Наденька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву руку с тарелкой. Он поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл.
- Не стойте вы! заставить так долго ждать себя! - говорила Наденька, - я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то: я думала - вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!..
Вечером приходили и уходили гости. Начало смеркаться. Любецкие и Адуев остались опять втроем. Мало-помалу расстроилось и это трио. Наденька ушла в сад. Составился нескладный дуэт у Марьи Михайловны с Адуевым: долго пела она ему о том, что делала вчера, сегодня, что будет делать завтра. Им овладела томительная скука и беспокойство. Вечер наступает быстро, а он еще не успел ни слова сказать Наденьке наедине. Выручил повар: благодетель пришел спросить, что готовить к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее еще, чем давеча в лодке. Едва заговорили о котлетах, о простокваше, Александр начал искусно ретироваться. Сколько маневров употребил он, чтоб только отойти от кресел Марьи Михайловны! Подошел сначала к окну и взглянул на двор, а ноги так и тянули его в открытую дверь. Потом медленными шагами, едва удерживаясь, чтоб не ринуться опрометью вон, он перешел к фортепиано, постучал в разных местах по клавишам, взял с лихорадочным трепетом ноты с пюпитра, взглянул в них и положил назад; имел даже твердость понюхать два цветка и разбудить попугая. Тут он достиг высшей степени нетерпения; двери были подле, но уйти как-то все неловко - надо было простоять минуты две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово - и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей, выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не считая ступеней, в несколько шагов очутился в конце аллеи - на берегу, подле Наденьки.
- Насилу вспомнили обо мне! - сказала она на этот раз с кротким упреком.
- Ах, что за муку я вытерпел, - отвечал Александр, - а вы не помогли!
Наденька показала ему книгу.
- Вот чем бы я вызвала вас, если б вы не пришли еще минуту, - сказала она. - Садитесь, теперь maman уж не придет: она боится сырости. Мне так много, так много надо сказать вам... ах!
- И мне тоже... ах!
И ничего не сказали или почти ничего, так кое-что, о чем уж говорили десять раз прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий. Книга валялась на траве.
Наступала ночь... нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а... тут надо бы выдумать другое название - так, полусвет... Все тихо кругом. Нева точно спала; изредка, будто впросонках, она плеснет легонько волной в берег и замолчит. А там откуда ни возьмется поздний ветерок, пронесется над сонными водами, но не сможет разбудить их, а только зарябит поверхность и повеет прохладой на Наденьку и Александра или принесет им звук дальней песни - и снова все смолкнет, и опять Нева неподвижна, как спящий человек, который при легком шуме откроет на минуту глаза и тотчас снова закроет; и сон пуще сомкнет его отяжелевшие веки. Потом со стороны моста послышится как будто отдаленный гром, а вслед за тем лай сторожевой собаки с ближайшей тони, и опять все тихо. Деревья образовали темный свод и чуть-чуть, без шума, качали ветвями. На дачах по берегам мелькали огоньки.
Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно все настраивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями... да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят.
Александр и Наденька подошли к реке и оперлись на решетку. Наденька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Наденьку. Души их были переполнены счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.
Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его руку. Он дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз с Невы. В третий раз не отвела.
Он взял ее за руку - она не отняла и руки; он пожал руку: рука отвечала на пожатие. Так стояли они молча, что чувствовали!
- Наденька! - сказал он тихо.
Она молчала.
Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и - не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! - она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.
"Неприлично! - скажут строгие маменьки, - одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!" Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй.
"О, как человек может быть счастлив!" - сказал про себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд.
Она стояла бледная, неподвижная, на ресницах блистали слезы, грудь дышала сильно и прерывисто.
- Как сон! - шептал Александр. Вдруг Наденька встрепенулась, минута забвения прошла.
- Что это такое? вы забылись! - вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов. - Я маменьке скажу!
Александр упал с облаков.
- Надежда Александровна! не разрушайте моего блаженства упреком, - начал он, - не будьте похожи на...
