"Но я отвергаю такое обидное подозрение на ваш счет", - продолжал он робко и тихо.
- Не слышу, Александр, погромче! - сказал Петр Иваныч.
Александр продолжал тихим голосом:
"Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны".
Александр остановился и перевел дух. Петр Иваныч закурил сигару и пустил кольцо дыму. Лицо его по обыкновению выражало совершенное спокойствие. Александр продолжал читать глухим, едва слышным голосом:
"Самолюбие, мечтательность, преждевременное развитие сердечных склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием - ленью, - вот причины этого зла. Наука, труд, практическое дело - вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь".
- Все дело можно бы в трех строках объяснить, - сказал Петр Иваныч, поглядев на часы, - а он в приятельском письме написал целую диссертацию! ну, не педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно. Мне бы надо тебе кое-что сказать...
- Нет, дядюшка, позвольте, уж я выпью чашу до дна: дочитаю.
- Ну, читай на здоровье.
"Это печальное направление душевных способностей, - читал Александр, - обнаруживается в каждой строке присланной вами повести. Скажите ж вашему protege [Подопечному - франц.], что писатель тогда только, во-первых, напишет дельно, когда не будет находиться под влиянием личного увлечения и пристрастия. Он должен обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и людей вообще, - иначе выразит только свое я, до которого никому нет дела. Этот недостаток сильно преобладает в повести. Второе и главное условие - этого, пожалуй, автору не говорите из сожаления к молодости и авторскому самолюбию, самому беспокойному из всех самолюбий, - нужен талант, а его тут и следа нет. Язык, впрочем, везде правилен и чист; автор даже обладает слогом..." - насилу дочитал Александр.
- Вот давно бы так! - сказал Петр Иваныч, - а то бог знает что наговорил! О прочем мы с тобой и без него рассудим.
У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у него письмо и прочитал в P.S. следующее: "Если вам непременно хочется поместить эту повесть в наш журнал - пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении и думать нельзя".
- Ну, что, Александр, как ты себя чувствуешь? - спросил Петр Иваныч.
- Покойнее, нежели можно было ожидать, - отвечал с усилием Александр, - чувствую, как человек, обманутый во всем.
- Нет, как человек, который обманывал сам себя да хотел обмануть и других...
Александр не слыхал этого возражения.
- Ужели и это мечта?., и это изменило?.. - шептал он. - Горькая утрата! Что ж, не привыкать-стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены были в меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..
- Вот то-то! в тебя вложили побуждения, а самое творчество, видно, и забыли вложить, - сказал Петр Иваныч, - я говорил!
Александр отвечал вздохом и задумался. Потом вдруг с живостью бросился отворять все ящики, достал несколько тетрадей, листков, клочков и начал с ожесточением бросать в камин.
- Вот это не забудь! - сказал Петр Иваныч, подвигая к нему листок с начатыми стихами, лежавший на столе.
- И это туда же! - говорил Александр с отчаянием, бросая стихи в камин.
- Нет ли еще чего? Поищи-ка хорошенько, - спросил Петр Иваныч, осматриваясь кругом, - уж за один бы раз делать умное дело. Вон, что там это на шкафе за связка?
- Туда же! - говорил Александр, доставая ее, - это статьи о сельском хозяйстве.
- Не жги, не жги этого! Отдай мне! - сказал Петр Иваныч, протягивая руку, - это не пустяки.
Но Александр не слушал.
- Нет! - сказал он со злостью, - если погибло для меня благородное творчество в сфере изящного, так я не хочу и труженичества: в этом судьба меня не переломит!
И связка полетела в камин.
- Напрасно! - заметил Петр Иваныч и между тем сам палкой шарил в корзине под столом, нет ли еще чего-нибудь бросить в огонь.
- А что же мы с повестью сделаем, Александр? Она у меня.
- Не нужно ли вам оклеить перегородки?
- Нет, теперь нет. Не послать ли за ней? Евсей! Опять заснул: смотри, там мою шинель у тебя под носом украдут! Сходи скорее ко мне, спроси там у Василья толстую тетрадь, что лежит в кабинете на бюро, и принеси сюда.
Александр сидел, опершись на руку, и смотрел в камин. Принесли тетрадь. Александр поглядел на плод полугодовых трудов и задумался. Петр Иваныч заметил это.
- Ну, кончай, Александр, - сказал он, - да поговорим о другом.
- И это туда же! - крикнул Александр, швырнув тетрадь в печь.
Оба стали смотреть, как она загорится, Петр Иваныч, по-видимому, с удовольствием, Александр с грустью, почти со слезами. Вот верхний лист зашевелился и поднялся, как будто невидимая рука перевертывала его; края его загнулись, он почернел, потом скоробился и вдруг вспыхнул; за ним быстро вспыхнул другой, третий, а там вдруг несколько поднялись и загорелись кучей, но следующая под ними страница еще белелась и через две секунды тоже начала чернеть по краям.
