Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?
и быть снисходительным к слабостям других. Это такое правило, без которого ни себе, ни другим житья не будет. Вот и все. Ну, я пойду уснуть.
- Дядюшка! вы сердитесь? - сказал Александр голосом глубокого раскаяния.
- С чего ты это взял? Из чего я стану себе портить кровь? и не думал сердиться. Я только хотел разыграть роль медведя в басне: "Мартышка и зеркало"*. Что, ведь искусно разыграл? Лиза, а?
{Мартышка и зеркало. - Имеется в виду басня И. А. Крылова "Зеркало
и Обезьяна".}
Он мимоходом хотел ее поцеловать, но она увернулась.
- Кажется, я в точности исполнил твои приказания, - прибавил Петр Иваныч, - что же ты?.. да: забыл одно... в каком положении твое сердце, Александр? - спросил он.
Александр молчал.
- А денег не нужно? - спросил опять Петр Иваныч.
- Нет, дядюшка...
- Никогда не попросит! - сказал Петр Иваныч, затворяя за собою дверь.
- Что будет думать обо мне дядюшка? - спросил Александр, помолчав.
- То же, что и прежде, - отвечала Лизавета Александровна. - Вы думаете, что он говорил вам все это с сердцем, от души?
- А как же?
- И! нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как он все это методически сделал? расположил доказательства против вас по порядку: прежде слабые, а потом посильнее; сначала выведал причину ваших дурных отзывов о людях... а потом уж... везде метода! Теперь и забыл, я думаю.
- Сколько ума! какое знание жизни, людей, уменье владеть собой!
- Да, много ума и слишком много уменья владеть собой, - задумчиво говорила Лизавета Александровна, - но...
- А вы, ma tante, вы перестанете уважать меня? Но поверьте, только такие потрясения, какие были со мной, могли отвлечь меня... Боже! бедная маменька!
Лизавета Александровна подала ему руку.
- Я, Александр, не перестану уважать в вас сердце, - сказала она. - Чувство увлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их.
- Ах, ma tante! вы идеал женщины!
- Просто женщина.
На Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с теткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух и нем. На него как будто вылили ушат холодной воды.
- Что с вами? отчего вы такие? - спрашивала тетка.
- Да так, ma tante: что-то невесело на сердце. Дядюшка дал мне понять меня самого: славно растолковал!
- Вы не слушайте его: он иногда и неправду говорит.
- Нет, не утешайте меня. Я теперь гадок самому себе. Презирал, ненавидел людей, а теперь и себя. От людей можно скрыться, а от себя куда уйдешь? Так все ничтожно: все эти блага, вся пустошь жизни, и люди, и сам...
- Ах, этот Петр Иваныч! - промолвила с глубоким вздохом Лизавета Александровна, - он хоть на кого нагонит тоску!
- Одно только отрицательное утешение и осталось мне, что я не обманул никого, не изменил ни в любви, ни в дружбе...
- Вас не умели ценить, - промолвила тетка, - но поверьте, найдется сердце, которое вас оценит; я вам порука в том. Вы еще так молоды, забудьте это все, займитесь: у вас есть талант: пишите... Пишете ли вы что-нибудь теперь?
- Нет.
- Напишите.
- Боюсь, ma tante...
- Не слушайте Петра Иваныча: рассуждайте с ним о политике, об агрономии, о чем хотите, только не о поэзии. Он вам никогда об этом правды не скажет. Вас оценит публика - вы увидите... Так будете писать?
- Хорошо.
- Скоро начнете?
- Как только могу. Теперь на одно это и осталась надежда...
Петр Иваныч, выспавшись, пришел к ним, одетый совсем и со шляпой в руках. Он тоже посоветовал Александру заняться делом по службе и по отделу сельского хозяйства для журнала.
- Постараюсь, дядюшка, - отвечал Александр, - но вот я обещал тетушке...
Лизавета Александровна сделала ему знак, чтоб он молчал, но Петр Иваныч заметил.
- Что, что обещал? - спросил он.
- Привезти новые ноты, - отвечала она.
- Нет, неправда; что такое, Александр?
- Написать повесть или что-нибудь...
- Ты еще не отказался от изящной литературы? - говорил Петр Иваныч, обирая пылинки с платья. - А ты, Лиза, сбиваешь его с толку - напрасно!
- Я не вправе отказаться от этого, - заметил Александр.
- Кто ж тебя неволит?
- Зачем я самовольно и неблагодарно отвергну почетное назначение, к которому призван? Одна светлая надежда в жизни и осталась, а я уничтожу и ее? Если я погублю, что свыше вложено в меня, то погублю и себя...
- Да что вложено в тебя такое, растолкуй мне, пожалуйста?
