- Это хорошо, матушка, плакать во сне: к добру! - сказал Антон Иваныч, разбивая яйцо о тарелку, - завтра непременно будет.
- А я было думала, не пойти ли нам после завтрака до рощи, навстречу ему; как-нибудь бы дотащились; да вон ведь грязь какая вдруг сделалась.
- Нет, сегодня не будет: у меня есть примета!
В эту минуту по ветру донеслись отдаленные звуки колокольчика и вдруг смолкли. Анна Павловна притаила дыхание.
- Ах! - сказала она, облегчая грудь вздохом, - а я было думала... Вдруг опять.
- Господи, боже мой! никак колокольчик? - сказала она и бросилась к балкону.
- Нет, - отвечал Антон Иваныч, - это жеребенок тут близко пасется с колокольчиком на шее: я видел дорогой. Еще я пугнул его, а то в рожь бы забрел. Что вы не велите стреножить?
Вдруг колокольчик зазвенел как будто под самым балконом и заливался все громче и громче.
- Ах, батюшки! так и есть: сюда, сюда едет! Это он, он! - кричала Анна Павловна. - Ах, ах! Бегите, Антон Иваныч! Где люди? Где Аграфена? Никого нет!.. точно в чужой дом едет, боже мой!
Она совсем растерялась. А колокольчик звенел уж как будто в комнате.
Антон Иваныч выскочил из-за стола.
- Он! он! - кричал Антон Иваныч, - вон и Евсей на козлах! Где же у вас образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно без хлеба и соли? примета есть... Что это у вас за беспорядок! никто не подумал! Да что ж вы сами-то, Анна Павловна, стоите, нейдете навстречу? Бегите скорее!..
- Не могу! - проговорила она с трудом, - ноги отнялись.
И с этими словами опустилась в кресла. Антон Иваныч схватил со стола ломоть хлеба, положил на тарелку, поставил солонку и бросился было в дверь.
- Ничего не приготовлено! - ворчал он. Но в те же двери навстречу ему ворвались три лакея и две девки. -
- Едет! едет! приехал! - кричали они, бледные, испуганные, как будто приехали разбойники. Вслед за ними явился и Александр.
- Сашенька! друг ты мой!.. - воскликнула Анна Павловна и вдруг остановилась и глядела в недоумении на Александра.
- Где же Сашенька? - спросила она.
- Да это я, маменька! - отвечал он, целуя у ней руку.
- Ты?
Она поглядела на него пристально.
- Ты, точно ты, мой друг? - сказала она и крепко обняла его. Потом вдруг опять посмотрела на него.
- Да что с тобой? Ты нездоров? - спросила она с беспокойством, не выпуская его из объятий.
- Здоров, маменька.
- Здоров! Что ж с тобой сталось, голубчик ты мой? Таким ли я отпустила тебя?
Она прижала его к сердцу и горько заплакала. Она целовала его в голову, в щеки, в глаза.
- Где же твои волоски? как шелк были! - приговаривала она сквозь слезы, - глаза светились, словно две звездочки; щеки - кровь с молоком; весь ты был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А еще отдала с рук на руки как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
Старушка плакала и осыпала ласками Александра.
"Видно, слезы-то во сне не к добру!" - подумал Антон Иваныч.
- Что это вы, матушка, над ним, словно над мертвым, вопите? - шепнул он, - нехорошо, примета есть.
- Здравствуйте, Александр Федорыч! - сказал он, - привел бог еще и на этом свете увидеться.
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: "Ты поди прежде рожу вымой да нос утри".
Евсей, подпоясанный ремнем, весь в пыли, здоровался с дворней; она кругом обступила его. Он дарил петербургские гостинцы: кому серебряное кольцо, кому березовую табакерку. Увидя Аграфену, он остановился, как окаменелый, и смотрел на нее молча, с глупым восторгом. Она поглядела на него сбоку, исподлобья, но тотчас же невольно изменила себе: засмеялась от радости, потом заплакала было, но вдруг отвернулась в сторону и нахмурилась.
- Что молчишь? - сказала она, - экой болван: и не здоровается!
Но он не мог ничего говорить. Он с той же глупой улыбкой подошел к ней. Она едва дала ему обнять себя.
- Принесла нелегкая, - говорила она сердито, глядя на него по временам украдкой; но в глазах и в улыбке ее выражалась величайшая радость. - Чай, петербургские-то... свертели там вас с барином? Вишь, усищи какие отрастил!
Он вынул из кармана маленькую бумажную коробочку и подал ей. Там были бронзовые серьги. Потом он достал из мешка пакет, в котором завернут был большой платок.
Она схватила и проворно сунула, не поглядев, и то и другое в шкаф.
