Разъяснению феноменологической установки посвящены лекции Гуссерля, изданные под названием “Идея феноменологии”127. Здравый смысл, наука и эмпиристская философия исходят из данности внешнего мира и предметов сознанию. Первичный дотеоретический опыт свидетельствует о существовании внешнего мира, наличии в нем вещей, их отношений, качеств и т. п. На базе его строится, проверяется и обосновывается все остальное знание. Критическая философия переводит проблему в другое измерение, задаваясь вопросом не “что”, а “как”. Как осуществляется познание и какие условия при этом должны быть выполнены? По Гуссерлю, ответ на этот вопрос нельзя получить с использованием ссылок на какой-либо дотеоретический опыт. Но в таком случае невозможна и критика самого познания.
Данная дилемма снимается следующим образом: критик познания, не имеющий права признавать какое-либо знание в качестве непроблематичного, тем не менее располагает им, хотя и соотносит его не с “внешними”, а с “внутренними” предметами, бытийствующими в сфере сознания. Но это еще не все. Чтобы избежать солипсизма, который является
127 Гуссерль Э. Идея феноменологии // Ступени. 1991. № 3.
расплатой за критику наивного реализма, Гуссерль вынужден выделить в сфере имманентного трансцендентальное сознание, выводящее за рамки непосредственно переживаемого. Это бытие данности, исключающее всякое осмысленное сомнение, это абсолютно непосредственное видение и схватывание общей предметности так, как она есть. Чрезвычайно важно понять, что это за “данности”. Сам Гуссерль использует следующий пример: глухой от рождения знает, что существуют звуки и их гармония, но он не может себе представить, как отдельные звуки сливаются и образуют 11роизведение музыкального искусства. Точно также нельзя дедуцировать, выводить “феномены”, из реальных предметов или их психических переживаний, ибо условием их возможности являются “чистые сущности”, определяемые как “представления в себе”. Таким образом, пояснения Гуссерля не выходят за рамки классического дискурса, использующего ,ра-циональные аргументы, и вместе с тем язык феноменологии настолько радикально меняет классические различия и разграничения, что возникает подозрение о неконтролируемом сдвиге в способе восприятия мира, включая изменение позиции наблюдающего субъекта и соответственно горизонта и перспективы восприятия.
Аналогичные вопросы возникают и при изучении научных революций. Имея дело с классической наукой, Гуссерль отождествлял научность с эмпиризмом и объективистской установкой. Между тем, хотя наука по своей сути направлена на познание внешнего мира, ее фундаментальные предпосылки, которые Кант называл условиями возможности познания, подвергаются существенной трансформации. Так, наиболее впечатляющими примерами изменения классических оппозиций субъективного и объективного, необходимого и случайного, конечного и бесконечного, движущегося и покоящегося и других являются теория относительности и квантовая теория. Общая теория относительности непохожа на обычные научные системы прежде всего тем, что опирается на крайне бедный эмпирический материал. Это сильно смущало самого Эйнштейна и до сих пор служит поводом для попыток ее переоценки. Настоящее значение теории относительности заключается в перестройке классического познавательного инструментария. Под подозрением оказались, собственно говоря, не часы и линейки, а некоторые самоочевидные допущения и интуиции, касающиеся определения одновременности событий и равенства отрезков. Дискурс теории относительности кажется с позиций классики совершенно безумным, ибо нарушает фундаментальные пороги и границы, отделяющие, как казалось, разнородные события. Отказ от прежней “эвклидовой” метрики, введение “резиновых” мер и масштабов расценивался как уступка беспорядку и неопределенности. На деле, отказываясь от одних оппозиций и границ, теория относительности вводила другие и таким образом конституировала новый порядок и структуру мира.
