- Должно быть, от писанья, сударыня.
- Много писал?
- Много-с; каждый день.
- Что ж он писал? бумаги, что ли, какие?
- Должно быть, бумаги-с.
- А ты что не унимал?
- Я унимал, сударыня: "Не сидите, мол, говорю, Александр Федорыч, извольте итти гулять: погода хорошая, много господ гуляет. Что за писанье? грудку надсадите: маменька, мол, гневаться станут..."
- А он что?
- "Пошел, говорят, вон: ты дурак!"
- И подлинно, дурак! - промолвила Аграфена. Евсей взглянул при этом на нее, потом опять продолжал глядеть на барыню.
- Ну, а дядя-то разве не унимал? - спросила Анна Павловна.
- Куда, сударыня! придут, да коли застанут без дела, так и накинутся. "Что, говорят, ничего не делаешь? Здесь, говорят, не деревня, надо работать, говорят, а не на боку лежать! Все, говорят, мечтаешь!" А то еще и выбранят...
- Как выбранят?
- "Провинция..." говорят... и пойдут, и пойдут... так бранятся, что иной раз не слушал бы.
- Чтоб ему пусто было! - сказала, плюнув, Анна Павловна. - Своих бы пострелят народил, да и ругал бы! Чем бы унять, а он... Господи, боже мой, царь милосердый! - воскликнула она, - на кого нынче надеяться, коли и родные свои хуже дикого зверя? Собака, и та бережет своих щенят, а тут дядя извел родного племянника! А ты, дурачина этакой, не мог дядюшке-то сказать, чтоб он не изволил так лаяться на барина, а отваливал бы прочь. Кричал бы на жену свою, мерзавку этакую! Видишь, нашел кого ругать: "Работай, работай!" Сам бы околевал над работой! Собака, право, собака, - прости господи! Холопа нашел работать!
За этим последовало молчание.
- Давно ли Сашенька стал так худ? - спросила она потом.
- Вот уж года три, - отвечал Евсей, - Александр Федорыч стали больно скучать и пищи мало принимали; вдруг стали худеть, худеть, таяли словно свечка.
- Отчего же скучал-то?
- Бог их ведает, сударыня. Петр Иваныч изволили говорить им что-то об этом; я было послушал, да мудрено: не разобрал.
- А что он говорил?
Евсей подумал с минуту, стараясь, по-видимому, что-то припомнить, и шевелил губами.
- Называли как-то они их, да забыл... Анна Павловна и Аграфена смотрели на него и дожидались с нетерпением ответа.
- Ну?.. - сказала Анна Павловна. Евсей молчал.
- Ну же, разиня, молви что-нибудь, - прибавила Аграфена, - барыня дожидается.
- Ра... кажись, разочаро... ванный... - выговорил, наконец, Евсей.
Анна Павловна посмотрела с недоумением на Аграфену, Аграфена на Евсея, Евсей на них обеих, и все молчали.
- Как? - спросила Анна Павловна.
- Разо... разочарованный, точно так-с, вспомнил! - решительным голосом отвечал Евсей.
- Что это еще за напасть такая? Господи! болезнь, что ли? - спросила Анна Павловна с тоской
- Ах, да не испорчен ли это значит, сударыня? - торопливо промолвила Аграфена.
Анна Павловна побледнела и плюнула.
- Чтоб тебе типун на язык! - сказала она. - Ходил ли он в церковь?
Евсей несколько замялся.
- Нельзя сказать, сударыня, чтоб больно ходили... - нерешительно отвечал он, - почти можно сказать, что и не ходили... там господа, почесть, мало ходят в церковь...
- Вот оно отчего! -сказала Анна Павловна со вздохом и перекрестилась. - Видно, богу не угодны были одни мои молитвы. Сон-то и не лжив: точно из омута вырвался, голубчик мой!
Тут пришел Антон Иваныч.
- Обед простынет, Анна Павловна, - сказал он, - не пора ли будить Александра Федорыча?
- Нет, нет, боже сохрани! - отвечала она, - он не велел себя будить. "Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту нет; я лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу". Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч: уж не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне не до еды; а вы откушайте одни.
- Хорошо, матушка, хорошо, исполню: положитесь на меня.
- Да уж окажите благодеяние, - продолжала она, - вы наш друг, так любите нас, позовите Евсея и расспросите путем, отчего это Сашенька стал задумчивый и худой и куда делись его волоски? Вы мужчина: вам оно ловчее... не огорчили ли его там? ведь есть этакие злодеи на свете... все узнайте.
- Хорошо, матушка, хорошо: я допытаюсь, всю подноготную выведаю. Пошлите-ка ко мне Евсея, пока я буду обедать, - все исполню!
- Здорово, Евсей! - сказал он, садясь за стол и затыкая салфетку за галстук, - как поживаешь?
- Здравствуйте, сударь. Что наше за житье? плохое-с. Вот вы так подобрели здесь.
Антон Иваныч плюнул.
- Не сглазь, брат: долго ли до греха? - прибавил он и начал есть щи.
- Ну, что вы там, как? - спросил он.
- Да так-с: не больно хорошо.
- Чай, провизия-то хорошая? Ты что ел?
- Что-с? возьмешь в лавочке студени да холодного пирога - вот и обед!
- Как, в лавочке? а своя-то печь?
- Дома не готовили. Там холостые господа стола не держут.
- Что ты! - сказал Антон Иваныч, положив ложку.
- Право-с: и барину-то из трактира носили.