- Покажите гостинцы, Аграфена Ивановна, - сказали некоторые из дворни.
- Ну, что тут смотреть? Чего не видали? Подите отсюда! Что вы тут набились? - кричала она на них.
- А вот еще! - выговорил Евсей, подавая ей другой пакет.
- Покажите, покажите! - пристали некоторые. Аграфена рванула бумажку, и оттуда посыпалось несколько колод игранных, но еще почти новых карт.
- Вот нашел что привезти! - сказала Аграфена, -ты думаешь, мне только и дела, что играть? как же! Выдумал что: стану я с тобой играть!
Она спрятала и карты. Через час Евсей опять сидел уже на старом месте, между столом и печкой.
- Господи! какой покой! - говорил он, то поджимая, то протягивая ноги, - то ли дело здесь! А у нас, в Петербурге, просто каторжное житье! Нет ли чего перекусить, Аграфена Ивановна? С последней станции ничего не ели.
- Ты еще не отстал от своей привычки? На! Видишь, как принялся; видно, вас там не кормили совсем.
Александр прошел по всем комнатам, потом по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать, и выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с дороги и хочет уснуть.
Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила девку, что жестко, заставила перестлать при себе и до тех пор не ушла, пока Александр улегся. Она вышла на цыпочках, погрозила людям, чтоб не смели говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом велела послать к себе Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги и поцеловал у ней
- Что это с Сашенькою сделалось? - спросила она грозно, - на кого он стал похож - а?
Евсей молчал.
- Что ж ты молчишь? - сказала Аграфена, - слышишь, барыня тебя спрашивает?
- Отчего он так похудел? - сказала Анна Павловна, - куда волоски-то у него девались?
- Не могу знать, сударыня! - сказал Евсей, - барское дело!
- Не можешь знать! А чего ж ты смотрел?
Евсей не знал, что сказать, и все молчал.
- Нашли кому поверить, сударыня! - промолвила Аграфена, глядя с любовью на Евсея, - добро бы человеку! Что ты там делал? Говори-ка барыне! Вот ужо будет тебе!
- Я ли, сударыня, не усердствовал! - боязливо сказал Евсей, глядя то на барыню, то на Аграфену, - служил верой и правдой, хоть извольте у Архипыча спросить...
- У какого Архипыча?
- У тамошнего дворника.
- Вишь ведь что городит! - заметила Аграфена. - Что вы его, сударыня, слушаете! Запереть бы его в хлев - вот и стал бы знать!
- Готов не токмя что своим господам исполнять их барскую волю, - продолжал Евсей, - хоть умереть сейчас! Я образ сниму со стены...
- Все вы хороши на словах! - сказала Анна Павловна. - А как дело делать, так вас тут нет! Видно, хорошо смотрел за барином: допустил до того, что он, голубчик мой, здоровье потерял! Смотрел ты! Вот ты увидишь у меня...
Она погрозила ему.
- Я ли не смотрел, сударыня? В восемь-то лет из барского белья только одна рубашка пропала, а то у меня и изношенные-то целы.
- А куда она пропала? - гневно спросила Анна Павловна.
- У прачки пропала. Я тогда докладывал Александру Федорычу, чтоб вычесть у ней, да они ничего не сказали.
- Видишь, мерзавка, - заметила Анна Павловна, - польстилась на хорошее-то белье!
- Как не смотреть! - продолжал Евсей. - Дай бог всякому так свою должность справить. Они, бывало, еще почивать изволят, а я и в булочную сбегаю...
- Какие он булки кушал?
- Белые-с, хорошие.
- Знаю, что белые; да сдобные?
- Этакой ведь столб! - сказала Аграфена, - и слова-то путем не умеет молвить, а еще петербургский!
- Никак нет-с! - отвечал Евсей, - постные.
- Постные! Ах ты, злодей этакой! душегубец! разбойник! - сказала Анна Павловна, покраснев от гнева. - Ты это не догадался сдобных-то булок покупать ему? а смотрел!
- Да они, сударыня, не приказывали ..
- Не приказывали! Ему, голубчику моему, все равно, что ни подложи - все скушает. А тебе и этого в голову не пришло? Ты разве забыл, что он здесь кушал все сдобные булки? Покупать постные булки! Верно, ты деньги-то в другое место относил? Вот я тебя! Ну, что еще? говори...
- После, как откушают чай, - продолжал Евсей, оробев, - в должность пойдут, а я за сапоги: целое утро чищу, все перечищу, иные раза по три; вечером снимут - опять вычищу. Как, сударыня, не смотрел: да я ни у одного из господ таких сапог не видывал. У Петра Иваныча хуже вычищены, даром что трое лакеев.
- Отчего же он такой? - сказала, несколько смягчившись, Анна Павловна.