- Когда там решат! Это будет не раньше, как с нового года. А ты сейчас переезжай. Надо же довести дело до ума. Машину-то ты забраковал, а нам взамен ничего не дал. Что же, я теперь буду ждать и потом заказывать тебе в бюро? Нет, ты давай обосновывайся и садись в свою группу - с Креховым и Антоновичем. Заканчивай. Квартиру надо? Дадим. А насчет палок - не бойся, никто не будет совать. Головы поснимаем. Между нами говоря, это предложение Афанасия Терентьевича...
Вот как все повернулось! После совещания, выйдя под вечер на улицу, Дмитрий Алексеевич по привычке рванулся с места, сделал несколько быстрых шагов. "Куда полетел?" - Он, смеясь, остановился, наклонил голову, подумал. Ему некуда было спешить!
И вдруг в мире наступила утренняя тишина. Со своим плотом он миновал грохочущие пороги, и теперь ему надлежало, сняв шапку, креститься на тихую текучую воду, на тихие и безмолвные осенние леса. Эти леса были прекрасны, но он добрых восемь лет не поднимал на них глаз. И что-то в нем произошло от этого бесконечного мельканья струй и опасных камней, от постоянной заботы о плоте, на котором он плыл, от той бесконечной дороги, по которой шел.
Война была окончена, и он победил! Победитель улыбался, торжествовал, но и ему была нанесена рана. Он сам это почувствовал. Вспомнились вдруг две вещи: сначала он подумал о своей любви. Он вспомнил о ней, а не почувствовал! Вот любопытно! - девушка осталась та же, а любовь ветром выдуло из головы. "Что же, интересно, с нею? - подумал он с живым любопытством. - Не вышла ли она замуж за своего капитана? Вышла, конечно, - годы идут, пора предпринимать разумные шаги. Зайти или не заходить к ним? Не напугать бы еще чету!"
И вот второе, о чем он вспомнил. Вернее, он никогда этого не забывал. Сейчас, в тишине, ничто уже не мешало ему, и он опять ясно представил себе ту минуту, когда следователь объявил ему об окончании следствия и, как полагается по закону, дал все дело обвиняемому в руки для ознакомления. Дмитрий Алексеевич нашел там протокол допроса Нади. От начала и до конца в нем была документирована ее любовь. О любви говорили все ее ответы - осторожные, полные бессознательного самоотречения. Не мысль, а чувство сквозило даже в строках, написанных чужой рукой. "Вопрос. Скажите свидетель, как вы относитесь к обвиняемому Лопаткину? Ответ. Я его люблю".
Сам же Дмитрий Алексеевич в те дни думал не о женщине, а о своей машине!
Сейчас можно было остановиться на минуту, подумать и о женщине. И Дмитрий Алексеевич стал думать. "Люблю ли я ее или просто привык? Не жестоко ли это - вот так уезжать, ходить без конца по своим делам, не замечать ее чувства? Ведь она моя жена, ведь она имеет право так называться! Но разве я сумею обманывать ее, прикидываться молодым, влюбленным? Какой же я влюбленный, если я могу целые сутки сидеть в ее присутствии и корпеть над чертежом, как я это делал вчера и позавчера? Какой же я молодой, ведь я должен бросить все и бежать к ней! Да, да, да! - сказал он себе. - Она молодая, ей нужны цветы, а я уже старый, седой холостяк вроде Антоновича. Много рассуждаю и забыл, что такое чувство".
Он стоял посреди тротуара, и улыбка его была похожа на ясный, осенний день. "Могло бы, конечно, этого не быть", - подумал он со вздохом. Но тут речь повел в нем философ: "Если бы могло не быть, значит не было бы... Верно говорил Сьянов: два счастья в одни руки не даются". - "Хорошо, но нет ли здесь просчета? Может быть, юность чувств, зеленые леса, зов тополей ценнее?" - "Нет, нет! Я, конечно, счастлив со своей машиной. И если бы пришлось, я бы повторил весь путь сначала. Я бы мог и двадцать пять лет плыть, как Бусько..."
"В чем же существо этого счастья? - опять спросил философ. - Вот машина сделана, удачно работает. Из недр общества была протянута незримая рука, и я положил в нее трубу. И рука приняла, не бросила. В этом главное: я вручил то, что должен был вручить. Вот и все. Что же дальше?" - "Как что? Хотя действительно - что же дальше?" - Дмитрий Алексеевич не смог ответить на этот вопрос и с удивлением подумал: "Что же это такое? Остановка?" Он не знал того, что о счастье можно говорить до тех пор, пока оно не достигнуто. А как только ты его достиг, смотри сразу же вперед. О прошлом нечего думать, оно за спиной, оно наше!
Поразмыслив и взглянув на часы, он вдруг решил сходить на Метростроевскую, потом заколебался, хотя уже знал, что обязательно пойдет туда. И он пошел. "Она наверняка вышла замуж и переехала из той комнаты, так что я иду напрасно", - обманул он себя. И тут же, заметив этот обман, он подумал, что вот так и преступника влечет к тому месту, где он когда-то совершил злодеяние. В таких случаях всегда, наверное, что-нибудь придумывают, чтоб оправдаться! "Но разве я в чем-нибудь здесь согрешил?" - подумал он. И тут же услышал в глубине своей совести отчетливое: "Девчонке было семнадцать лет, когда ты начал петь ей о высоком призвании человека. Засверкал всеми красками, повел. А куда привел!"