- Экое цыганское житье! а! не похудеть! На-ка, выпей!
- Покорнейше вас благодарю, сударь! за ваше здоровье!
Затем последовало молчание. Антон Иваныч ел.
- Почем там огурцы? - спросил он, положив себе на тарелку огурец.
- Сорок копеек десяток.
- Полно?
- Ей-богу-с; да чего, сударь, срам сказать: иной раз из Москвы соленые-то огурцы возят.
- Ах ты, господи! ну! не похудеть!
- Где там этакого огурца увидишь! - продолжал Евсей, указывая на один огурец, - и во сне не увидишь! мелочь, дрянь; здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить - ничего в заводе нет.
Антон Иваныч покачал головой, но ничего не сказал, потому что рот у него был битком набит,
- Как же? - спросил он, прожевав.
- Все в лавочке есть; а чего нет в лавочке, так тут же где-нибудь в колбасной есть; а там нет, так в кондитерской; а уж чего в кондитерской нет, так иди в аглицкий магазин: у французов все есть!
Молчание.
- Ну, а почем поросята? - спросил Антон Иваныч, взявши на тарелку почти полпоросенка.
- Не знаю-с; не покупывали: что-то дорого, рубля два, кажись...
- Ай, ай, ай! не похудеть! этакая дороговизна!
- Их хорошие-то господа мало и кушают: все больше чиновники.
Опять молчание.
- Ну, так как же вы там: плохо? - спросил Антон Иваныч.
- И не дай бог, как плохо! Вот здесь квас-то какой, а там и пиво-то жиже; а от квасу так целый день в животе словно что кипит! Только хороша одна вакса: уж вакса, так и не наглядишься! и запах какой: так бы и съел!
- Что ты!
- Ей-богу-с. Молчание.
- Ну, так как же? - спросил Антон Иваныч, прожевав.
- Да так-с.
- Плохо ели?
- Плохо. Александр Федорыч кушали так, самую малость: совсем отвыкли от еды; за обедом и фунта хлеба не скушают.
- Не похудеть! - сказал Антон Иваныч. - Все оттого, что дорого, что ли?
- И дорого-с, да и обычая нет наедаться каждый день досыта. Господа кушают словно украдкой, по одному разу в день, и то коли успеют, часу в пятом, иной раз в шестом; а то так чего-нибудь перехватят, да тем и кончат. Это у них последнее дело: сначала все дела переделают, а потом и кушать.
- Вот житье-то! - говорил Антон Иваныч. - Не похудеть! диво, как вы там не умерли! И весь век так?
- Нет-с: по праздникам господа, как соберутся иногда, так, не дай бог, как едят! Поедут в какой-нибудь немецкий трактир, да рублей сто, слышь, и проедят. А пьют что - боже упаси! хуже нашего брата! Вот, бывало, у Петра Иваныча соберутся гости: сядут за стол часу в шестом, а встанут утром в четвертом часу.
Антон Иваныч вытаращил глаза.
- Что ты! - сказал он, - и все едят?
- Все едят!
- Хоть бы посмотреть: не по-нашему! Что же они едят?
- Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что и ешь: немцы накладут в кушанье бог знает чего: и в рот-то взять не захочется. И перец-то у них не такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок... Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил - глядь: а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул; взял другую - и там то же; да во всех... ах вы, чтоб вас, проклятые!..
- Как же это они, нарочно кладут туда?
- Бог их ведает! Я спрашивал: ребята смеются, говорят: так, слышь, родятся. И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует, с пирогами, да только уж пироги: с наперсток; возьмешь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь - уж там их и нет, и растаяли... После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое... и не ел бы!
- Так печь-то у вас и не топилась? Ну, как не похудеть! - промолвил Антон Иваныч, вставая из-за стола.
"Благодарю тебя, боже мой, - начал он вслух, с глубоким вздохом, - яко насытил мя еси небесных благ... что я! замололся язык-то: земных благ, - и не лиши меня небесного твоего царствия".
- Убирайте со стола: господа не будут кушать. К вечеру приготовьте другого поросенка... или нет ли индейки? Александр Федорыч любит индейку; он, чай, проголодается. А теперь принесите-ка мне посвежее сенца в светелку: я вздохну часок-другой; там к чаю разбудите. Коли чуть там Александр Федорыч зашевелится, так того... растолкайте меня.
Восстав от сна, он пришел к Анне Павловне.
- Ну что, Антон Иваныч? - спросила она.
- Ничего, матушка, покорно благодарю за хлеб за соль... и уснул так сладко; сено такое свежее, душистое...
- На здоровье, Антон Иваныч. Ну, а что говорит Евсей? Вы спрашивали?
- Как не спрашивать! Все выведал: пустое! все поправится. Дело-то все выходит оттого, что пища там была, слышь, плоха.
- Пища?
- Да; судите сами: огурцы сорок копеек десяток, поросенок два рубля, а кушанье все кондитерское - и не наешься досыта. Как не похудеть! Не беспокойтесь, матушка, мы его поставим здесь на ноги, вылечим. Вы велите-ка заготовить побольше настойки березовой; я дам рецепт; мне от Прокофья Астафьича достался; да утром и вечером и давайте по рюмке или по две, и перед обедом хорошо; можно со святой водой... у вас есть?
- Есть, есть: вы же привезли.
- Да, ведь в самом деле я. Кушанья выбирайте пожирнее. Я уж к ужину велел поросенка или индейку зажарить.