Александр, однакож, успел прочесть на ней: глава III-я. Он вспомнил, что было в этой главе, и ему стало жаль ее. Он встал с кресел и схватил щипцы, чтобы спасти остатки своего творения. "Может быть, еще..." - шептала ему надежда.
- Постой, вот я лучше тростью, - сказал Петр Иваныч, - а то обожжешься щипцами.
Он подвинул тетрадь в глубину камина, прямо на уголья. Александр остановился в нерешимости. Тетрадь была толста и не вдруг поддалась действию огня. Из-под нее сначала повалил густой дым; пламя изредка вырвется снизу, лизнет ее по боку, оставит черное пятно и опять спрячется. Еще можно было спасти. Александр уж протянул руку, но в ту ж секунду пламя озарило и кресла, и лицо Петра Иваныча, и стол; вся тетрадь вспыхнула и через минуту потухла, оставив по себе кучу черного пепла, по которому местами пробегали огненные змейки. Александр бросил щипцы.
- Все кончено! - сказал он.
- Кончено! - повторил Петр Иваныч.
- Ух! - промолвил Александр, - я свободен!
- Уж это в другой раз я помогаю тебе очищать квартиру, - сказал Петр Иваныч, - надеюсь, что на этот раз...
- Невозвратно, дядюшка.
- Аминь! - примолвил дядя, положив ему руки на плеча. - Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты, по горячим следам, после всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь. А он все заговаривает: "Что ж, говорит, ваш племянник..."
Александр с грустью покачал головой.
- Не могу,-- сказал он, - нет, не могу: все кончено.
- Что ж ты станешь теперь делать?
- Что? - спросил он и задумался, - теперь пока ничего.
- Это только в провинции как-то умеют ничего не делать; а здесь... Зачем же ты приезжал сюда? Это непонятно!.. Ну, пока довольно об этом. У меня до тебя есть просьба.
Александр медленно приподнял голову и взглянул на дядю вопросительно.
- Ведь ты знаешь, - начал Петр Иваныч, подвигая к Александру свои кресла, - моего компаниона Суркова?
Александр кивнул головой.
- Да, ты иногда обедывал у меня с ним, только успел ли ты разглядеть хорошенько, что это за птица? Он добрый малый, но препустой. Господствующая его слабость - женщины. Он же, к несчастию, как ты видишь недурен собой, то есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот и воображает, что все женщины от него без ума - так, фат! Да чорт с ним совсем, я бы не заметил этого; но вот беда: чуть заведется страстишка, он и пошел мотать. Тут у него пойдут и сюрпризы, и подарки, и угождения; сам пустится в щегольство, начнет менять экипажи, лошадей... просто разоренье! И за моей женой волочился. Бывало, уж я и не забочусь посылать человека за билетом в театр: Сурков непременно привезет. Лошадей ли надо променять, достать ли что-нибудь редкое, толпу ли растолкать, съездить ли осмотреть дачу, куда ни пошлешь - золото! Уж как был полезен: этакого за деньги не наймешь. Жаль! Я нарочно не мешал ему, да жене очень надоел: я и прогнал. Вот когда он этак пустится мотать, ему уж недостает процентов, он начинает просить денег у меня - откажешь, заговаривает о капитале. "Что, говорит, мне ваш завод? никогда нет свободных денег в руках!" Добро бы взял какую-нибудь... так нет: все ищет связей в свете: "Мне, говорит, надобно благородную интригу: я без любви жить не могу!" не осел ли? Малому чуть не сорок лет, и не может жить без любви!
Александр вспомнил о себе и печально улыбнулся.
- Он все врет, - продолжал Петр Иваныч. - Я после рассмотрел, о чем он хлопочет. Ему только бы похвастаться, - чтоб о нем говорили, что он в связи с такой-то, что видят в ложе у такой-то, или что он на даче сидел вдвоем на балконе поздно вечером, катался, что ли, там с ней где-нибудь в уединенном месте, в коляске или верхом. А между тем выходит, что эти так называема благородные интриги - чтоб чорт их взял! - гораздо дороже обходятся, чем неблагородные. Вот из чего бьется, дурачина!
- К чему же это все ведет, дядюшка? - спросил Александр, - я не вижу, что я могу тут сделать.
- А вот увидишь. Недавно воротилась сюда из-за границы молодая вдова, Юлия Павловна Тафаева. Она очень недурна собой. С мужем я и Сурков были приятели. Тафаев умер в чужих краях. Ну, догадываешься?
- Догадываюсь: Сурков влюбился во вдову.
- Так: совсем одурел! а еще?
- Еще... не знаю...
- Экой какой! Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой стороны ветер дует - не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы такое было на Литейной, - и вспомнил, что Тафаева живет там же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал. Беда грозит неминучая, если... не поможешь ты. Теперь догадался?