лась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города на безо- пасное расстояние,ачала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворина выгоне легко уступающий чернозем.
Между тем пушкари остановились на городской площади и решились дожи-
ться тут до свету. Многие присели на землю и дали волю слезам. Ка- кой-то начетчик запел: на реках вавилонских и, заплакав, не мог кончить; кто-то произнес имятрельчихи Домашки, но отклика ниоткуда не последо- вало. О бригадире все словно позыли, хотя некоторые и уверяли, что ви- дели, как он слонялся с единственной пожарной трубой и порывался отсто- ять попов дом. Поп был тут же, вместе со всеми, и роптал.
- Беззаконновахом! - говорил он.
- Ты бы, батька, побольше Богу молился, да поменьше с попадьей прок-
лажался! - в упор последовал ответ, и затем рговор по этому предмету больше не возобновлялся.
К свету пожар, йствительно, стал утихать, отчасти потому, что го-
реть было нечемуотчасти потому, что пошел проливной дождь. Пушкари побрели обратнна пожарище и увидели кучи пепла и обуглившиеся бревна, под которыми тлелся огонь. Достали откуда-то крючьев, привезли из города трубу и начали, не торопясь, растаскивать уцелевший материал и тушить остатки огняВсякий рылся около своего дома и чего-то искал; многие в самом делеоискивались и крестились. Сгоревших людей оказалось с деся- ток, в том числе двое взрослых; Матренку же, о которой накануне был раз- говор, нашли спящею на огороде между гряд. Мало-помалу день принял свой обычный, рабочий вид. Убытки редко кем высчитывались; всякий старался прежде всо определить себе не то, что он потерял, а то, что у него есть. У кого осталось нетронутым подполье, и по этому поводу выражалась рость, что уцелел квас и вчерашний каравай хлеба; у кого каким-то чу- дом пожар обошел клевушок, в котором была заперта буренушка.
- Ай да буренушка! умница! - хвалили кругом.
Начал и город понемногу возвращаться в свои логовища из вынужденного
лагеря; но не надолго. Около полдня, у Ильи Пророка, что' на болоте,
опять забили в набат. Загорелся сарай той самой озы", у которой в пре-
дыдущем рассказе летописец познакомил нас с приказным Боголеповым. Пола- гают, что Боголепов, в пьяном виде, курил табаку и заронил искру в сен- ную труху; но так как он сам при этослучае сгорел, то догадка эта нас- тоящим образом в известность не приведена. В сущности, пожар был не весьма значителен и мог бы быть остановлен довольно легко, но граждане до того бы измучены и потрясены прошествиями вчерашней бессонной но- чи, что статочно было слова: "пожар!", чтоб произвести между ними но- вую общую панику. Все опять бросились к домам, тащили оттуда кто что мог и побежали на выгон. А пожар между тем разрастался и разстался.
Не станем описывать дальнейших перипетий этого бедствия, тем более
что они вполне схожи с теми, которые уже приведены ни выше. Скажем
только, что два дня горел город, и в это время без остатка сгорели две
слободы: Болотная и Негодница, названная так потому, что там жили сол-
датки, промышлявшие зазорным ремеслом. Токо на третий день, когда огонь уже начал подбираться к собо и к рядам, глуповцы несколько очувствовались. Подстрекаемые крамольными стрельцами, они выступили из лагеря, явились тоой к градоначальническому дому и поманили оттуда Фердыщенку.
- Долго ли нам гореть будет? - спросили они его, когда он, после не-
которых колебаний, появился на крыльце.
Но лукавый бригадир только вертел хвостом и говорил, что ему с Богом
спорить не прихотся.
- Мы не про то говорим, чтоб тебе с Богом спорить, - настаивали глу-
повцы, - куда тебе, гунявому, на' Бога лезти! а ты вот что скажи: за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
Тогда бригадир вдруг засовестился. Загорелось сердце его стыдом вели-
ким, и стоял он перед глуповцами и точил слезы. ("И все те его слезы бы- ли крокодиловы", - предваряет летописец события.)
- Мало нас в прошлом году истязал? Мало нас от твоей глупости да
от твоих шелепов смерть приняло? - продолжали глуповцы, видя, что брига-
дир винится. - Одумайся, старче! Оставь свою дурость!
Тогда бригадир встал перед миром на колени и начал каяться. ("И было
то покаяние его аспидово", - опять предваряет события летописец.)
- Простите меня, ради Христа, аманы-молодцы! - говорил он, кланяясь
миру в ноги, - оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тое мою
дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Хрис-
та, а продите честь честью к стрельцам в слободу!
И, сказав это, вывел Домау к толпе. Увидели глуповцы разбитную
стрельчиху и животами охну. Стояла она перед ними, та же немытая, не-
чесаная, как прежде была: стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
- Здорово живешь, Даха! - гаркнули в один голос граждане.