Она посмотрела на него и вдруг громко, весело засмеялась, опять подошла к нему, опять стала у решетки и доверчиво оперлась рукой и головой ему на плечо.
- Так вы меня очень любите? - спросила она, отирая слезу, выкатившуюся на щеку.
Александр сделал невыразимое движение плечами. На лице его было "преглупое выражение", сказал бы Петр Иваныч, что, может быть, и правда, но зато сколько счастья в этом глупом выражении!
Они по-прежнему молча смотрели и на воду, и на небо, и на даль, будто между ними ничего не было. Только боялись взглянуть друг на друга; наконец взглянули, улыбнулись и тотчас отвернулись опять.
- Ужели есть горе на свете? - сказала Наденька, помолчав.
- Говорят, есть... - задумчиво отвечал Адуев, - да я не верю...
- Какое же горе может быть?
- Дядюшка говорит - бедность.
- Бедность! да разве бедные не чувствуют того же, что мы теперь? вот уж они и не бедны.
- Дядюшка говорит, что им не до того - что надо есть, пить...
- Фи! есть! Дядюшка ваш неправду говорит: можно и без этого быть счастливыми: я не обедала сегодня, а как я счастлива!
Он засмеялся.
- Да, за эту минуту я отдала бы бедным все, все! - продолжала Наденька, - пусть придут бедные. Ах! зачем я не могу утешить и обрадовать всех какой-нибудь радостью?
- Ангел! ангел! - восторженно произнес Александр, сжав ее руку.
- Ох, как вы больно жмете! - вдруг перебила Наденька, сморщив брови и отняв руку.
Но он схватил руку опять и начал целовать с жаром.
- Как я буду молиться, - продолжала она, - сегодня, завтра, всегда за этот вечер! как я счастлива! А вы? Вдруг она задумалась; в глазах мелькнула тревога.
- Знаете ли, - сказала она, - говорят, будто что было однажды, то уж никогда больше не повторится! Стало быть, и эта минута не повторится?
- О нет! - отвечал Александр, - это неправда: повторится! будут лучшие минуты; да, я чувствую!..
Она недоверчиво покачала головой. И ему пришли в голову уроки дяди, и он вдруг остановился.
"Нет, - говорил он сам с собой, - нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его..."
- Нет, Наденька, нет, мы будем счастливы! - продолжал он вслух. - Посмотри вокруг: не радуется ли все здесь, глядя на нашу любовь? Сам бог благословит ее. Как весело пройдем мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью!
- Ах, перестаньте, перестаньте загадывать! - перебила она, - не пророчьте: мне что-то страшно делается, когда вы говорите так. Мне и теперь грустно...
- Чего же бояться? Неужели нельзя верить самим себе?
- Нельзя, нельзя! - говорила она, качая головой. Он посмотрел на нее и задумался.
- Отчего? Что же, - начал он потом, - может разрушить этот мир нашего счастья? кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины...
- Наденька! Александр Федорыч! - раздалось вдруг с крыльца, - где вы?
- Слышите! - сказала Наденька пророческим тоном, - вот намек судьбы: эта минута не повторится больше - я чувствую...
Она схватила его за руку, сжала ее, поглядела на него как-то странно, печально и вдруг бросилась в темную аллею.
Он остался один в раздумье.
- Александр Федорыч! - раздалось опять с крыльца, - простокваша давно на столе.
Он пожал плечами и пошел в комнату.
- За мигом невыразимого блаженства - вдруг простокваша!! - сказал он Наденьке. - Ужели все так в жизни?
- Лишь бы не было хуже, - весело отвечала она, а простокваша очень хороша, особенно для того, кто не обедал.
Счастье одушевило ее. Щеки ее пылали, глаза горели необыкновенным блеском Как заботливо хозяйничала она, как весело болтала! не было и тени мелькнувшей мгновенно печали: радость поглотила ее.
Заря охватила уже полнеба, когда Адуев сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды поплевали на руки и начали было по-давешнему привскакивать на местах, изо всей мочи работая веслами.