Все это Дмитрий Алексеевич увидел утром. Проснулся он внезапно и несколько секунд наблюдал отчаянную драку между двумя Галицкими - двенадцатилетним и младшим. Пощечины звенели четко и откровенно. Оба бойца были ожесточены и норовили попасть в лицо. Старший все же вытолкнул противника из комнаты и, мстительно улыбаясь, запер дверь стулом. Дверь затряслась от ударов, но старший спокойно приступил к делу. Он решил разрезать ножницами жестяную банку. Потом младший отошел от двери и заорал с обидой и невыразимым злорадством: "Хунхуза! Хунхуза!" И замолчал, прислушиваясь. Дмитрий Алексеевич не выдержал и засмеялся. У старшего Галицкого действительно было что-то в лице не то монгольское, не то японское. В коридоре долго стояла тишина, потом через замочную скважину донеслось ласковое: "Хунху-уза! Хунхузочка!" Старший бросил банку на пол, выхватил из двери стул, и в передней раздались звонкие затрещины. На всю квартиру разнесся рев побежденного, но не сломленного младшего драчуна. И сейчас же из другой комнаты сонный, домашний бас Галицкого-отца пресек беспорядок: "Лешка, отстань от него!" Затем послышалось любящее: "Иди сюда! Чего он тебя трогает?" Младший, всхлипывая, провыл: "А чего он не дает мне резать?.."
В соседней комнате начался домашний суд. Дмитрий Алексеевич поднялся и стал одеваться. Но тут внимание его привлек стук маленьких босых ножек. В комнату проковылял из передней голый мальчик, с белыми длинными волосиками, шелковистыми, как кукурузное рыльце, - самый младший из Галицких. Он, должно быть, недавно научился ходить и теперь, убежав от кого-то, весело смеялся, пока не увидел чужого дядю. Тут он сразу стал серьезным и показал на дядю пальцем. Потом, мягко ступая ножками, обошел вокруг стола, согнулся и показал пальцем на шкаф с книгами, на фикус и на кровати ребят. "Ты здесь?" - сказала девушка лет четырнадцати, с толстой светлой косой и такими же монгольскими чертами в лице, как и у Леши, и вошла в комнату, заставив Дмитрия Алексеевича нырнуть под одеяло. Не обращая внимания на гостя, она схватила малыша и, целуя, унесла.
Завтракала вся семья на кухне, сидя за большим столом, покрытым новой клеенкой. С одной стороны в ряд сидели дети: девушка с косой, оба драчуна и еще одна девочка. Сгорбленная старуха держала на коленях младшего, кормила его кашкой. Жена Галицкого, полная и, должно быть, всегда спокойная женщина, поставила на стол блюдо с крупно нарезанным хлебом и большую сковороду. На ней возвышалась гора картошки, красиво поджаренной крупными, плоскими ломтями. Картошка была немедленно разложена по тарелкам. Застучали ложки, и сейчас же раздался окрик старшей сестры: "А ну, не стучать!" Сковороду убрали, и вместо нее появилась высокая кастрюля с какао и около десятка эмалированных кружек.
- Сашок, как это все называется? - спросил Галицкий и развел руками, словно обнимая весь стол.
- Майне фамилие, - ответил младший драчун.
- Моя фамилия, - подтвердил Галицкий, оглядывая свое семейство. - Ничего, везем!
- Дмитрий Алексеевич, - заговорила вдруг жена Галицкого. - Мы тут спорили с Петром. О вашем Антоновиче. Может, лучше было бы, если б он все-таки подождал сержанта и заявил ему?
- Положение у него было щекотливое... - осторожно начал Дмитрий Алексеевич, чтобы помягче подать свою точку зрения.
- Ей нравится, когда идут мирно, по инстанции, - весело загремел Галицкий. - Пишут начальству, в редакции - так ты хочешь? А Урюпин и Максютенко, мол, подождут...
- Ну и что ж? А так он мог ошибиться...
- Слушай, Нина, этим он и хорош - тем, что в сложной обстановке, как хирург, быстро нашел единственно верный, спасительный путь. И, заметь, законный путь. Закон охраняет существо, а не форму. Антонович проявил, я бы сказал, настоящее, суворовское мужество. А человечишка, если бы ты посмотрела!..
И, обращаясь к Дмитрию Алексеевичу, Галицкий добавил:
- Она у меня умеренная.
- А он у меня все время в драку лезет! - Жена перевела в сторону Галицкого прощающий взгляд. - Вроде этих вот, боксеров моих. Чужие синяки ловит. Пора бы отдохнуть.
- Еще отдохнем! - Галицкий засмеялся. Он, подбоченясь и выпятив бритый кадык, сидел за столом в сиреневых подтяжках и белой шелковой сорочке, которую он расстегнул, обнажив грудь, густо обросшую до ключиц. Он пил какао из "папиной", высокой кружки.
- Я тут недавно статистикой занимался. Над нашей машиной трудились вы, Крехов с Антоновичем, ну и немножко я. Из сорока восьми узлов не пошел только один узел. Мы ахнули - всего только два процента! Девяносто восемь уложили в мишень! А над машиной Гипролито трудился целый институт. Два института! Академик, три доктора, два кандидата и целый отдел инженеров! Первую авдиевскую машину сделали - полмиллиона затратили, и трубы вышли дороже, чем при ручном способе. На балансе завода повисли два миллиона убытка. Во второй раз - полтора миллиона пустили в дело, и опять не вышло! Перерасход чугуна! А ведь разрабатывают, совещаются, обсуждают. Все солидно, с поклоном в сторону авторитетов. Тридцать три богатыря решают проблему, а у нас только четыре - и наша берет! Вот вам тема для диссертации - что такое монополия, почему все валится у нее из рук и чем она отличается от настоящего коллектива.
