- Согласись, однако, что это главное; иначе...
- Не соглашусь, ни за что не соглашусь: это главное там на заводе, может быть, а вы забываете, что у человека есть еще чувство...
- Пять! - сказал Адуев, - я еще это в азбуке затвердил.
- И досадно и грустно! - прошептала Лизавета Александровна.
- Ну, ну, не сердись: я сделаю все, что прикажешь, только научи - как! - сказал Петр Иваныч.
- А ты дай ему легкий урок...
- Нагоняй? изволь, это мое дело.
- Вот уж и нагоняй! Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать и ожидать от нынешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает... Да мне ли учить тебя? ты такой умный... так хорошо хитришь... - прибавила Лизавета Александровна.
Петр Иваныч при последнем слове немного нахмурился.
- Мало ли там у вас было искренних излияний? - сказал он сердито, - шептались, шептались и все еще не перешептали всего о дружбе да о любви; теперь меня путают...
- Зато это в последний раз, - сказала Лизавета Александровна, - я надеюсь, что после этого он утешится. Петр Иваныч недоверчиво покачал головой.
- Есть ли у него деньги? - спросил он, - может быть, нет, он и того..,
- Только деньги на уме! Он готов был бы отдать все деньги за одно приветливое слово друга.
- Чего доброго: от него станется! Раз он и так дал там, у себя в департаменте, чиновнику денег за искренние излияния... Вот кто-то позвонил: не он ли? Что надо сделать? повтори: дать ему нагоняй... еще что? денег?
- Какой нагоняй! ты, пожалуй, хуже наделаешь. О дружбе я просила тебя поговорить, о сердце, да поласковее, повнимательнее...
Александр молча поклонился, молча и много ел за обедом, а в антрактах катал шарики из хлеба и смотрел на бутылки и графины исподлобья. После обеда он взялся было за шляпу.
- Куда же ты? - спросил Петр Иваныч, - посиди с нами.
Александр молча повиновался. Петр Иваныч думал, как бы приступить к делу понежнее и половчее, и вдруг спросил скороговоркою:
- Я слышал, Александр, что друг твой поступил с тобой как-то коварно?
При этих неожиданных словах Александр встряхнул головой, как будто его ранили, и устремил полный упрека взгляд на тетку. Она тоже не ожидала такого крутого приступа к делу и сначала опустила голову на работу, потом также с упреком поглядела на мужа; но он был под двойной эгидою пищеварения н дремоты и оттого не почувствовал рикошета этих взглядов.
Александр отвечал на его вопрос чуть слышным вздохом.
- В самом деле, - продолжал Петр Иваныч, - какое коварство! что за друг! не видался лет пять и охладел до того, что при встрече не задушил друга в объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за карты... и накормить... А потом - коварный человек! - заметил на лице друга кислую мину и давай расспрашивать о его делах, об обстоятельствах, о нуждах - какое гнусное любопытство! да еще - о, верх коварства! - осмелился предлагать свои услуги... помощь... может быть, деньги! и никаких искренних излияний! ужасно, ужасно! Покажи, пожалуйста, мне это чудовище, приведи в пятницу обедать!.. А почем он играет?
- Не знаю, - сказал Александр сердито. - Смейтесь, дядюшка: вы правы; я виноват один. Поверить людям, искать симпатии - в ком? рассыпать бисер - перед кем! Кругом низость, слабодушие, мелочность, а я еще сохранил юношескую веру в добро, в доблесть, в постоянство...
Петр Иваныч начал что-то часто и мерно кивать головой.
- Петр Иваныч! - сказала Лизавета Александровна шопотом, дернув его за рукав, - ты спишь?
- Вот сплю! - сказал, проснувшись, Петр Иваныч, - я все слышу: "доблесть, постоянство", где же сплю?
- Не мешайте дядюшке, ma tante! - заметил Александр, - он не уснет, у него расстроится пищеварение, и бог знает, что из этого будет. Человек, конечно, властелин земли, но он также и раб своего желудка.
При этом он хотел, кажется, горько улыбнуться, но улыбнулся как-то кисло.
- Скажи же мне, чего ты хотел от своего друга? жертвы, что ли, какой-нибудь: чтоб он на стену полез или кинулся из окошка? Как ты понимаешь дружбу, что она такое? - спросил Петр Иваныч.
- Теперь уж жертвы не потребую - не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого понятия и о дружбе, как о любви... Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца... Люди не способны к таким чувствам. Прочь - это коварные слова!..
Он достал из кармана бумажник, а из бумажника две осьмушки исписанной бумаги.
- Что это такое? - спросил дядя, - покажи.
- Не стоит! - сказал Александр и хотел рвать бумаги.
- Прочтите, прочтите! - стала просить Лизавета Александровна.