- Этого я, дядюшка, не могу растолковать вам. Надо понимать самому. Воздымались ли у вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребенки?
- Нет! - сказал Петр Иваныч.
- Ну, вот видите. Бушевали ли в вас страсти, кипело ли воображение и создавало ли вам изящные призраки, которые просились воплотиться? билось ли сердце особенным биением?
- Дико, дико! Ну, так что ж? - спросил Петр Иваныч.
- А то, что с кем этого не бывало, так тому и растолковать нельзя, почему хочется писать, когда какой-то беспокойный дух твердит и днем и ночью, и во сне и наяву: пиши, пиши...
- Да ведь ты не умеешь писать?
- Полно, Петр Иваныч: сам не умеешь, так зачем же мешать другим? - сказала Лизавета Александровна.
- Извините, дядюшка, если замечу, что вы не судья в этом деле.
- Кто ж судья? она?
Петр Иваныч указал на жену.
- Она - нарочно, а ты веришь, - прибавил он.
- Да и сами вы в начале моего приезда сюда советовали писать, испытывать себя...
- Ну, так что ж? попробовал - не выходит ничего: и бросить бы.
- Неужели вы никогда не нашли у меня ни дельной мысли, ни удачного стиха?
- Как не найти! есть. Ты не глуп: как же у неглупого человека в нескольких пудах сочинений не найти удачной мысли? Так ведь это не талант, а ум.
- Ах! - сказала Лизавета Александровна, с досадой повернувшись на стуле.
- А биение сердца, трепет, сладостная нега и прочее такое - с кем не бывает?
- Да с тобой, я думаю, первым! - заметила жена.
- Ну, вот! А помнишь, я, бывало, восхищался...
- Чем это? не помню.
- Все испытывают эти вещи, - продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, - кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях - это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти...
- Петр Иваныч! тебе пора ехать, - сказала Лизавета Александровна.
- Сейчас.
- Отличиться хочется? - продолжал он, - тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит тебя, говорит, что статьи твои о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль - все показывает, говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: "Ба! думаю, Адуевы все не без головы!" - видишь: и у меня есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя...
- Хороша известность: писатель о наземе.
- Всякому свое: одному суждено витать в небесных пространствах, а другому рыться в наземе и оттуда добывать сокровища. Я не понимаю, отчего пренебрегать скромным назначением? и оно имеет свою поэзию. Вот ты бы выслужился, нажил бы трудами денег, выгодно женился бы, как большая часть... Не понимаю, чего еще? Долг исполнен, жизнь пройдена с честью, трудолюбиво - вот в чем счастье! по-моему, так. Вот я статский советник по чину, заводчик по ремеслу; а предложи-ка мне взамен звание первого поэта, ей-богу не возьму!
- Послушай, Петр Иваныч: ты, право, опоздаешь! - перебила Лизавета Александровна, - скоро десять часов.
- В самом деле, пора. Ну, до свидания. А то вообразят себя, бог знает с чего, необыкновенными людьми, - ворчал Петр Иваныч, уходя вон, - да и того... II
Александр, возвратись домой от дяди, сел в кресло и задумался. Он припомнил весь разговор с дядей и теткой и потребовал строгого отчета от самого себя.
Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
"Где же, - думал он, - после этого преимущество молодости, свежести, пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только опытностью, но с черствым сердцем, без энергии, уничтожает его на каждом шагу, так, мимоходом, небрежно? Когда же спор будет равен и когда, наконец, перевес будет на его стороне? А на его стороне, кажется, и талант, и избыток душевных сил... а дядя является исполином в сравнении с ним. С какою уверенностью он спорит, как легко устраняет всякое противоречие и достигает цели, шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством, над сердечными излияниями дружбы и любви, словом, над всем, в чем пожилые люди привыкли завидовать молодым".
Перебирая все это в уме, Александр покраснел от стыда. Он дал себе слово строго смотреть за собой и при первом случае уничтожить дядю: доказать ему, что никакая опытность не заменит того, что вложено свыше; что как он, Петр Иваныч, там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно из его холодных, методических предсказаний. Александр сам найдет свой путь и пойдет по нем не робкими, а твердыми и ровными шагами. Он теперь не то, что был три года назад. Он проник взглядом в тайники сердца, рассмотрел игру страстей, добыл себе тайну жизни, конечно не без мучений, но зато закалил себя против них навсегда. Будущее ему ясно, он восстал, окрылился, - он не ребенок, а муж, - смело вперед! Дядя увидит и в свою очередь разыграет впоследствии перед ним, опытным мастером, роль жалкого ученика; он узнает, к удивлению своему, что есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он себе избрал и которую навязывает и ему, может быть, из зависти. Еще, еще одно благородное усилие - и борьба кончена!