Вам, может быть, известно имя одного очень значительного психиатра и философа из Франции, Пьера Жане. Он, в частности, изучал так называемую психастению. Это такая болезнь. Он говорит не о генеральном тезисе, но о «sens de realite», то есть о неком чувстве реальности. Психастения для него представляет собой определенную трансформацию этого чувства реальности. Психастения — это болезнь, которая у страдающего от нее человека вызывает такое состояние, что для него весь мир становится совершенно нереальным. Мир совершенно не затрагивает его как нечто реальное; он потерял чувство, нужное для того, чтобы эту реальность ухватить.
Все стало как бы фантасмагорией, не самостоятельной реальностью, а просто какой-то фантазией. Конечно, я сам никогда в своей жизни такого не переживал, я никогда не был подвержен психастении и не знаю, как все это выглядит in concrete. Полагаю, что и Жане тоже этого не знает — это знает только страдающий данной болезнью. Но описания, — а об этом написана целая книга, — описания, которые дает Жане, очень убедительны; они таковы, что начинаешь верить: ну что же, возможно и есть что-то такое, этакое странное ощущение себя в мире, когда мир теряет характер автономности; мы становимся тогда ужасно несчастными, у нас больше нет реальности. И если даже она у нас есть, мы не знаем, что она у нас есть. То, что в нас меняется при переходе от психастенической к нормальной установке, — это именно то, что мы теперь пытаемся понять, это именно генеральный тезис. Он есть нечто столь само собой разумеющееся, столь повседневное и столь естественное, что мы не знаем, что он вообще у нас есть. Мы узнаем об этом лишь в тот момент, когда он подвергается «порче».
Наш поэт Мицкевич как-то сказал об отечестве, что оно — как здоровье: о том, что это такое, мы узнаем, лишь потеряв его. Быть может, с чувством реальности дело обстоит так же — мы обнаруживаем, что это такое, только тогда, когда оно становится как бы неустойчивым. Оно — не потенциальность. Но что оно такое в положительном отношении, и как это можно узнать, это для меня остается проблемой. Тем не менее, мой скепсис не выражается в отрицании генерального тезиса как такового. Просто он — нечто совсем иное, чем акт, в котором осуществляется схватывание реальности, в котором нечто вычленяется из мира и происходит определение того, что это такое.
Но Гуссерль говорит: если мы хотим войти в трансцендентальную феноменологию, мы должны попытаться именно в этом пункте, который столь неясен и все же убедителен, провести некое преобразование, которое, как он говорит, открывает нам область совершенно новых исследований. Это преобразование и есть трансцендентально-феноменологическое еросhе, или редукция. Но вот сказать, что же такое эта редукция, очень сложно. Гуссерль использует здесь, во-первых, сравнение с тем, что нам известно из истории — эксперимент с сомнением из первой и второй медитаций Декарта. Гуссерль в этой связи говорит: да, я буду его использовать, чтобы сделать для Вас более понятным то, что делается или должно быть сделано для перехода от генерального тезиса естественного мира к феноменологической установке и к чистому сознанию. Но в то же время он говорит, что у Декарта все это было совсем по-другому: он хотел провести генеральное сомнение для достижения одной определенной цели, а именно, чтобы обнаружить нечто абсолютно достоверное, область абсолютно достоверного, несомненного. Им, как все Вы знаете, было cogito; все остальное, все отличное от cogito бытие было для него сомнительным именно в том, существует ли оно вообще или не существует. И Декарт проходит долгий путь, прежде чем он, с помощью Бога и т.д., доказывает, что это остальное все же существует.
Гуссерль же, напротив, говорит: моя цель другая, я не стремлюсь обнаружить такую область абсолютно достоверного, абсолютно несомненного. Тем не менее, — и к этому я еще вернусь позже, — я сомневаюсь, действительно ли проблема абсолютно несомненного бытия не имеет для Гуссерля никакого значения. Несомненно, что он пытается найти область индивидуальных фактов, которые прежде, без этой редукции, были как бы недоступны — это верно. Для этого у него, вероятно, было два мотива: или он хотел увидеть, постичь действительность духа, или же он, кроме того, хотел обладать областью духа как предельной несомненностью. Если же мы пытаемся выяснить, что подпадает под условие редукции как редуцированное, не-абсолютное, то у нас возникает такое чувство, что в конечном счете дело все-таки сводится к тому, что «редуцируется» сомнительное, а несомненное, то есть чистое сознание, сохраняется как остаток (Residuum).
Но как дело обстоит с той попыткой сомнения, которой оперирует Гуссерль — как попыткой найти доступ к этой трансцендентальной редукции? Гуссерль говорит: конечно, я убежден в том, что мир существует, но отныне я уже не стану, так сказать, по инерции признавать это, т.е. признавать, что мир существует. Это убеждение в том, что мир существует, я делаю «недействительным». Более того: я «заключаю его в скобки», и в этих скобках оказывается отныне весь мир с его характером действительности. Это и есть epoche!