- Вот как два новейшие французские романиста определяют истинную дружбу и любовь, и я согласился с ними, думал, что встречу в жизни такие существа и найду в них... да что! - Он презрительно махнул рукой и начал читать: "Любить не тою фальшивою, робкою дружбою, которая живет в наших раззолоченных палатах, которая не устоит перед горстью золота, которая боится двусмысленного слова, но тою могучею дружбою, которая отдает кровь за кровь, которая докажет себя в битве и кровопролитии, при громе пушек, под ревом бурь, когда друзья лобзаются прокопченными порохом устами, обнимаются окровавленными объятиями... И если Пилад ранен насмерть, Орест, энергически прощаясь с ним, верным ударом кинжала прекращает его мучения, страшно клянется отметить и сдерживает клятву, потом отирает слезу и успокаивается..."
Петр Иваныч засмеялся своим мерным, тихим смехом.
- Над кем вы, дядюшка, смеетесь? - спросил Александр.
- Над автором, если он говорит это не шутя и от себя, а потом над тобой, если ты действительно так понимал дружбу.
- Ужели это только смешно? - спросила Лизавета Александровна.
- Только. Виноват: смешно и жалко. Впрочем, и Александр согласен с этим и позволил смеяться. Он сам сейчас сознался, что такая дружба - ложь и клевета на людей. Это уж важный шаг вперед.
- Ложь потому, что люди не способны возвышаться до того понятия о дружбе, какая должна быть...
- Если люди неспособны, так и не должна быть... - сказал Петр Иваныч.
- Но бывали же примеры...
- Это исключения, а исключения почти всегда нехороши. "Окровавленные объятия, страшная клятва, удар кинжала!.."
И он опять засмеялся.
- Ну-ка, прочти о любви, - продолжал он, - у меня и сон прошел.
- Если это может доставить вам случай посмеяться еще - извольте! - сказал Александр и начал читать следующее:
"Любить - значит не принадлежать себе, перестать жить для себя, перейти в существование другого, сосредоточить на одном предмете все человеческие чувства - надежду, страх, горесть, наслаждение; любить - значит жить в бесконечном..."
- Чорт знает, что такое! - перебил Петр Иваныч, - какой набор слов!
- Нет, это очень хорошо! мне нравится, - заметила Лизавета Александровна. - Продолжайте, Александр.
"Не знать предела чувству, посвятить себя одному существу, - продолжал Александр читать, - и жить, мыслить только для его счастья, находить величие в унижении, наслаждение в грусти и грусть в наслаждении, предаваться всевозможным противоположностям, кроме любви и ненависти. Любить - значит жить в идеальном мире..."
Петр Иваныч покачал при этом головой.
"В идеальном мире (продолжал Александр), превосходящем блеском и великолепием всякий блеск и великолепие. В этом мире небо кажется чище, природа роскошнее; разделять жизнь и время на два разделения - присутствие и отсутствие, на два времени года - весну и зиму; первому соответствует весна, второму - зима, потому что, как бы ни были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но в отсутствии вся прелесть того и другого помрачается; в целом мире видеть только одно существо и в этом существе заключать вселенную... Наконец любить - значит подстерегать каждый взгляд любимого существа, как бедуин подстерегает каждую каплю росы, для освежения запекшихся от зноя уст; волноваться в отсутствии его роем мыслей, а при нем не уметь высказать ни одной, стараться превзойти друг друга в пожертвованиях..."
- Довольно, ради бога, довольно! - перебил Петр Иваныч, - терпенья нет! ты рвать хотел: рви же, рви скорей! вот так!
Петр Иваныч даже встал с кресел и начал ходить взад и вперед по комнате.
- Неужели был век, когда, не шутя, думали так и проделывали все это? - сказал он. - Неужели все, что пишут о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души человеческой... любовь! придавать всему этому такое значение...
Он пожал плечами.
- Зачем, дядюшка, уноситься так далеко? - сказал Александр, - я сам чувствую в себе эту силу любви и горжусь ею. Мое несчастие состоит в том только, что я не встретил существа, достойного этой любви и одаренного такою же силой...
- Сила любви! - повторил Петр Иваныч, - все равно, если б ты сказал - сила слабости.
- Это не по тебе, Петр Иваныч, - заметила Лизавета Александровна, - ты не хочешь верить существованию такой любви и в других...
- А ты? неужели ты веришь? - спросил Петр Иваныч, подходя к ней, - да нет, ты шутишь! Он еще ребенок и не знает ни себя, ни других, а тебе было бы стыдно! Неужели ты могла бы уважать мужчину, если б он полюбил так?.. Так ли любят?..
Лизавета Александровна оставила свою работу.
- Как же? - спросила она тихо, взяв его за руки и притягивая к себе.
Петр Иваныч тихо высвободил свои руки из ее рук и украдкой показал на Александра, который стоял у окна, спиной к ним, и опять начал совершать свое хождение по комнате.
- Как! - говорил он, - будто ты не слыхала, как любят!..
- Любят! - повторила она задумчиво и медленно принялась опять за работу.
С четверть часа длилось молчание. Петр Иваныч первый прервал его.
- Что ты теперь делаешь? - спросил он племянника.
- Да... ничего.
- Мало. Ну, читаешь по крайней мере?