Пока дядя говорил, Александр ворочал в руке какой-то сверток.
- Что это еще у тебя?
Александр с нетерпением ждал этого вопроса.
- Это... я давно хотел вам показать... стихи: вы однажды интересовались...
- Что-то не помню; кажется, я не интересовался...
- Вот видите, дядюшка, я думаю, что служба - занятие сухое, в котором не участвует душа, а душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств и мыслей, переполняющих ее ..
- Ну, так что же? - с нетерпением спросил дядя.
- Я чувствую призвание к творчеству...
- То есть ты хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь - так, что ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?
- Да, дядюшка, я хотел просить вас, нет ли у вас случая поместить кое-что...
- Уверен ли ты, что у тебя есть талант? без этого ведь ты будешь чернорабочий в искусстве - что ж хорошего? Талант - другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал - стоит твоих ста душ.
- Вы и это измеряете деньгами?
- А чем же прикажешь? чем больше тебя читают, тем больше платят денег.
- А слава, слава? вот истинная награда певца...
- Она устала нянчиться с певцами: слишком много претендентов. Это прежде, бывало, слава, как женщина, ухаживала за всяким, а теперь, замечаешь ли? ее как будто нет совсем, или она спряталась - да! Есть известность, а славы что-то не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто лучше пишет, тому больше денег, кто хуже - не прогневайся. Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
- Как другие - что вы, дядюшка! как это можно говорить! Поэт заклеймен особенною печатью: в нем таится присутствие высшей силы...
- Как иногда в других - и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?
- Вы смешиваете искусство с ремеслом, дядюшка.
- Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в том и в другом, так же точно, как и не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель... Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о том, что считал общеизвестной истиной.
"Это похоже на искренние излияния", - подумал он. - Покажи-ка, что там у тебя? - спросил он, - стихотворения!
Дядя взял сверток и начал читать первую страницу.
Отколь порой тоска и горе
Внезапной тучей налетят
И, сердце с жизнию поссоря...
- Дай-ка, Александр, огня.
Он закурил сигару и продолжал:
В нем рой желаний заменят?
Зачем вдруг сумрачным ненастьем
Падет на душу тяжкий сон,
Каким неведомым несчастьем
Ее смутит внезапно он...
- Одно и то же в первых четырех стихах сказано, и вышла вода, - заметил Петр Иваныч и читал:
Кто отгадает, отчего
Проступит хладными слезами
Вдруг побледневшее чело...
- Как же это так? Чело пОтом проступает, а слезами - не видывал.
И что тогда творится с нами?
Небес далеких тишина
В тот миг ужасна и страшна...
- Ужасна и страшна - одно и то же.
Гляжу на небо: там луна...
- Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева - ты погиб: я отступаюсь от тебя.
Гляжу на небо: там луна
Безмолвно плавает, сияя,
И мнится, в ней погребела
От века тайна роковая.
- Не дурно! Дай-ка еще огня... сигара погасла. Где бишь, - да!
В эфире звезды, притаясь,
Дрожат в изменчивом сиянье
И, будто дружно согласясь,
Хранят коварное молчанье.
Так в мире все грозит бедой,
Все зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой;
И грусти той назва...нья нет...
Дядя сильно зевнул и продолжал:
Она пройдет, умчит и след,
Как перелетный ветр степей
С песков сдувает след зверей.
- Ну, уж зверей-то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! это было о грусти, а теперь о радости... И он начал скороговоркой читать, почти про себя:
Зато случается порой
Иной в нас демон поселится,
Тогда восторг живой струей
Насильно в душу протеснится .
И затрепещет сладко грудь... и т д.
{Здесь приведены несколько измененные строки из юношеского
романтического стихотворения И. А. Гончарова "Тоска и радость",
которое было помещено в рукописном альманахе Майковых "Подснежник"
за 1835 год (см. "Неизданные стихи" И. А. Гончарова, журнал
"Звезда", э 5, 1938, стр. 243-246).}
- Ни худо, ни хорошо! - сказал он, окончив. - Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй, пиши, занимайся, если есть охота; может быть, и обнаружится талант; тогда другое дело.
Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души.
- Вот перевод из Шиллера, - сказал он.
- Довольно; я вижу; а ты знаешь и языки?
- Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски.
- Поздравляю тебя, давно бы ты сказал: из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про что еще, а о главном ни слова - скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие.
- Неужели, дядюшка? вот обяжете! - позвольте вас обнять.
- Погоди, вот как найду.
- Не покажете ли вы чего-нибудь из моих сочинений будущему моему начальнику, чтоб дать понятие?
- Нет, не нужно; если понадобится, ты и сам покажешь, а может быть, и не понадобится. Подари-ка ты мне свои проекты и сочинения?..
- Подарить? - извольте, дядюшка, - сказал Александр, которому польстило это требование дяди. - Не угодно ли, я вам сделаю оглавление всех статей в хронологическом порядке?
- Нет, не нужно.. Спасибо за подарок. Евсей! отнеси эти бумаги к Василью.
- Зачем же к Василью? в ваш кабинет.
- Он просил у меня бумаги обклеить что-то...
- Как, дядюшка?.. - в ужасе спросил Александр и схватил кипу назад.
- Ведь ты подарил, а тебе что за дело, какое употребление я сделаю из твоего подарка?..
- Вы не щадите ничего... ничего!.. - с отчаянием стонал он, прижимая бумаги обеими руками к груди.
- Александр, послушайся меня, - сказал дядя, вырывая у него бумаги, - не будешь краснеть после и скажешь мне спасибо.
Александр выпустил бумаги из рук.
- На, отнеси, Евсей, - сказал Петр Иваныч. - Ну, вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он говорил с своим приятелем - начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем все стоял и смотрел.
"Точно завод моего дяди, - решил он наконец. - Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, - смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот сушит на огне, третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко. И тут. придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу - мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, - но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо чрез двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому - и тот пошел скрипеть пером. Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому - тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет - никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки. Когда, наконец, ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, - одни колеса да пружины...
Где же разум, оживляющий и двигающий эту фабрику бумаг? - думал Александр, - в книгах ли, в самих ли бумагах, или в головах этих людей?"
И какие лица увидел он тут! На улице как будто этакие и не встречаются и не выходят на божий свет: тут, кажется, они родились, выросли, срослись с своими местами, тут и умрут. Поглядел Адуев пристально на начальника отделения: точно Юпитер громовержец; откроет рот - и бежит Меркурий с медной бляхой на груди; протянет руку с бумагой - и десять рук тянутся принять ее.
- Иван Иваныч! - сказал он.
Иван Иваныч выскочил из-за стола, подбежал к Юпитеру и стал перед ним как лист перед травой. И Александр оробел, сам не зная отчего.
- Дайте табачку!
Тот с подобострастием поднес обеими руками открытую табакерку.
- Да испытайте вот их! - сказал начальник, указывая на Адуева.
"Так вот кто будет меня испытывать! - думал Адуев, глядя на желтую фигуру Ивана Иваныча с обтертыми локтями. - Неужели и этот человек решает государственные вопросы!"