Когда начались знакомые переулки, Дмитрий Алексеевич почувствовал, что он еще не готов для встречи с Жанной. Тем не менее, он прошел по Метростроевской к высокому дому, где она жила, отыскал подъезд и первый раз в жизни вошел сюда, поднялся на четвертый этаж. И сразу увидел высокую дубовую дверь с круглой табличкой. "26". В этой квартире она жила у каких-то своих родственников по отцу. Он поднял руку к костяной кнопке. Далекое и покойное сипенье звонка было последним, решающим сигналом: теперь уже нельзя отступать!
"Я зайду, - подумал Дмитрий Алексеевич. - Что в этом особенного? Я обязан зайти. Она может узнать, что я был в Москве. Подумает, что вот и вся цена человеку: немного наладились дела, вот уже и нет у него времени для старых знакомых. В конце концов мы остаемся товарищами. Так надо же зайти! И потом мои бесконечные обещания - пусть узнает, что я был прав. Пусть, пусть узнает..."
Раздался скользящий щелчок замка. Дмитрий Алексеевич мгновенно выпрямился, поднял голову, снял и надел шляпу. Дверь была уже приоткрыта. Кто-то стоял там, за щелью, в полумраке, кто-то крикнул шепотом: "Дима!" Вот дверь стала медленно отходить, и тогда Дмитрий Алексеевич увидел Жанну. Он узнал ее глаза, слегка оттянутые к вискам, и - что это? Она остригла свои девичьи косы, и голову ее окружала тяжелая, темно-каштановая колбаска - веночек из умело подвернутых внутрь блестящих волос. На ней был коричневый халат с какими-то золотыми нашивками, тонко перехваченный в поясе. В общем, это была она, но без того юного сиянья, которое раньше везде сопровождало ее. Дмитрии Алексеевич не знал, что сиянье это лилось в _те времена_ из его души.
Вокруг них никого не было. Но так как он сейчас еще больше страдал бы от малейшей лжи, он не стал целовать ее. А она не сводила глаз с его шляпы и дорогого пальто. И глаза ее были по-детски удивлены, полны странной зависти и восхищения.
Так, так, так... Вот он и капитан! Он здесь, он вышел из дальней двери и медленно идет к ним. Он заметно пополнел, и плечи его округлились. Дмитрий Алексеевич поклонился ему. Капитан подошел ближе, протянул мягкую руку. Да, он сильно пополнел - так, как полнеют люди, которым от природы положено быть сухощавыми. Нос и подбородок были по-прежнему острыми, губы тонкими, лоб сухим. Зато вокруг - на щеках, около ушей поднимались налитые подушечки жира.
- Это Лопаткин, - сказала ему Жанна и встала, как бы закрывая собой Дмитрия Алексеевича. И военный наклонил голову. Он, должно быть, знал кое-что о нем.
- Рад познакомиться, товарищ капитан. - Дмитрий Алексеевич сказал это и почувствовал тут же неловкость На округлых плечах вчерашнего капитана были мягкие погоны с двумя просветами. Но военный был не таков, чтобы замечать подобные мелочи.
- Майор Девятов, - сказал он о себе.
- Это мой товарищ, - негромко сказала Жанна Дмитрию Алексеевичу. На этот раз она встала будто прикрывая собой майора.
И мужчины, чувствуя отчуждение, поглядывая друг на друга с сухим любопытством, прошли в комнатку, где были диван, столик и белая кроватка Жанны. Из окна комнаты были видны крыши и лиловый, не очень спокойный закат.
Майор сел на диван и закурил. Дмитрий Алексеевич, сняв шляпу, стал посреди комнаты, посмотрел направо и налево и сел, обхватив спинку стула. Жанна стояла в дверях и смотрела на него во все глаза. Перед ней сидел тот, кем Дмитрий Алексеевич когда-то ей обещал стать. Нет, это было что-то большее, что-то суровое, большое и необыкновенно устойчивое.
- Позвольте спросить, Дмитрий... Николаевич, - заговорил майор. - Вы где-то отсутствовали эти годы?
- Я сидел в тюрьме, - ответил Дмитрий Алексеевич.
Майор опустил глаза и стал смотреть на папиросу.
- Я не хотел вам писать об этом, - сказал Лопаткин, взглянув на Жанну.
- Почему?.. Вы могли бы написать... - прошептала она.
Они как-то естественно перешли на "вы".
- Простите, Дмитрий Николаевич, - сказал майор, уступая любопытству. - За что же вы, так сказать, попали?
- История очень длинная рассказывать.
- Вы легко отделались. Года два?
- Полтора. Меня неправильно осудили.
- Как так неправильно? - Майор покраснел. - Разве это может быть?
- Вы где работаете?
- Я адъютант у командующего.
- Ну что же, командующий всегда вами доволен? Ни разу не распекал вас за какую-нибудь ошибку?
- Может быть, и распекал, - майор повеселел. - У него это от настроения зависит.
- Вот видите! Даже командующий и тот, оказывается, не святой. Меня приговорили к восьми годам. А Верховный суд выпустил.
- Ага!.. - и майор опять посмотрел на свою папиросу. - Ну и что вы теперь намерены делать?..
- Как что? Работать...
- У вас, по-моему, как мне говорили, было какое-то изобретение, - сказал майор тоном старшего, хотя было ему не больше двадцати семи. При этом он взглянул на Жанну, и она сильно покраснела.
"Догадываюсь, что тебе здесь говорили про меня", - подумал Дмитрий Алексеевич.
- Так вот... Дмитрий Николаевич - вас, кажется, так звать? В каком это у вас положении? Почему я спрашиваю: я имею некоторые возможности...