И вот теперь двигаться дальше становится {действительно} трудно. Я думаю, мы должны попытаться разобраться во всем этом. Кроме того, я думаю, что <в прояснении> возможно продвинуться на несколько шагов дальше, чем это сделал сам Гуссерль. Быть может, Вам кажется, что мое изложение в определенном смысле тоже метафорично, и что то, что я буду говорить Вам сейчас, тоже недостаточно строго и буквально. Но все же остается вопросом, не может ли эта попытка все-таки принести какую-то пользу. Пока я попытаюсь рассказать, что же, собственно, происходит, когда я выставляю, скажем, утвердительное предложение просто как утверждение. То есть я эксплицитно выдвигаю какой-то действительный тезис: я утверждаю, например, что на этом столе лежит вот эта вещь. Я утверждаю, что большая теорема Ферма истинна — просто ее доказательство еще не найдено.
В ситуациях, связанных с опасностью {ошибки}, нам порой задают такие вопросы: ты сам был тогда в этом месте? Ты видел этого человека? Что он там делал? Скажем, этот человек стоит перед судом. И я должен свидетельствовать: да, я видел его; он сделал то-то и то-то. Здесь мы имеем простое осуществление {акта}, произведенное с полной серьезностью: это так! Что же здесь содержится в первую очередь? Естественно, я осуществляю некий акт, акт суждения. И этот акт (для Вас это, наверное, тоже будет еще одной метафорой) этот акт, который я осуществляю, так сказать, укоренен в центре моего Я, он истекает из центра моей самости. И дело здесь не только в том, что он осуществляется из моего центра, но и в том, что этот мой центр — то есть Я — лично вовлечен в это, он сам это делает. Кроме того, если такое суждение осуществляется столь личностно, серьезно, непосредственно, то это означает не только то, что я вовлечен, что я делаю это и что оно вырастает из моего центра. Здесь есть и еще кое-что. Если я вовлечен, то это значит, что я ручаюсь за то, что это так. Я ручаюсь за это, а это значит, что все дело целиком зависит только от меня; я готов постоять за то, что я осуществил таким образом. Я отнюдь не устраняюсь, не дистанцируюсь. Я не говорю: да, я видел его, но во всей этой истории я сохраняю полную невинность; я не знаю, так это было или не так. Нет, совсем нет, я знаю это; я утверждаю, что это было так.
Представим теперь, что я говорю себе: ну конечно, я знаю, большая теорема Ферма действительно истинна; как дело обстоит в данном случае? Вы знаете, что Ферма записал одну формулу на полях одной книги и добавил: «А доказательства я не написал, потому что не было места». И математики в течение двухсот или трехсот лет пытались эту теорему доказать; все они верили, что она верна. Но доказательства нет до сих пор. И когда сейчас я смотрю на все это и говорю: я знаю, что она истинна, я убежден в этом, но все-таки я хочу найти доказательство, — то я на время дистанцируюсь от акта, который осуществляю. Он как бы покидает центр моего Я или я отстраняюсь от него, я и мой центр теперь уже где-то в другом месте — хотя я все еще ее утверждаю. Но это утверждение не таково, что я за него ручаюсь, что я вовлечен; я уже немного отстранился от этого утверждения.
Конечно, легко сказать, — и Гуссерль, к сожалению, тоже использует этот оборот, который, однако, как я думаю, здесь неуместен, — что теперь во мне происходит раскол между тем Я, которое утверждает, то есть осуществляет генеральный тезис, и тем Я, которое производит сейчас это заключение в скобки; Я, таким образом, в некотором смысле расколото. Одно — осуществляющее акт, а другое — как бы отстраняющееся, воздерживающееся от этого осуществления, отрицающее свое ручательство — ручательство в пользу подлинности суждения. Я не думаю, что все феноменологи становятся внутренне расколотыми, когда они осуществляют в себе этот акт, и что есть один, который переживает, и другой, который наблюдает, что они суть два различных {лица}, так что единство Я тем самым теряется — так я не думаю. Я считаю, что единство Я все же сохраняется, но Я уже как бы не столь конденсировано, не столь унифицировано в один, единый акт; оно способно выполнять две различные функции: осуществление генерального тезиса и в то же время — в качестве второго акта — некое воздержание, проявление определенной сдержанности, по отношению к первому тезису, так что возможно и то, и другое. Тем самым Я как бы приобретает новое измерение, и то, из чего все истекает — это, так сказать, не предельная вершина Я.
Используя еще одно, новое выражение, я хотел бы теперь описать этот процесс таким образом: я не солидаризуюсь с генеральным тезисом таким же образом, как я обычно солидаризуюсь <с ним>, когда просто его осуществляю. Поскольку при этом еще нет этих двух Я. Таким образом, если Я солидаризуется с чем-то — это тезис. Я центром своим осуществляет тезис, оно полностью едино с ним, ему нет нужды ни в каком акте особой солидарности. Но в том же время можно сказать, что как раз это и есть случай наивысшей солидарности. Но как только я проделываю редукцию, я несколько отстраняюсь от только что осуществленного мною акта. Я все еще осуществляю его, не правда ли, однако солидарности с Я, которое осуществляет этот тезис, больше нет — есть дистанция и есть желание «посмотреть».
