для кого, прокрался в среду обывателей смутный ужас и безраздело овла-
дел всеми. Все мыслительные силы сосредоточивались на загадочном идиоте и в мучительном беспокойстве кружились в одном и том же волшебном круге, которого центром был он. Люди позабыли прошедшее и не задумывались о бу- дущем. Нехотя исполняли они необходимые житейские дела, нехотя сходились друг с другом, нехотя жили со дня на день. К чему? - вот енственный вопрос, торый ясно представлялся каждому при виде грядущего вдали иди- ота. Зачем жить, если жизнь навсегда отравлена представлением об идиоте? Зачем жить, если нет средств защитить взор от его асного вездесущия? Глуповцы позабыли даже взаимные распри и попрятались по углам в тоскли- вом ожидании...
Казалось, он и сам понимал, что конец наступил. Никакими текущими де-
лами он не нимался, а в правление даже не заглядывал. Он порешил од- нажды навсегда, что старая жизнь безвозвратно канула в вечность и что, следовательно, незачем и тревожитэтот хлам, который не имеет никакого отношения к будущему. Квартальн нравственно и физически истерзались; вытянувшись и затаивши дыхани они становились на линии, по которой он проходил, и ждали, не будет ли приказаний; но приказаний не было. Он молча проходил мимо и не удостоивал их даже взглядом. Не стало в Глупове никакого суда: ни милостивого, ни немилостивого, ни скорого, ни нескоро- го. На первых порах глуповц по старой привычке, вздумали было обра- щаться к нему с претензия и жалобами друг на друга; но он даже не по- нял их.
- Зачем? - говорил он, с каким-то диким изумлением обозревая жалобщи-
ка с головы до ног.
В смятении оглянулись глуповцы назад и с ужасом увидели, что нади
действительно ничего нет.
Наконец страшный момент настал. Посленедолгих колебаний он решил
так: сначала разрушить город, а потом уже приступить и к реке. Очевидно,
он еще надеялся, что река образумится сама собой.
Знеделю до Петрова дня он объявил приказ: всем говеть. Хотя глупов-
цы всегда говели охотно, но, выслушавши внезапный приказ Угрюм-Бурчеева, смутились. Стало быть, и в самом деле предстоит что-нибудь решительн, коль скоро, для принятия этого решительного, потребны такие приготовле- ния? Этот вопрос сжимал все сердца тоскою. Думали сначала, что он будет палить, но, заглянув на градоначальнический двор, где стоял пушечный снаряд, из которого обыкновенно палили в обывателей, убедились, чтоуш- ки стоят незаряженные. Потом остановились на мысли, что будет произведе- на повсеместная "выемка", и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы, - одним словом, всев чем жно было усмотреть какое-нибудь "оказательство".
- Кто его знает, какой он веры? - шептались промеж себя глуповцы, -
может, и фармазон?
А он все маршировал по прямой линии, заложив руки за спину, и кому
не объявлял своей тайны.
В Петров день все причастились, а многиеаже соборовались накануне.
Когда запели причастный стих, в церкви раздались рыдания, "больше же
всех вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое". За-
тем, проходя от причастия мимо градоначальника, кланялись и поздравляли; но он стоял дерзостно и никому даже не кивнул головой. День прошел в ти- шине невообразимой. Стали люди разгавливаться, но никому не шел кусок в горло, и все опять заплакали. Но когда проходил мимо градоначальник (он в этот день ходил форсированным маршем), то поспешно отирали слезы и старались придать лицам беспечное и доверчивое выражение. Надежда не вся еще исчезла. Все думалось: вот увидят начальники нашу невинность и прос- тят...
Но Угрюм-Бурчеев ничего не увидел и ничего не простил.
"30-го июня, - повествует летописец, - на другой день празднованья
памяти святых и славных апостолов Петра и Павла, был сделан первый прис-
туп к сломке города". Градоначальник, с топором в руке, первый выбежал из своего дома и, как озаренный, бросился на городническое правление. Обыватели последовали примеру его. Разделенные на отряды (в каждом уже с вечера был назначен особый урядник и шпион), они разом на всех пунктах начали работу разрушения. Раздался стук топора и визг пилы;воздух на- полнился криками рабочих и грохотом падающих на землю бревен; пыль гус- тым облаком нависла над городом и затемнила солнечный свет. Все были на- лицо, все до единого; взрослые и сильные рубили и ломали; малолетние и слабосильные сгребали мусор и свозили его к реке. От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь укрывались в устроенных на выгоне бараках, куда было свезено и обыва- тельское имущество. Они сами не понимали, что лают, и даже не вопроша- ли друг друга, точно ли это наяву происходитОни сознавали только одно: что конец наступил и что за ними везде, везде следит непонятливый взор угрюмого идиота. Мельком, словно во сне, припоминались некоторым стари- кам примеры из истории, и в особенности из эпохи, ког градоначальство- вал Бородавкин, который навел в род оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им: "Ломай!" Но ведь тогда все-таки была война, а теперь... без всого повода... среди глубокого земского мира...