Итак, здесь использован целый ряд образов: «заключение в скобки», «полагание недействительным» и т.д. Все, что здесь говорится, остается метафорическим. И так происходит не только в первом томе «Идей», но и в других сочинениях Гуссерля, как поздних, так и ранних, вплоть до конца, вплоть до «Кризиса», каким он предстает перед нами сегодня (при жизни Гуссерля появилась лишь первая часть «Кризиса»). Вопрос о том, что такое эта редукция, встает все снова и снова, и Гуссерль предпринимает все новые и новые попытки описать ее и показать важность данной операции. По сути дела, оба тома «Первой философии» посвящены только этой проблеме.
Тем не менее, когда дело касается прямого описания того, что же происходит, когда я осуществляю редукцию, то мы находим у Гуссерля только этот оборот: «Да, происходит заключение в скобки». Ничего больше. Гуссерль считал эту операцию столь важной, что тому, кто не может ее по-настоящему воспроизвести, философия, по его мнению, вообще недоступна. Именно это было больным местом и причиной, так сказать, постоянных раздоров или, по меньшей мере, не очень хороших отношений между Гуссерлем и Мюнхеном, т.е. Пфендером и т.д. Гуссерль всегда говорил: «Нет, нет, Пфендер и иже с ним — это же психологи, а не философы, ведь они же не имеют ни малейшего представления о философии. Только тогда, когда они произведут это заключение в скобки, лишь тогда мы обретем некую общую почву и сможем дискутировать о частностях. Пока этого не сделано, это не философия — в лучшем случае это какая-то наука, позитивная наука». [Однако для того, чтобы перед нами предстали сами философские проблемы, еще нет нужды осуществлять это радикальное преобразование.] Кроме того, трудность заключается в том, что это заключение в скобки, это полагание недействительным должно отталкивается от генерального тезиса, и при этом возникают именно те проблемы, которые я только что попытался Вам обрисовать.
Во всяком случае, понятно, чем не является редукция. Она — не сомнение, не отрицание существования мира; она — не простое размышление о том, существует или не существует мир. В каждом сомнении, говорит Гуссерль, имеется предположение возможности небытия, но как раз этого у нас сейчас и нет, такого предположения мы, осуществляя редукцию, не делаем. Мы совсем не сомневаемся, даже на мгновение, в том, что мир существует, потому что генеральный тезис после редукции остается неизменным. — И, тем не менее, изменяется все. Но что и в чем? В тезисе не должно меняться ничего, не так ли? Я сам, разумеется, проделал немало попыток как-то понять, что же имеет в виду Гуссерль. Ведь это первый шаг, который нужно сделать для того, чтобы быть в состоянии сказать «да» или «нет». Ведь Гуссерль понимал, чего он хочет: это же не фантазия, не вымысел, ведь здесь что-то было исследовано и открыто.
И вот какое-то время я думал: наверное, это то, что далее в первом томе «Идей» Гуссерль называет «нейтральной модификацией»134. Возьмем как пример какое-нибудь предложение, утверждение, скажем, теорему Пифагора из математики. Предположим, однако, что у меня нет ее доказательства. Кто-то заставил меня выучить эту теорему и сказал: она абсолютно истинна, так что можешь быть спокоен, тут все в порядке. Но я все же хочу разобраться здесь сам, чтобы узнать, верна она или нет. Только тогда я перестал бы сомневаться в том, что она истинна. И я отстраняюсь от активного признания того, что она верна, что эта теорема значима; я «нейтрализую» характер веритативного бытия (Wahrseins) и характер признания. Так я получаю предложения, не имеющие функции утверждения. Как Вы знаете, этим занимался один большой противник Гуссерля — Бертран Рассел. Он говорил: здесь у нас есть некое предложение, <скажем, р>. Но это еще не предложение системы, еще не утверждение; им оно становится только благодаря вот этому ассерторическому знаку «|-», стоящему перед предложением, не так ли. Например, |-р — это уже утверждение. Без этого знака мы имеем только чистые предложения (в философском смысле), а не тезисы. Значит, эту функцию утверждения можно как-то нейтрализовать. Пфендер различает две функции {слова} «есть»: с одной стороны, предикативную функцию «А есть В», с другой стороны, функцию утверждения «!А есть В» — т.е. целое. Эту вторую функцию, функцию утверждения, можно нейтрализовать, и тогда мы получаем «признания» (Annahmen) в терминологии Мейнонга, чистые предположения, повествовательные предложения.
Так может быть феноменологическая редукция есть просто нейтрализация генерального тезиса? Если бы это было так, то это значило бы, что трансцендентальная редукция изменяет генеральный тезис и Гуссерль тогда не мог бы сказать, что все остается как прежде, что ничего не изменяется, ничего не модифицируется. Да и не может ничего модифицироваться, ведь эта редукция впервые дает мне возможность понять, что такое генеральный тезис: ведь она есть некая операция или как бы некий способ действия чистого Я в чистом сознании. Прежде чем я это открою, я не могу знать, что это, собственно, такое. Поэтому все должно оставаться тем же самым и [коррелят тоже должен оставаться тем же] — а это характер бытия, характер реальности мира, феноменальный характер. А посему редукция в гуссерлевом ее понимании не есть нейтральная модификация.