"Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра..."
- Дядюшка! я умею ценить и чувствовать... - сказал Александр и потянулся поцеловать его.
"Хотя и не вешается мне на шею", - продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место.
"А желает добра потому, что не имеет причины и побуждения желать зла, и потому, что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит, что меня не любит - и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном".
- Как это можно? - сказал Александр,
- Пиши, пиши:
"Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда".
- "Враг искренних излияний", - это можно оставить: это хорошо. - Написал?
- Написал.
- Ну, что у тебя тут еще? "Прозаический дух, демон..." Пиши.
Пока Александр писал, Петр Иваныч взял со стола какую-то бумагу, свернул ее, достал огня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал.
"Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, - диктовал он, - только не совсем похож на нас с тобой. Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живем на земле, так и не надо улетать с нее на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а не как бы нам ее хотелось. Верит в добро и вместе в зло, в прекрасное и прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда. Между честными людьми он допускает возможность приязни, которая, от частых сношений и привычки, обращается в дружбу. Но он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу и люди забывают друг друга и что это вовсе не преступление. Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в дураках. О любви он того же мнения, с небольшими оттенками: не верит в неизменную и вечную любовь, как не верит в домовых - и нам не советует верить. Впрочем, об этом он советует мне думать как можно меньше, а я тебе советую. Это, говорит он, придет само собою - без зову; говорит, что жизнь не в одном только этом состоит, что для этого, как для всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви - глупо. Те, которые ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, - живут сердцем, и еще чем-то хуже, на счет головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит. Притом у него, может быть, есть намерения, вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина..."
- Вы, дядюшка? - сказал изумленный Александр.
- Да, когда-нибудь увидишь. Пиши:
"Он читает на двух языках все, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы - это его вкус, - часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому, что до них никому нет надобности. Он также не говорит диким языком, что советует и мне, а я тебе. Прощай, пиши ко мне пореже и не теряй по-пустому времени. Друг твой такой-то. Ну, месяц и число".
- Как можно послать такое письмо? - сказал Александр, - "пиши пореже" - написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее прости! "Советую то, другое, третье..." он не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.
- Нужды нет, ты все-таки пошли: может быть, он поумнее станет: это наведет его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
- Я не могу решиться, дядюшка...
- Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать не стану; я тебе не нянька.
- Извините, дядюшка: я готов повиноваться, - сказал Александр и тотчас запечатал письмо.
Запечатав одно, он стал искать другое, к Софье. Он поглядел на стол - нет, под столом - тоже нет, в ящике - не бывало.
- Ты чего-то ищешь? - сказал дядя.
- Я ищу другого письма... к Софье.
И дядя стал искать.
- Где же оно? - говорил Петр Иваныч, - я, право, не бросал его за окно...
- Дядюшка! что вы наделали? ведь вы им закурили сигару! - горестно сказал Александр и поднял обгорелые остатки письма.
- Не-уже-ли? - воскликнул дядя, - да как это я? и не заметил; смотри, пожалуй, сжег такую драгоценность .. А впрочем, знаешь что? оно даже, с одной стороны, хорошо...
- Ах, дядюшка, ей-богу, ни с какой стороны не хорошо... - заметил Александр в отчаянии.
- Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет не до того, и, таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.
- Что ж она подумает обо мне?
- А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше будет краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его что никого, кроме его, не любила.
- Вы, дядюшка, удивительный человек! для вас не существует постоянства, нет святости обещаний... Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она как гладкое, прекрасное озеро...
- На котором растут желтые цветы, что ли? - перебил дядя.
- Как озеро, - продолжал Александр, - она полна чего-то таинственного, заманчивого, скрывающего в себе так много...
- Тины, любезный.
- Зачем же вы, дядюшка, черпаете тину, зачем так разрушаете и уничтожаете все радости, надежды, блага... смотрите с черной стороны?
- Я смотрю с настоящей - и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, - там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов - святой человек, тетушка твоя - возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тетушка, да еще...
- Оканчивайте, дядюшка! - сказал взбешенный Александр.
- Да еще такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру, не пахнет ли откуда-нибудь неизменной дружбой да любовью... В сотый раз скажу: напрасно приезжал!
- Станет она уверять жениха, что никого не любила! - говорил почти сам с собою Александр.
- А ты все свое!
- Нет, я уверен, что она прямо, с благородной откровенностью отдаст ему мои письма и...
- И знаки, - сказал Петр Иваныч.
- Да, и залоги наших отношений... и скажет: "Вот, вот кто первый пробудил струны моего сердца; вот при чьем имени заиграли они впервые..."
У дяди начали подниматься брови и расширяться глаза. Александр замолчал.
- Что ж ты перестал играть на своих струнах? Ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если сделает такую штуку; надеюсь, у нее есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
- Вы, дядюшка, решаетесь назвать глупостью этот святейший порыв души, это благородное излияние сердца; как прикажете думать о вас?
- Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы... Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, - завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего... Это что за кипу ты вытащил?
- А это мои университетские записки. Вот, позвольте прочесть несколько страниц из лекций Ивана Семеныча, об искусстве в Греции.
Он уж начал было проворно переворачивать страницы.
- Ох, сделай милость, уволь! - сказал, сморщившись, Петр Иваныч. - А это что?
- А это мои диссертации. Я желал бы показать их своему начальнику; особенно тут есть один проект, который я обработал...
- А! один из тех проектов, которые тысячу лет уж как исполнены или которых нельзя и не нужно исполнять.
- Что вы, дядюшка! да этот проект был представлен одному значительному лицу, любителю просвещения; за это однажды он пригласил меня с ректором обедать. Вот начало другого проекта.
- Отобедай у меня дважды, да только не дописывай другого проекта.
- Почему же?
- Да так, ты теперь хорошего ничего не напишешь, а время уйдет.
- Как! слушавши лекции?..
- Они пригодятся тебе со временем, а теперь смотри, читай, учись да делай, что заставят
- Как же узнает начальник о моих способностях?
- Мигом узнает: он мастер узнавать. Да ты какое же место хотел бы занять?
- Я не знаю, дядюшка, какое бы...
- Есть места министров, - говорил Петр Иваныч, - товарищей их, директоров, вице-директоров, начальников отделений, столоначальников, их помощников, чиновников особых поручений, мало ли?
Александр задумался. Он растерялся и не знал, какое выбрать.
- Вот бы на первый раз место столоначальника хорошо, - сказал он.
- Да, хорошо! - повторил Петр Иваныч.
- Я бы присмотрелся к делу, дядюшка, а там месяца через два можно бы и в начальники отделения...
Дядя навострил уши.
- Конечно, конечно! - сказал он, - потом через три месяца в директоры, ну, а там через год и в министры: так, что ли?
Александр покраснел и молчал.
- Начальник отделения, вероятно, сказал вам, какая есть вакансия? - спросил он потом
- Нет, - отвечал дядя, - он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком; он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.