Радикальный сдвиг, напоминающий эпистемологическую революцию, наблюдается и в современном искусстве, продвинутые представители которого отказываются от наивно-натуралистического понимания изображения и обращают внимание на конституитивные возможности изобразительных средств. Пейзажи, портреты классического художника кажутся отражением объектов, как они есть на самом деле, а ведь они пишутся при условии соблюдения перспективы, сохранения пропорций и масштабов, опирающихся на теорию оптики. Естественно, что на картине изображаются не сами эти предпосылки, выступающие условиями возможности восприятия, а изображаемые при их посредстве предметы. Напротив, современные художники пишут не предметы, а рамы, поля, горизонты и линии, благодаря которым проявляются вещи. Например, “Квадрат” Малевича создавался как попытка избавиться от “гнета реальности”и постигнуть чистую форму. Даже в тех случаях, когда картины монтируются из частей настоящих предметов, адискурсивные системы используют в качестве знаков сами вещи, основной задачей остается экспериментирование с формой, средствами и разнообразными предпосылками, обусловливающими видение и понимание, переживание и оценку действительности.
Похожее изменение позиции можно проследить и в сфере гуманитарного знания. Конечно, там, где речь идет о вере, традиционных ценностях, морали, идеологии, праве и т. п., релятивистская попытка “раздействительствования” приводит к весьма опасным последствиям. Угроза нигилизма заставляет искать абсолютные масштабы ценностных предпочтений и сохранять классическое пространство социального бытия с его абсолютными границами и порогами. Вместе с тем, ряд общественных феноменов подвергся деконструкции. Наиболее ярким примером является критика идеологии, разоблачившая ее как ложное сознание. Плюрализм идеологий в рамках однородной социальной системы порождает стремление к радикальной переоценке всех ценностей. Современный кризис — это кризис оснований, когда сомнению и отрицанию подвергаются не только конкретные теории, идеологии, ценности, но и сама возможность универсальной науки, веры или морали.
Ясно, что корни такого кризиса, угрожающего основам науки и рациональности, веры и морали, лежат уже не в сфере сознания, точнее, не в его трансцендентальном ядре — разуме. Конечно, наша цивилизация в какой-то мере подрывает самое себя: наука и техника, экономика и социальная машинерия разрушают внутреннюю (человеческую) и внешнюю природу. Однако в ней есть и мощные защитные механизмы, позволяющие балансировать на грани выживания. Если сегодня мнение широкой общественности отрицательно оценивает науку и технику, склоняется к разного рода паранаучным концепциям, то это является частью более широкого процесса, захватывающего преобразование форм жизни.
Неклассическая философия характеризуется попытками преодолеть границы метафизики сознания и отыскать фундамент культуры — структуру, образующую скелет, задающую порядок человеческих действий, — в сфере жизненной практики. Однако три ведущие философские программы: марксизм, фрейдизм и экзистенциализм — так или иначе отдали дань классической традиции, и это выразилось в попытках построить универсальные теории трансцендентального типа. В связи с этим возникает необходимость нового осмысления результатов развития гуманитарных наук, на базе которых и складывались названные программы. Прежде всего структуры, характеризующие порядок и строй жизни, вводились и использовались историками.
Современная философия истории явно не преодолела классического противоречия природы и культуры и находится между Сциллой и Харибдой просвещения и почвенничества. Некритическое восприятие этой оппозиции характерно и для метафизики эпохи модерна. Результатом ее развития было формирование принципиально разнородных и в то же время взаимоисключающих, точнее, непроницаемых друг для друга монолитных систем, каждая из которых строилась на своем фундаменте, будьте “географический фактор”, “эволюция”, “социальная среда”, “общественно-экономическая формация”, “бессознательное”, “абсолютные ценности”, “экзистенция” и т. п. В связи с этим возникает проблема какого-то “синтеза” названных систем, но она явно не разрешима на основе чисто методологических усилий. Философия, исчерпавшая возможности “диалектики”, “системности”, “дополнительности”, “снятия”, “преемственности”, “сохранения” и т. п. принципов воспроизведения универсального единства знания, приходит в постмодернистской фазе своего развития к стратегии игры, которая интерпретируется как возможность свободного, ничем не скованного заимствования или замещения фрагментов разнородных систем для построения “приватных”, не притязающих на универсальность и всеобщность концепций, которые строятся “здесь” и “теперь” и определяются мозаикой случайно пересекающихся в топосе бытия философа силовых линий культуры.