Угрюм-Бурчеев мерм шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на
губах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту мину-
ту, когда он, в пове начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой руки. Он был доволен, он даже мечтал. Мысленно он уже шел дальше простого разрушения. Он рассортировывал жителей по рос и телосложению; он разводил мужей с законными женами и соединял с чуми; он раскассиро- вывал детей по семьям, соображаясь с положением каждого семейства; он назначал взводных, ротных и других командиров, избирал шпионов и т.д. Клятва, данная начальнику, наполовину у выполнена. Все начеку, все ки- пит, все готово вынырнуть во всеоружии; остаются подробности, но и те давным-давно предусмотрены и решены.Какая-то сладкая восторженность пронизывала все существо угрюмого прохвоста и уносила его далеко, дале- ко.
В упоении гордости он вперял глаза в небо, смотрел на светила нес-
ные, и, казалось, это зрелище приводило его в недоумение.
- Зачем? - бормотал он чуть слышно и долго-долго о чем-то думал и
что-то соображал.
Что именно?
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по
мере того, как работа опустошения прлижалась к набережной реки, чело
Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в
последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она
текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут,
а другой представлял луговуюизину, на далекое пространство заливаемую,
в весеннее время, водой. Бред продолжался.
Громадные кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам и
ждали только мания, чтобы исчезнуть в глубинах реки. Нахмуренный идиот
бродил между грудами и вел им счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не
похитил драгоценного материала. По временаон с уверенностию рмотал:
- Уйму, я ее уйму!
И вот вожделенная минута наступила. В одно прекрасное утро, созвавши
будочников, он привел их к берегу реки, оерил шагами пространство,
указал глазами на течение и ясным голосом произнес:
- От сих мест - до сих!
Как ни были забиты обыватели, он и они восчувствовали. До сих пор
разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до
дела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но
он даже не заметил этого колебания, только как бы увился, зачем люди
мешкают.
- Гони! - скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюся
толпу.
Борьба с природой восприяла начало.
Масса, с тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохами
закопошилась в воде. Казалосьчто рабочие силы Глупова елались неис-
тощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем рас- тяжимее становилась сумма орудий, подлежавших ее эксплуатации.
Много было наезжих людей, которые разоряли Глупов; одни - ради шутк
другие - в минуту грусти, запальчивости или увлечения; но Угрюм-Бурев
был первый, который задул разорить город серьезно. От зари до зари ки-
шели люди в воде, вбивая в дно реки сваи и заваливая мусором и навозом пропасть, казавшуюся бездонною. Но слепая стихия шутя рвала и разметыва- ла наносимый ценою нечеловеческих усилий хлам и с каждым разом все глуб- же и гбже прокладывала себе ложе. Щепки, навоз, солома, мусор все уносилось быстриной в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев, с удивлением, до- ходящим до испуга, следил "непонятливым" оком за этим почти волшебным исчезновением его надежд и намерений.
Наконец люди истомились и стализаболевать. Сурово выслушивал Уг-
рюм-Бурчеев ежедневные рапорты десятников о числе выбывших из строя ра- бочих и, не дрогнув ни одним муслом, командовал:
- Гони!
Появлялись новые партии рабочих, корые, как цвет папоротника,
где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине во-
доворота. Наконец привели и предводител который од в целом городе считал себя свободным от работ, и стали толкать его в реку. Однако пред- водитель пошел не сразу, но протестов и ссылался на кае-то права.
- Гони! - скомандовал Угрюм-Бурчеев Толпа загоготала. Увидев, как предводитель, краснея и стыдясь, за-
чивал штаны, она почувствовала себя бодрою и удвоила усилия.
Но т встретилось новое затруднение: груды мусора убывали в виду
всех, так что скоро нечего было валить в реку. Принялись за последнюгруду, на которую Угрюм-Бурчеев надеялся как на каменную гору. Река за-
думалась, забуровила дно, но через мгновение потекла веселее прежнего.
Однажды, однако, счастье улыбнулось ему. Собрав последние усилия и
истощив вь запас мусора, жители принялись за строительный материал и
разом двинули реку целую массу его. Затем толпы с гиком бросились в