Я вполне понимаю: то, что я попытался Вам изложить, весьма ничтожно по сравнению с тем, что здесь в действительности нужно описать и открыть — что оно и неадекватно, и дано лишь в метафорических формулировках. Но мне лично все это сделало понятнее тот феномен, который так или иначе Гуссерлем совсем не «с потолка» был взят и который он пытался постичь многие годы. И в этом смысле я могу <согласиться и> сказать, что выполнить нечто такое, как трансцендентальная редукция, все же возможно — могу <согласиться,> что <в этом смысле> она для меня понятна. Но целесообразна ли она, дает ли она то, чего ожидал от нее Гуссерль, и действительно ли она столь необходима для раскрытия чистого сознания, как думал Гуссерль — это, разумеется, уже другой вопрос. И если я говорю: да, я пытаюсь понять, как, собственно, тут обстоит дело, то Я еще не говорю: все это правильно и должно делаться именно так. Потому что здесь есть большая [неопределенность] относительно того, в чем состоят эффекты подлинного осуществления трансцендентальной редукции или еросhе. Вы должны обратить внимание на то, что здесь речь еще не идет о том, что Гуссерль говорит позднее: я заключаю в скобки все науки. Сейчас не имеет значения ни наука, ни то, как я отношусь к наукам. Я говорю: [отныне в феноменологии я ни одного естественнонаучного положения не принимаю в качестве основания для моей теории.] Это довольно легко. Но здесь речь идет о первом, принципиальном, радикальном повороте. Вот сейчас я созерцательно присутствую в этом мире — вот лекционная аудитория, потом Осло, море, моя родина и т.д., и т.д. И теперь, перед лицом этого мира, который сам присутствует здесь в настоящий момент, я должен попытаться произвести эту «редукцию». И только это должно вызвать упомянутый поворот. Я не знаю, правильно ли я понимаю Гуссерля, но я думаю, что дальше мне следует продвигаться в этом направлении, с тем чтобы выяснить, что же здесь, собственно, разворачивается, когда осуществляется такая вот редукция. Другое, причем совершенно другое дело — решить (и здесь у меня, разумеется, есть свои сомнения), действительно ли трансцендентальная редукция имеет такое значение, как считал Гуссерль, так ли она эффективна, как он думал, и так ли она необходима, как ему казалось.
Восьмая лекция
(3 ноября 1967)
<Tрансцендентальная редукция и идеализм (1)>
Дамы и господа! Прежде всего я бы хотел извиниться перед Вами, если то, что я хотел бы сказать или буду говорить сегодня, будет трудным или не совсем ясным. Поскольку проблемы, о которых будет идти речь, на поле философской проблематики отстоят друг от друга очень далеко, они предполагают проведение различных аналитических исследований; и так как здесь я буду вынужден формулировать суть дела очень кратко, кое-что будет нуждаться в более подробном разъяснении, которого, однако, я в данный момент дать не смогу.
То, что я хочу разобрать сегодня, — это в основном различные вопросы, вопросы к Гуссерлю, к тексту Гуссерля, вкупе с определенными перспективами следствий, вытекающих из ответов на эти вопросы. Речь сейчас, разумеется, пойдет о трансцендентальной редукции, которую Гуссерль считал решающим {шагом} для всей философии. Он знал, что я — совсем не поклонник редукции, и в нашей переписке он многие годы выражал сожаление по поводу того, что я не мог последовать его требованию провести редукцию, хотя он все снова и снова подчеркивал ее значение. В течение нескольких лет, между 1928 и 1933 годами, продолжался этот обмен письмами, его письма, мои ответы, и там он все время пишет примерно так: «Только тогда, когда Вы тоже совершите трансцендентальную редукцию, перед Вами впервые откроется путь к философии. Пока это не сделано. Вы всего лишь стоите у порога философии; это еще не философия».
Для него дело в дискуссии со мной заключалось прежде всего в том, что я — сегодня я еще подробно остановлюсь на этом — как-то сказал: хорошо, я понимаю проблематику, которая открывается, как только мы начинаем продвигаться по этому пути; и я не только понимаю ее, [но и убежден (или был тогда убежден)], что это действительно очень важная вещь, то, что тут происходит. Но в то же время я думал, что эта проблематика, которая открывается, когда мы вступаем на путь трансцендентального рассмотрения чистого сознания (и в особенности когда мы обращаемся к так называемым конститутивным проблемам, которые я еще буду затрагивать) — что эта проблематика еще нуждается в некой иной подготовке. Именно это было тем чувством, которое я испытывал. После сдачи докторского экзамена в 1918 г., когда я уже защитил диссертацию и дальше мог работать самостоятельно, на протяжении многих лет я пытался провести анализ сознания, в особенности внешнего восприятия, а также проработать конститутивные проблемы. С конститутивными проблемами я благодаря Гуссерлю, так сказать, вошел в контакт уже за несколько лет до этого; особенно важным был 1916 год; тогда я почти каждый день разговаривал с Гуссерлем об этих проблемах. Поэтому я и хотел работать именно над ними. Я был убежден, что имеющие идеалистический привкус результаты Гуссерля были сработаны слишком быстро, что некоторые факты нуждаются в дальнейшей разработке, что кое-что тут еще остается неясным. Но если бы мы прояснили все это, если бы вслед за тем мы и вопросы поставили более точно, то тогда мы <— мне казалось — > пришли бы к совершенно другому результату. И вот на протяжении примерно четырех или пяти лет я пытался проводить различные аналитические исследования внешнего восприятия, было это примерно между 1918-м и 1922-м годами. Тогда я пришел к убеждению, что проблематику уже предполагает нечто, а именно, прежде всего, прояснение предметной структуры того, что конституируется, прояснение формальной структуры мира, прояснение смысла существования, бытия, разработку смысла категорий, категорий в кантовском смысле или, если угодно, в аристотелевском.