- Один паренек, инженер молоденький, сказал мне года три назад: "Это, говорит, вам не авдиевское Конго!"
- Да, их кое-кто уже чует. Но еще больше слепых. Если Авдиев вдруг провалится, для многих ваших коллег в Гипролито это будет громом среди чистого неба.
- Невидимый град Китеж... - проговорил Дмитрий Алексеевич.
- А ведь с каким апломбом говорят о коллективе! Помните ваш первый техсовет? Спросить бы у того же Тепикина, что он разумеет под словом коллектив...
- Тепикин все разумеет. Он знает, что это такое, и знает главную примету коллектива, которую я только теперь по-настоящему понял - когда в меня пальцем ткнули: "Вот он, одиночка, шкурник!" Теперь-то я знаю, что такое коллектив. Если взять самую большую или самую маленькую единицу в авдиевской бражке, в душу к любому если забраться, - там бесконечное одиночество свищет, как ветер в половецких степях. Хоть их там и целая компания, но это не коллектив. А сколько лет стучался я к ним под крышу! С пальмовой ветвью! Ничего ведь не знал!
- А я! Я ведь был у Авдиева в институте. Верил в него! Как барышня, восхищаюсь, а он передо мной павлином... По плечу: "Ничего, брат, учись... Это все доступно... Труд, только труд!.." Я сам себя еще не знал, а он уже застраховался. Что-то во мне подметил. Послал в докторантуру - старый прием! И действительно, три года он у меня на этом выиграл. А потом я смотрю: он тему мне такую дал, чтоб подальше от его тучных пастбищ!
- Но как крепко держится!
- Ничего нельзя было поделать. Сам я не мог... Разговорами здесь не сдвинешь ничего. Они скажут, что черное есть белое, и проголосуют "за". И Саратовцев подтвердит. Здесь нужен факт вроде вашей машины. И нужен еще завод, не подвластный Шутикову, - вроде нашего завода. У себя они не дали бы построить. Вы говорите, почему я вами занимался. Потому, что вы сделали все, что мог сделать один для всех. Вы сделали и для меня: дали мне в руки возможность освободить Гипролито от этих пиратов. Я рад, что вы нашлись. Пейте, пейте еще! - Галицкий ухнул Дмитрию Алексеевичу из кастрюли полную кружку какао. - Пейте! Укрепляйтесь для новых боев!
- Боец! Так тебя и испугались! - сказала жена Галицкого. - Иди уж, вояка! - она мягко толкнула Петра Андреевича в спину. - Иди, на завод вон уже пора! 4
Павел Иванович Шутиков переживал горячие дни. Прежде всего подозрительно долго затянулась разработка нового стандарта на трубы. Наконец все чертежи и расчеты вместе с пояснительной запиской прибыли из НИИЦентролита. К ним были приложены заключения специалистов и даже мнение академика Саратовцева, который с расчетами был согласен и считал возможным временно увеличить вес труб, учитывая перспективы дальнейшего улучшения литейной машины.
- Прекрасно! - весело сказал Шутиков и прострочил зелеными чернилами бумагу, которую ему подсунул Тепикин. Он докладывал всю эту историю.
Но бумагам этим не суждено было уйти дальше канцелярии министерства. День только начинался, и Павел Иванович вызвал для беседы по личному вопросу Вадю Невраева. Вадя ждал в приемной и сразу же вошел. Серый пиджак его был застегнут, галстук - точно посредине, и голубые глаза смотрели с непонятной сдержанной мукой. Опустив руки по швам, Вадя проплыл серой утицей через кабинет и остановился перед начальником. Шутиков достал из стола его заявление об уходе с работы.
- Что это? - спросил он, уже в который раз прочитав бумагу, и удивленно, ласково просиял. - Что это вы, товарищ Невраев? Меняете климат? Перекочевываете?
- По состоянию здоровья. Хочу полечиться и потом думаю пойти на учебу. Вот имеются медицинские справки.
- Справки - что! - Шутиков, улыбаясь, пристально посмотрел на Вадино лицо. Там была все та же неподвижная мука. - Ну что ж! - сказал Шутиков. - Когда вы хотите уйти?
- Я сейчас думаю в отпуск... И хотелось бы не возвращаться.
Шутиков молча прострочил: "В приказ. Уволить по собственному желанию". Вадя молча взял заявление, повернулся и выплыл из кабинета с тем же дурацким выражением на лице.
"Что ж тебя гонит отсюда? - подумал Шутиков, глядя ему вслед. - Ведь будто никакой бури не предвидится. Что же это ты потемнел, заволновался?" Потом Шутиков засмеялся: он подумал, что и самый чуткий флюгер иногда ошибается. Дует ураган с юга, а он, дрожа, показывает точно на север. "Но что же он чует, наш флюгер? Пусть это будет южный ветер - но что же это?"
Если бы Дроздов был в Москве, Павел Иванович вызвал бы его, и они сообща нашли бы, в чем гвоздь. Но Дроздова не было в Москве. С тех пор, как Леонид Иванович разошелся с женой, он все время пропадал в командировках, на заводах - вплотную занялся вопросами новой техники.
Ближе к полудню у одного из телефонов зашипел сигнал. Шутиков снял трубку и сразу оскалился и засиял всем желтым золотом, которое было на нем. Звонил профессор Авдиев и просил во что бы то ни стало задержать материалы по новому стандарту.