает через вон то окно. То, что зал имел и электрическое освещение, я тогда не заметил совершенно. Тогда зал имел для меня совершенно другой смысл, чем сейчас. К примеру, я не видел, что те стены — красные, а эти кирпичи выступают из стены. Потому что я был сосредоточен на теме, которую должен был излагать, кроме того, я находился в совершенно чужом обществе и т.д., так что самого зала я, <так сказать,> и не видел. Теперь Вы видите, смысл того, что я увидел, меняется с развертыванием моего опыта. Причем в каждой новой фазе восприятия эта перемена — некая иная перемена, чем перемена или изменение наличных вещей — их физическое изменение есть нечто совершенно другое.
Таким образом, на этом пути, осуществив редукцию, я открыл не только полагаемое как таковое, но и особые, своеобразные, новые, разворачивающиеся уже не в реальном мире процессы, преобразования смысла, полагаемого как такового. И я признаю, что редукция здесь действительно эффективна, что она открывает для меня эту область — область того, что Брентано в свое время назвал «физическими феноменами», хотя сюда относятся не только физические феномены, поскольку здесь присутствуют, кроме того, — ведь я воспринимаю, например, и моих знакомых, я живу с ними вместе, — и чужие психические феномены. Этим для Брентано дело и заканчивалось, и он в духе критического реализма заявлял: действительное — это физические вещи; а физические феномены — это иллюзии, это, в определенном смысле, фантомы. А Гуссерль говорил: да, да, это именно те фантомы, которыми мы и должны заниматься, чтобы узнать, как из этих фантомов получается смысл мира, смысл реального мира, и как я к этому миру нахожу доступ.
Итак, в результате редукции я получаю богатый материал феноменов, очень сложных, часто взаимопереплетенных, из которых я должен все вычитать и которые я должен проанализировать. Так сделаем же прежде всего это! Гуссерль указал нам путь, он — я считаю, как никто другой в философии — показал нам, что и смысл полагаемого, полагаемое, вещь «в кавычках», как он говорит, представляет себя в многообразии оттенков, в многообразиях аспектов, как сказал бы я. Я считаю, что Гуссерль первым действительно проанализировал эти оттенки, эти аспекты в их многообразии, так что теперь мы уже не блуждаем в темноте; мы знаем, как нужно идти по этому пути, как пройти по нему назад, вплоть до данных ощущения, до «гилетических данных».
И снова встает вопрос: <сама> ли редукция дает мне такую возможность, возможность открыть не только полагаемое, то есть предметную ноэму, но и оттенки, точнее говоря, даже оттенки различных слоев, так что тем самым мне более или менее удается заглянуть внутрь процесса объективации, если этот оборот Вам понятен? И здесь я должен сказать: нет, совсем нет, это благодаря самой редукции не открывается. Я должен, как утверждал и сам Гуссерль, «рефлексировать» особым образом, а именно, не на мои акты, но на феноменальный фон, задний план, из которого вырастает полагаемое как таковое. Это опять-таки совершенно особая операция, и в то же время это другой способ применять «редукцию», согласно в некотором смысле совершенно другому принципу. [Когда анализируешь это, то можно сказать, что необходимо провести целый ряд редукций, чтобы суметь проникнуть в сложный материал пережитого в текучем изначальном сознании]. Теперь имманентное и трансцендентное разделяются уже не по тому же принципу, что раньше. Трансцендентное, первое трансцендентное, реальный мир, здесь уже не присутствует, он уже заключен в скобки; остался только мир смыслов, в частности, смыслов вещей. Когда я занимаюсь какой-то особой вещью, воспринимаемой мною, и спрашиваю себя, как же я, собственно, воспринимаю это полагаемое, или, лучше сказать, как я имею это полагаемое, что присутствует в этом полагаемом, — вот тогда я и прихожу к тем самым вещам, о которых я уже говорил раньше146, при анализе восприятия: полагаемое показывает себя частью в исполненных и частью в не-исполненных качествах. Существуют, как выражается Гуссерль, созерцательные интенции. То, что я вижу сейчас перед собой, отсылает меня к заднему плану, к внутреннему и т.д., иногда отсылает меня и к психическому, чужому психическому. То, что увидено мною в исполненных качествах, как бы оправдано, словно обосновано этим исполнением качеств, напирающих на меня здесь. Напротив, все то, что еще относится здесь к полагаемому, внутреннее, обратная сторона, чужое психическое — все это полагается уже в пустом, хотя и феноменальном полагании. И опыт учит: когда я вижу вещь с другой стороны, когда соответствующий господин поворачивается ко мне, тогда полагаемая задняя сторона часто показывает себя совсем другой, чем она <предполагалась> ранее. Следовательно, то, полагаемое, что показывает нам себя на передней стороне, имеет иной значимостный вес, чем то, что всего лишь придано (mitgegeben), что служит лишь объектом пустого предположения (leer mitvermeint). Значимость первого перевешивает значимость второго. И то, что постулирует второе, уже не достоверно, оно может быть и иным, оно требует какой-то верификации в дальнейшем развертывании опыта. Посему — осторожность! Не будем верить всему, что мы как будто бы видим! И теперь мы снова проводим редукцию, однако на этот раз имея в виду уже не то, что оно prima facie трансцендентно, но что оно «трансцендентно» в теоретико-познавательном смысле, то есть что оно лишь положено, а не увидено, не дано в модусе исполненности. Итак, все неисполненные качества, которые я приписываю воспринятой вещи, я теперь «заключаю в скобки», «выключаю». И тогда ото всей полагаемой вещи, точнее говоря, от смысла полной вещи, мне остается лишь одна часть, а прочее теперь есть только некая интенция, которую еще только предстоит верифицировать. И вот я проделываю редукцию во второй раз, не по отношению к генеральному тезису, но по отношению к значимости того, что в восприятии всего лишь предполагается. Проводя эту вторую редукцию, я еще более отстраняюсь и актуально осознаю аспекты, оттенки, которые до этого момента просто переживались, — например, «перспективные сокращения», «ракурсы». На передней стороне имеются, и не-исполненные качества, хотя они исполнены все же лучше, чем те, которые интерпретируются как принадлежащие стороне задней. Когда я вижу красный шар, то обратная сторона и внутреннее этого шара только предполагаются, они — объекты почти пустого полагания, покоящегося на основе того, что я вижу здесь в исполненных качествах. Но когда я провожу редукцию к передней стороне, к аспекту передней стороны, тогда я замечаю и еще кое-что примечательное, то, что открыли живописцы: шар я вижу красным, совершенно однородным по цвету, а кроме того, гладким, отражающим свет и т.д. И вот я спрашиваю себя: хорошо, но действительно ли я вижу, что он такой однотонно красный? Когда я присматриваюсь пристальнее, я замечаю: здесь светлее, там темнее, там виден отблеск, тут какой-то свет и т.д. Единый цвет вещи как таковой тоже не исполнен совершенно, он тоже всего лишь созерцательно полагается. И поэтому возникает вопрос, действительно ли правильно я это полагаю, обосновано ли это полагание однородного цвета исполненными качествами, то есть различными оттенками цвета. В обычном, не редуцированном восприятии это, естественно, считается верным. Я говорю кому-нибудь: подай мне вон тот красный шар! И мне дают «красный» шар. Я не говорю: этот «многоцветный» шар; этого, может быть, и не поняли бы, мне, наверное, принесли бы тогда совсем другой шар, и в самом деле многоцветный. Такой же, как, например, галстуки с многоцветными пятнами, которые теперь покупают.