- Здравствуйте! Ослобонять пришли? - отвечала Домашка.
- Охотой идешь в опчество?
- Со всем мо великим удовольствием!
Тогда Домашку взяли под руки и привели к тому самому амбару, откуда
она была, за нколько времени перед тем, увена силою.
Стрельцы радовались, бегали по улицам, били в тазы и в сковороды и
выкрикивали свой обычный воинственный клич:
- Посрамихом! посрамихом!
И нались тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все
чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не
остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане
навстречу пожару, в несколько чов сломали целую улицу домов и окопали
пожарище со стороны города глубокой канавой. На другой день пожар унич-ожился сам собою, вследствие недостатка питания.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы
действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние ас-
пидово. Как только мовала опасность, он засел у себя в кабинете и на- чал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в чер- нильницу, и чем дальше макал, тем больше становилось оно ядовитым.
"Сего 10-го июля, - писал он, - от всех вообще глуповских граждан
последовал против меня великий бунт. По случаю бывшего в слободе Негод-
нице великого пожара собрались ко мне, бригадиру, на двор всякого звания люди и стали меня нудить и на коленки становить, дабы я передеми без- дельми людьми прощение произнес. Я же без страха от сего уклонился. И терь рассуждаю так: ежели таковому их бездельничеству потворство сде- ть, да и впредь потрафлять, то как бы оное не явилось повторительным, и не гораздо к утешению способным?"
Отписав таким образом, бригадир л у окошечка и стал поджидать,не
послышится ли откуда: ту-ру! ту-р Но в то же время с гражданами был
приветлив и обходителен, так чтдаже едва совсем не обворожил их своими
ласками.
- Миленькие вы, миленькие! - говорил он им, - ну, чего вы, глу-
пенькие, на меня рассердились! Ну, взял Бог - ну, и опять даст Бог! У него, у Царя Небесного, милостей много! Так-то, братики-сударики!
По временам, однако ж, на лице его показывалась какая-то сомнительная
улыбка, котая не предвещала ничего доброго...
И вот, в одно прекрасное утро, дороге показалось облако пыли, ко-
торое, постепенно приближаясь и приближаясь, подошло, наконец, к самому Глупову.
- Ту-ру! ту-ру! - явственно раздалось из внутренностей таинственного
облака.
Трубят в рога!
Разить врага
Другим пора!
Глуповцы оцепенели.
ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК
Едва успели глуповцы поправиться, как ригадирово легкомыслие
чуть-чуть не навлекло на них новой беды.
Фердыщенко вздумал путешествовать.
Это намерение было очень странное, ибо в заведовании Фердыщенка нахо-
дился только городской выгон, который не заключал в себе никаких сокро- вищ ни на поверхности земли, ни в недрах оной. В разных местах его валя- лись, конечно, навозные кучи, но они, даже в археологическом отношении, ничегоримечательного не представляли. "Куда и с какою целью тут путе- шествовать?" Все благоразумные люди задавали себе этот вопрос, но удов- летворительно разрешить не могли. Даже бригадирова экономка - и та приш- ла в большое смущение, когда Фердыщенко объявил ей о своем намерении.
- Ну, куда тебя слоняться несет? - говорила она, - на первую кучу
наткнешься и завязнешь! Кинь ты свое озорство, Христа ради!
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются
зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон. "Утучнят-
ся пол прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет ското- водство, объявятся пути сообщения", - бормотал он про себя и лелеял свой плануще зеницы ока. "Прост он был, - поясняет летописец, - так прост, чтдаже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Очевидно,н копировал в этом случае своего патрона и благодетеля,
который тоже был охотник до разъездов (по краткой описи градоначальни-
кам, Фердыщенко обозначен так: бывый денщик князя Потемкина) и любил, чтоб его везде чествовали.
План был начертан обширный. Сначала направиться в один угол выгона;
потом, перерезав его площадь поперек, нагрянуть в другой конец; потом
очутиться в середине, потом ехать опять по прямому направлению, а затем
уже куда глаза глядят. Везде принимать поздравления и дары.
- Вы смотрите! - говорил ообывателям, - как только меня завидите,
так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто я и
невесть откуда приехал!
- Слушаем, батюшка Петр Петрович! - говорили проученные глуповцы; но
про себя думали: "Господи! того гляди, опять город спалит!"
Выехал он в самый Николин день, сейчас после ранних обеден, и дома
сказал, что будет не скоро. С ним был денщик Василий Черноступ да два
инвалидных солдата. Шагом направился этот поезд в правый угол выгона, но
так как расстояние было близкое, то как ни медлили, а через полчаса пос-